Часть 3. Возникающий порядок цивилизаций 6 страница

Развитие связей Тайваня с материковым Китаем отстает от укрепления сотрудничества Китая с Гонконгом. Тем не менее в восьмидесятые годы произошли значительные изменения. На протяжении трех десятилетий после 1949 года Две китайские республики отказывались признавать существование и легитимность друг друга, не имели связей друг с другом и фактически были в состоянии войны, которая время от времени проявлялась в перестрелках у прибрежных островов. После того как Дэн Сяопин укрепил свою [c.265] власть и начал процесс экономических реформ, правительство материкового Китая сделало ряд шагов к примирению. В 1981 году правительство Тайваня ответило взаимностью и начало отход от политики “трех нет” – нет контактов, нет переговоров и нет компромисса с материком. В мае 1986-го состоялись первые двусторонние переговоры по поводу возвращения тайваньского самолета, который был угнан в материковый Китай, и годом позже Тайвань отменил запрет на торговлю с материком ²².

Последовавшее быстрое развитие экономических взаимоотношений между Тайванем и материком в значительной мере облегчалось “общей китайской идеей”, и результатом стало взаимное доверие. Жители Китая и Тайваня, как заметил главный представитель Тайваня на переговорах, “имеют настроение "свой своему поневоле брат"” и гордятся достижениями друг друга. К концу 1993 года жители Тайваня совершили 4 миллиона 200 тысяч визитов на материк, а китайцы 40 000 раз посетили Тайвань; каждый день жители Тайваня и Китая обменивались 40 000 писем и 13 000 телефонных звонков. Статистика сообщает, что торговля между двумя Китаями в 1993 году достигла 14,4 млрд долларов, а 20 000 тайваньских фирм вложили в развитие материка от 15 до 30 млрд долларов. Тайвань все большее внимание уделял материковому Китаю, с которым он связывал свой успех. “До 1980 года наиболее важным рынком для Тайваня была Америка, – заметил один тайваньский государственный деятель в 1993 году, – но в девяностых мы знаем, что наиболее важный фактор успеха для Тайваня – это материк”. Наиболее притягательной для тайваньских инвесторов, столкнувшихся с нехваткой рабочих рук у себя дома, стала дешевая рабочая сила на материке. В 1994 году начался обратный процесс исправления дисбаланса капитала и рабочей силы между двумя Китаями, когда тайваньские рыболовные компании наняли около 10 000 жителей материка для работы на своих судах ²³. Развитие экономических связей привело к переговорам между двумя [c.266] правительствами. В 1991 году два Китая учредили организации для связи друг с другом: Тайвань создал Фонд взаимодействия, а материк – Ассоциацию по отношениям через Тайваньский пролив. Первая встреча состоялась в Сингапуре в апреле 1993 года, а последующие встречи были проведены на материке и на Тайване. В августе 1994 года состоялся прорыв – подписан договор, содержащий множество ключевых вопросов, и даже пошли разговоры о возможном саммите глав двух правительств.

В середине 1990-х между Тайбэем и Пекином оставались нерешенные вопросы, включая независимость Тайваня, его участие в международных организациях и возможности самоопределения Тайваня как независимого государства. Однако вероятность того, что последнее произойдет, становится все меньше, потому что основной борец за независимость – Демократическая Прогрессивная Партия, обнаружила, что избиратели не хотят разрывать существующие связи с материком, и перестала “нажимать” на этот вопрос, боясь потерять голоса. Лидеры ДПП заявляют, что если они придут к власти, то вопрос независимости не будет первым на их повестке дня. Два правительства также имеют общие интересы – необходимо отстоять принадлежность Спрэтли и других островов Южно-Китайского моря к Китаю, а также подтвердить американский режим наибольшего благоприятствования по отношению к материковому Китаю. В начале 1990-х оба Китая медленно, но уверенно и неотвратимо двигались навстречу друг к другу и развивались в соответствии с их растущими экономическими связями и общей культурной идентичностью.

Это движение к компромиссу резко приостановилось в 1995 году, когда тайваньское правительство агрессивно потребовало признания и включения в международные организации. Президент Ли Дэнхуэй совершил “частный” визит в США, и на Тайване в декабре 1995 года прошли парламентские выборы, за которыми в марте 1996-го последовали президентские. В ответ китайское правительство провело [c.267] испытания ракет в море поблизости главных тайваньских портов и провело военные маневры близ островов, контролируемых Тайванем. Такое развитие ситуации подняло два вопроса. Один касается настоящего: может ли Тайвань оставаться демократическим, не став де-юре независимым? Второй относится к будущему: может ли Тайвань быть демократическим, не оставаясь независимым де-факто?

