Сибилле 5 страница

— Вероника! — звал он, медленно продвигаясь вдоль отвесной стены.

Они оба услышали стон, потом короткие вскрики, сопровождаемые речитативом на незнакомом языке. Звуки доносились из-за огромного камня. Обвалившись, он загородил щель, в которой укрылась Вероника. Если бы она не подала голос, никто не догадался бы, что ее замуровало. Только на высоте двух с лишним метров был зазор между камнем и ска­лой. С трудом вскарабкавшись туда и заглянув в щель, он увидел девуш­ку, помахал ей рукой и окликнул по имени. Та взглянула с испугом и радо­стью и попыталась подняться. Ее не ранило, но расщелина была такая тесная, что выпрямиться во весь рост она не могла.

— Скоро подоспеет полиция,— сказал он по-французски.

И, поскольку она смотрела на него непонимающе, повторил то же самое по-немецки и по-итальянски. Вероника приложила ладони к ще­кам и заговорила. Сначала ему показалось, что она говорит на каком-то диалекте Центральной Индии, потом он стал различать фразы на санск­рите. Припав к расщелине, он прошептал: «Shanti, shanti»*. Потом про­изнес несколько канонических формул умиротворения. Девушка расцве­ла счастливой улыбкой и подняла к нему ладони, словно желая что-то показать.

Он оставался на скале, слушая девушку, пытаясь успокоить и под­бодрить ее набором известных ему санскритских выражений, пока не при­ехала «скорая» и пикап с полицейскими. Им удалось сдвинуть камень, под­копав его со стороны дороги. Через какой-нибудь час девушка уже вы­бралась наружу с помощью веревочной лестницы. Увидя полицейских и автомобили, она что-то испуганно выкрикнула и спряталась за его спину.

* Покой, мир (санскр.).

— У нее был шок,— объяснил он в некотором замешательстве,— и, вероятно, в результате этого — потеря памяти.

— А на каком языке она говорит? — спросил кто-то.

— Похоже на какой-то индийский диалект,— осторожно ответил он. Из документов девушки выяснилось, что ее зовут Вероника Бюлер,

что ей 25 лет, что она учительница и живет в Листале, кантон Баль-Кампань. Ее спутница, Гертруда Франк, была немкой из Фрайбурга, сотруд­ницей одного издательства. Результат вскрытия подтвердил первоначаль­ное предположение: смерть наступила от разрыва сердца.

Поскольку, кроме него, никто не мог объясниться с Вероникой и толь­ко при нем она успокаивалась, он много времени проводил в клинике. Тайком приносил с собой магнитофон и часто включал его, особенно ко­гда она начинала рассказывать о себе. Она утверждала, что ее зовут Рупини, что она дочь Нагабхаты из касты кшатриев, что происходят они от одной из первых фамилий Магадхи, принявших буддизм. Без малого две­надцати лет от роду она с согласия родителей решила посвятить жизнь изучению Абхидхармы и была принята в общину Ихикуни. Она изучила санскритскую грамматику, логику и метафизику махаяны. Пятьдесят с лишним тысяч сутр, которые она знала наизусть, создали ей авторитет не только в глазах профессоров и студентов знаменитого университета в Наланде, но и в глазах многих гуру, аскетов и созерцателей. В сорок лет она стала ученицей знаменитого философа Чандракирти. По многу месяцев в году проводила в пещере, медитируя и переписывая труды учителя. Там она и пребывала, когда разразилась гроза. Она услышала раскаты грома, потом лавина камней прокатилась с гор и заслонила устье пещеры. Все ее попытки выбраться были напрасны. Потом через щель вверху она увиде­ла его — он махал ей рукой и говорил что-то на незнакомом языке.

Он не всегда был уверен, что понимает ее, но и то, что наверняка понимал, хранил в основном для себя. Доктора знали с его слов: девушка полагает, что она — буддийская отшельница, которая жила в Централь­ной Индии двенадцать веков назад. Благодаря успокоительным она очень много спала. Самые разные медики и психологи из Цюриха, Базеля и Же­невы приезжали ее обследовать. Газеты, как водится, не пропускали ни дня без статьи, и число иностранных корреспондентов, кружащих вокруг клиники и пристающих с расспросами к докторам, неуклонно росло.

К счастью, выход из ситуации, придуманный им с самого начала, как будто бы удавался. Прослушав первую ленту с ее биографическими при­знаниями, он тут же послал в римский Восточный институт длинную теле­грамму. А на другой день, в час, указанный в телеграмме, частично дал им послушать пленку по телефону. Одновременно он связался с одним из бли­жайших сотрудников К.Г. Юнга. И вот из Рима прибыл профессор Туччи в сопровождении ассистента. В первый раз Рупини получила возможность по-настоящему, пространно побеседовать со знатоком о философии мадхьямика и, главное, о своем учителе Чандракирти. Все беседы были записа­ны, ассистент выборочно переводил некоторые пассажи на английский — для докторов и журналистов. В дискуссии случались щекотливые момен­ты — когда Рупини спрашивала, что же все-таки с ней произошло, где она находится, почему никто ее не понимает, хотя она пробовала, кроме санск­рита, заговаривать на нескольких индийских диалектах.

— А вы что ей отвечаете? — спросил его как-то вечером профессор.