Отношения Тайваня с материком прошли две фазы и могут вступить в третью. На протяжении десятилетий националистское правительство заявляло, что является правительством всего Китая; это заявление означало явный конфликт с правительством, которое на самом деле контролировало весь Китай, за исключением Тайваня. В 1980-х тайваньское правительство отказалось от этих претензий и определило себя как правительство Тайваня, что обеспечило основу для примирения с материком по принципу “одна страна, две системы”. Однако многие отдельные личности и целые группы на Тайване подчеркивали, что Тайвань имеет отдельную культурную идентичность, указывая на сравнительно короткий период китайского правления и тот факт, что местный язык непонятен для носителей мандаринского диалекта. На самом деле, они пытались определить тайваньское общество как не-китайское и, таким образом, по праву независимое от Китая. Помимо этого, правительство Тайваня стало более активным на международнойарене, давая понять, что Тайвань – отдельная страна, а не часть Китая. Короче говоря, самоопределение национального правительства Китая эволюционировало следующим образом: правительство всего Китая – правительство части Китая – правительство не-Китая. Последняя позиция, которая де-факто означает провозглашение независимости, полностью неприемлема для официального Пекина, которое неоднократно подчеркивало готовность использовать силу, чтобы не дать этому произойти. Лидеры китайского правительства также заявили, что после присоединения к КНР Гонконга в 1997 году и Макао в 1999-м они предпримут [c.268] шаги по возвращению Тайваня. По всей видимости, то, как это произойдет, зависит от нескольких факторов: от того, насколько сильной будет поддержка движения к формальной независимости в Тайване; от исхода борьбы за право стать преемником главы государства в Пекине, которая заставляет политических и военных лидеров занимать крайне националистическую позицию; и наконец, от развития военного потенциала Китая до такой степени, что станет осуществимой блокада или вторжение на Тайвань. Видимо, в начале двадцать первого столетия Тайвань по принуждению или путем переговоров, а скорее всего при помощи сочетания того и другого будет более тесно интегрирован с материковым Китаем.

До поздних 1970-х отношения между непоколебимо антикоммунистическим Сингапуром и Китайской Народной Республикой оставались прохладными, а Ли Кван Ю и другие лидеры Сингапура с презрением относились к отсталому Китаю. Однако когда в восьмидесятых начался резкий экономический взлет Китая, Сингапур начал ориентироваться на материк, используя классическую тактику “подстраивания”. К 1992 году Сингапур вложил в Китай 1,9 миллиарда долларов, а на следующий год объявил о своих планах построить промышленный район “Сингапур II” неподалеку от Шанхая, что означает миллиарды долларов инвестиций. Ли стал горячим сторонником экономического развития Китая и поклонником его мощи. “Китай, – заявил он в 1993 году, – это место, где разворачивается бурная деятельность” ²⁴. Сингапурские зарубежные инвестиции, которые до этого были сконцентрированы в основном в Малайзии и Индонезии, потекли в Китай. Половина зарубежных проектов, получивших поддержку сингапурского правительства в 1993 году, были внедрены в Китае. Во время своего первого визита в Пекин, который состоялся в 1990-х, Ли Кван Ю постоянно настаивал на том, чтобы разговор велся не на мандаринском, а на английском. Вряд ли он сделал бы это два десятилетия спустя. [c.269]

Ислам: осознание без сплоченности

Структура политической лояльности среди арабов и мусульман всегда была совершенно иная, чем принятая в нас стоящее время на Западе, где вершиной политической лояльности было национальное государство. Все частные проявления преданности и верности подчинены чувству лояльности по отношению к национальному государству и уже включены в него. Группы, выходящие за рамки национального государства – языковые или религиозные сообщества, или цивилизации, – вызывают к себе не такое сильное доверие и преданность. Таким образом, среди множества широких и узких общностей западные проявления лояльности имеют пик где-то посередине, образуя кривую наподобие перевернутой U. В исламском мире структура лояльности представляет собой зеркальное отражение европейской модели. В исламской иерархии лояльности пустой является середина. “Двумя фундаментальными, изначальными и вечными структурами”, как заметил Аира Лапидус, были семья, клан, племя, с одной стороны, и “понятия культуры, религии и империи на самом высоком уровне” – с другой. “Трайбализм и религия (ислам) играли и продолжают играть, – соглашается с ней ливийский исследователь, – значительную и определяющую роль в социальном, экономическом и политическом развитии арабских общественных и политических систем” ²⁵. На самом деле, они переплетены так, что считаются наиболее важными факторами и переменными, которые определяют арабскую политическую культуру и арабское политическое мышление. Племена стоят в центре политики арабских государств, многие из которых, как выразился Тасин Башир, сами являются просто “племенами с флагами”. Основатель Саудовской Аравии преуспел во многом из-за своей способности создать коалицию племен при помощи браков и других [c.270] средств, и саудовская политика до сих пор остается во многом политикой племен, где судаири стравливаются с шамар и другими племенами. В жизни Ливана принимает участие по крайней мере восемнадцать крупных племен, а в Судане живет около пятисот племен, самое большое из которых составляет примерно 12% населения страны ²⁶.

Исторически в Центральной Азии не существовало национальной идентичности. “Преданность выказывалась племени, клану, семье, но не государству”. С другой стороны, у людей были общие “язык, религия, культура и стиль жизни”, а “ислам был самой мощной объединяющей силой среди людей, силой, намного превосходящей власть эмира”. Около сотни “горных” и семьдесят “равнинных” кланов насчитывается среди чеченцев и родственных им народов Северного Кавказа. Они контролировали политику и экономику настолько, что в отличие от советской плановой экономики чеченскую экономику стали называть “клановой” ²⁷.

Центрами лояльности и преданности в исламе всегда были небольшие группы и великая вера, племя и умма, а национальное государство не имело такого большого значения. В арабском мире существующие государства имеют проблемы с легитимностью, потому что они в основной массе – результат деспотичных, если не капризных действий европейского империализма. Границы арабских стран не всегда совпадают с границами этнических групп, таких, например, как берберы или курды. Эти государства разделили арабскую нацию, но панарабское государство, с другой стороны, так и не стало реальностью. Кроме того, идея суверенного национального государства несовместима с верой в верховную власть Аллаха и превосходство умма. Подобно революционному движению, исламский фундаментализм отказывается от национального государства во имя единства ислама, совсем как марксизм отвергал его во имя единства пролетариата всех стран. Слабость национального государства в исламе также находит отражение в том [c.271] факте, что в то время как между мусульманскими группами после Второй Мировой войны было немало конфликтов, крупные войны между мусульманскими странами случались редко, и самыми значительными из них стали нападения Ирака на своих соседей.

В семидесятых – восьмидесятых годах двадцатого века те же факторы, которые породили Исламское возрождение, также усилили идентификацию с умма, или исламской цивилизацией в целом. Как заметил в середине 1980-х один исследователь,

“глубокое осознание мусульманской идентичности и единства были еще больше усилены деколонизацией, демографическим ростом, индустриализацией, урбанизацией и изменением международного порядка, связанного, помимо всего прочего, с нефтяными запасами на мусульманских землях… Современные средства коммуникации способствовали развитию и совершенствованию связей между мусульманскими народами. Выросло количество людей, совершающих паломничество в Мекку, что усиливает чувство общей идентичности среди мусульман из таких далеких стран, как Китай и Сенегал, Йемен и Бангладеш. Растет число студентов из Индонезии, Малайзии, Африки и с юга Филиппин, которые учатся в университетах Ближнего Востока, распространяя идеи и устанавливая личные связи через государственные границы. Проводятся – и все чаще – регулярные конференции и консультации среди мусульманской интеллигенции и улема (богословов) в таких центрах, как Тегеран, Мекка и Куала-Лумпур … Кассеты (аудио-, а теперь и видео-) разносят проповеди через международные границы, так что влиятельные проповедники теперь имеют доступ к аудитории далеко за пределами местной общины”²⁸.

Чувство мусульманского единства также отражается и находит поддержку в действиях государств и международных [c.272] организаций. В 1969 году лидеры Саудовской Аравии, Пакистана, Марокко, Ирана, Туниса и Турции организовали первый арабский саммит в Рабате. Там родилась Организация исламской конференции, которая была формально учреждена в 1972 году со штаб-квартирой в Джидде. Практически все страны со значительным мусульманским населением теперь входят в ОИК, которая является единственной межгосударственной организацией своего рода. Христианские, православные, буддистские и индуистские правительства не имеют межгосударственных организаций, основанных на религии, а у мусульманских правительств такой орган есть. Кроме того, правительства Саудовской Аравии, Пакистана, Ирана и Ливии финансируют и поддерживают такие неправительственные организации, как Всемирный мусульманский конгресс (пакистанское детище) и Мусульманскую всемирную лигу (саудовское), а также “многочисленные, зачастую весьма далекие от ислама партии, режимы, движения и начинания, которые, как им кажется, разделяют их идеологический курс” и которые “обогащают обмен информацией и ресурсами среди мусульман” ²⁹.

Переход от исламского сознания к исламской сплоченности тем не менее содержит два парадокса. Во-первых, ислам разделен среди нескольких конкурирующих центров власти, каждый из которых пытается извлечь выгоду из мусульманской идентификации с умма, чтобы сплотить исламский мир под своим руководством. Это соревнование идет между установившимися режимами и их организациями, с одной стороны, и исламистскими режимами и их организациями – с другой. Саудовская Аравия была лидером в создании ОИК отчасти для того, чтобы создать противовес Лиге арабских государств, где в то время доминировал Насер. В 1991 году, после Войны в Заливе, лидер Судана Хассан аль-Тураби основал Народную арабскую исламскую конференцию (НАИК) в качестве противовеса ОИК, где доминировала Саудовская Аравия. Третья конференция [c.273] НАИК, которая состоялась в Хартуме в начале 1995 года, собрала несколько сот делегатов из исламистских организаций и движений восьмидесяти стран ³⁰. Помимо эти формальных организаций, война в Афганистане породила развитую сеть неформальных и подпольных групп ветеранов, которые воевали за дело ислама и мусульман в Алжире, Чечне, Египте, Тунисе, Боснии, Палестине, Филиппинах и многих других странах. После войны их ряды пополнились бойцами, прошедшими подготовку в университете Дава и Джихад под Пешаваром и афганских лагерях, которые финансировались различными группировками и их зарубежными покровителями. Общие интересы, разделяемые радикальными режимами и движениями, иногда превосходили более традиционную вражду, и с иранской помощью были налажены связи между суннитскими и шиитскими фундаменталистскими группами. Тесное военное сотрудничество налажено между Суданом и Ираном: иранские ВВС и ВМФ используют суданские базы, а правительства этих двух стран совместно поддерживают группы фундаменталистов в Алжире и многих других странах. По некоторым данным, Хассан аль-Тураби и Саддам Хуссейн наладили тесные связи в 1994 году, а Иран и Ирак сделали шаги к примирению ³¹.

Во-вторых, концепция умма предполагает нелегитимность национального государства, но в то же время умма можно объединить только при помощи действий одного или более стержневых государств, которые в данный момент отсутствуют. Концепция ислама как единого религиозно-политического сообщества означает, что стержневые государства обычно появлялись в прошлом только когда религиозное и политическое руководство – халифат и султанат – объединялись в один правящий институт. Стремительное завоевание Северной Африки и Ближнего Востока арабами в седьмом веке достигло кульминации в халифате Омейядов со столицей в Дамаске. За ним последовал основанный Багдадом, испытывавшим влияние персов халифат [c.274] Абассидов, а в десятом веке появились второстепенные халифаты в Каире и Кордове. Четыре столетия спустя оттоманские турки пронеслись по Ближнему Востоку, захватив Константинополь в 1453 году и образовав новый халифат в 1517-м. Примерно в то же самое время другие тюркские народы завоевали Индию и основали империю моголов. Подъем Запада подорвал мощь и Оттоманской, и Могольской империи, и крах Оттоманской империи оставил ислам без стержневого государства. Оттоманские земли были большей частью разделены между западными державами, которые, уйдя оттуда, оставили после себя неустойчивые государства, созданные по западным моделям, чуждым традициям ислама. Поэтому на протяжении большей части двадцатого века ни у одного мусульманского государства не было достаточной власти и достаточной культурной и религиозной легитимности для того, чтобы претендовать на роль предводителя ислама и быть принятым в этом качестве другими исламскими и неисламскими странами.

Отсутствие исламского стержневого государства – основная причина продолжающихся внутренних и внешних конфликтов, присущих исламу. Осознание без сплоченности – вот источник слабости ислама и источник, от которого исходит угроза другим странам. Насколько вероятно, что такая ситуация сохранится надолго?

Исламское стержневое государство должно обладать экономическими ресурсами, военной мощью, организаторскими способностями, а также исламской идентичностью и преданностью, чтобы стать политическим и религиозным лидером умма. В качестве вероятного исламского лидера время от времени упоминаются шесть стран, однако в настоящее время ни одна из них не обладает всеми необходимыми качествами для того, чтобы по-настоящему стать стержневым государством. Индонезия – самая крупная мусульманская страна, и ее экономика растет быстрыми темпами. Однако она расположена на периферии ислама. Слишком далеко от арабского центра. Ислам в этой стране [c.275] более мягкий, как это и принято в Юго-Восточной Азии. Население Индонезии и ее культура – это смесь туземного, мусульманского, индуистского, китайского и христианского влияния. Египет – арабская страна, с большим населением, занимает центральное, стратегически важное место на Ближнем Востоке; там расположено ведущей исламское учебное заведение – университет аль-Азхар. Но в то же время это бедная страна, экономически зависимая от Соединенных Штатов, контролируемых Западом международных организаций и арабских стран с богатыми нефтяными запасами.

Иран, Пакистан и Саудовская Аравия явно определяют себя как мусульманские страны и предпринимают активные попытки оказать влияние на умма и стать ее лидером; Поступая так, они соревнуются друг с другом в финансировании организаций, оказании помощи исламским группами “сватовстве” к мусульманским народам Центральной Азии; Иран обладает размером, центральным расположением, населением, историческими традициями, нефтяными ресурсами и средним уровнем экономического развития, чего достаточно, чтобы квалифицировать его как исламское стержневое государство. Однако 90% процентов мусульман – сунниты, в то время как в Иране преобладают шииты; персидский язык – далекий родственник арабского как языка ислама, и отношения между персами и арабами исторически были антагонистическими.

Пакистан обладает размером, населением, военной мощью, а его лидеры достаточно последовательно пытались провозгласить, что их страна играет роль “локомотива” сотрудничества между исламскими государствами, и от лица их страны ислам говорит во всем остальным миром. Однако Пакистан – относительно бедная страна, которая страдает от серьезной внутренней этнической и региональной раздробленности, политической нестабильности и проблемы поддержания безопасности с Индией, что во многом объясняет его заинтересованность в развитии тесных связей [c.276] с другими исламскими странами, а также немусульманскими государствами, такими как Китай и Соединенные Штаты.

Саудовская Аравия – колыбель ислама; там расположены самые почитаемые святыни ислама; ее язык – это язык ислама; она обладает самыми крупными в мире запасами нефти и, следовательно, финансовым влиянием; ее правительство ведет общество по исключительно исламскому пути. В семидесятые – восьмидесятые годы двадцатого века Саудовская Аравия была единственной влиятельной силой ислама. Она потратила миллиарды долларов на поддержку мусульманских начинаний по всему миру, от строительства мечетей и издания книг до создания и поддержки политических партий, исламистских организаций и террористических движений, причем была довольно неразборчива в своей помощи. С другой стороны, относительно небольшое население Саудовской Аравии и географическая уязвимость делают ее зависимой от Запада в плане безопасности.

Наконец, Турция. Она обладает историей, населением, средним уровнем экономического развития, национальным единством, военными традициями и компетенцией, чтобы стать стержневым государством ислама. Однако Ататюрк, четко определив Турцию как светскую страну, не дал Турецкой Республике перенять эту роль по наследству у Оттоманской империи. Турция даже не смогла стать одним из основателей ОИК, потому что светский характер этой страны прописан в ее конституции. Пока Турция продолжает определять себя светской страной, роль лидера ислама ей заказана.

Однако что будет, если Турция переопределится? В какой-то момент Турция может отказаться от своей угнетающей и унизительной роли просителя, умоляющего Запад о членстве в ЕС, и вернуться к более впечатлительной и возвышенной исторической роли основного исламского представителя и антагониста Запада. [c.277]

Фундаментализм сейчас в Турции на подъеме; при Озале Турция прилагала значительные усилия, чтобы идентифицировать себя с арабским миром: страна извлекла выгоду из этнических и лингвистических связей, чтобы играть определенную скромную роль в Центральной Азии. Турция| поддерживала и поощряла мусульман в Боснии. Среди мусульманских стран Турция занимает уникальное положение благодаря наличию обширных исторических связей с мусульманами на Балканах, Среднем Востоке, Северной Африке и Центральной Азии. Вполне вероятно, Турция может “стать еще одной Южной Африкой”: отказаться от светскости как чуждой ей идеи, подобно тому как ЮАР отменила апартеид и таким образом сменила свой статус страны-изгоя на роль ведущей державы своей цивилизации. Усвоив уроки добра и зла западного влияния, от христианства до апартеида, ЮАР имеет особенное право вести за собой Африку. Усвоив уроки добра и зла западного влияния – секуляризм и демократию, – Турция может добиться аналогичного права стать лидером ислама. Но чтобы добиться этого, ей нужно отречься от наследия Ататюрка еще решительней, чем Россия отказалась от ленинских заветов. Возможно, для этого потребуется лидер масштаба Ататюрка, который объединит религиозное и политическое наследие, чтобы превратить Турцию из разорванной страны в стержневое государство. [c.278]

Примечания

^* Про себя, вполголоса (итал.) – Прим. перев.

Дата добавления: 2015-06-26