— Как положено, я начинаю с того, что напоминаю ей про майю, ве­ликую чародейку, космическую иллюзию. Это не сон в собственном смысле слова, говорю я ей, но это имеет отношение к иллюзорной природе сна, потому что речь идет о будущем, а значит, о времени. Время же по пре­имуществу ирреально... Не уверен, что я ее убедил. Но, слава Богу, она привержена логике и диалектике, к тому и сводятся наши дискуссии...

Когда он предложил отправиться в Индию, в штат Уттар-Прадеш — искать пещеру, где предавалась медитации Рупини,— профессор Туччи согласился, чтобы Восточный институт патронировал эту экспедицию. Благодаря вмешательству Юнга расходы взял на себя один американский фонд. Прослышав о проекте, газеты тоже наперебой стали предлагать свои услуги в покрытии расходов при условии предоставления им эксклюзив­ных прав на репортажи. Избежать огласки было почти невозможно, тем более что требовалось заручиться согласием клиники, индийского пра­вительства и семьи Вероники Бюлер. С семьей оказалось сложнее всего. В Листале Вероника поселилась несколько лет назад, одна, без родных. Ее знакомые и коллеги знали только, что она родилась в Египте, что ее роди­тели развелись, когда ей было пять лет; отец остался в Египте, женился вторично и с тех пор как в воду канул, а мать, с которой Вероника нико­гда не находила общего языка, обосновалась в Соединенных Штатах. Ее адреса они не знали.

В конце концов дирекция клиники дала согласие на путешествие в Индию, приставив к пациентке врача и сестру и обговорив, что весь путь — до самого Горакхпура — она должна проделать спящей.

В Горакхпур их доставили из Бомбея военным самолетом. Там их ждали полдюжины машин с корреспондентами, специальные техниче­ские службы и пикап индийского телевидения. Они двинулись в горы, к границе с Непалом, к тому месту, где, по словам Рупини, находилась пе­щера ее медитаций.

В тот момент, когда она очнулась от сна, у ее изголовья очень кстати оказался некий пандит из Уттар-Прадеша, знаток философии мадхьямика. По настоянию доктора все остальные укрылись за деревьями метрах в десяти от места ее пробуждения. Словно увидев знакомое лицо, она обра­тилась к пандиту с укоризной в голосе. Задала несколько вопросов, но от­ветов дожидаться не стала, а быстро пошла по тропе в гору, глядя прямо перед собой и повторяя свои любимые мантры, которые столько раз слы­шали от нее в клинике. Минут через двадцать она побежала, трудно дыша и указывая рукой на гранитную глыбу, лениво прислонившуюся к камен­ному боку горы. Затем стала необыкновенно проворно карабкаться на­прямик по склону, цепляясь руками за камни. Добравшись до глыбы, с силой рванула тщедушный куст, разбросала сухие листья, соскребла мох с камня, приникла лицом к расчищенному отверстию и надолго неподвиж­но застыла.

— Обморок! — крикнул кто-то, когда он проделывал вслед за ней путь наверх по откосу.

— Так и есть, обморок,— подтвердил он, осторожно приподымал ее голову.

На носилках, с невероятным трудом ее спустили вниз и донесли до машины. В дело вступила команда подрывников. Когда машина отъехала километров на десять, раздался первый взрыв. Через полчаса в пещеру уже можно было проникнуть по веревочной лестнице. При свете фонаря публика увидела скелет женщины в позе лотоса, как будто смерть настиг­ла ее в момент йогической медитации. Рядом, на земле — глиняный кув­шин, пара деревянных мисок и стопка рукописей. Только когда к ним при­коснулись, стало ясно, что они давно превратились в прах.

Сестра милосердия остановила его у двери со словами:

— Она проснулась, но не открывает глаз, боится...

Приблизясь, он положил руку ей на лоб, шепотом позвал:

— Вероника...

Она резко раскрыла глаза и, узнав его, впервые за все время просия­ла. Попыталась сесть, схватившись за его руку и приговаривая:

— Это ты? Я тебя узнала, мы сегодня у тебя спрашивали дорогу... Но где Гертруда? Где? — повторила она, заглядывая ему в глаза.

Как и все в экспедиции, он прекрасно понимал, что избежать шуми­хи будет невозможно. Индийское телевидение запечатлело самые драма­тические сцены, и десятки миллионов зрителей, сперва послушав, как Ве­роника говорит на санскрите и на одном из гималайских диалектов, в конце репортажа могли наблюдать, как она же на ломаном английском заявля­ет, что ее зовут Вероника Бюлер, что она владеет только немецким и фран­цузским, никогда даже не пыталась учить какой бы то ни было восточ­ный язык и знает об Индии и индийской культуре только по самым попу­лярным книгам. Как и следовало ожидать, именно этот факт особенно взбудоражил публику сначала в Индии, а двадцать четыре часа спустя весь мир. Подавляющее большинство индийских интеллектуалов сочли, что более зримого свидетельства метемпсихоза не найти: в прежней жизни Вероника Бюлер была Рупини.

— Но я не верю в переселение душ,— испуганным шепотом ска­зала она ему однажды, беря его за руку.— Я не была Рупини! Может, меня просто кто-то гипнотизировал? — добавила она, ища его взгля­да.

И поскольку он не знал, что ей ответить, а только задумчиво гладил ее руку, Вероника устало поникла головой и прошептала:

— Я боюсь сойти с ума.

Как гостей индийского правительства, их поселили в шикарном оте­ле. Спасаясь от фотографов, корреспондентов и назойливых зевак, вся их компания завтракала, обедала и ужинала в специально отведенном для них, охраняемом зале. Каждый день они посещали музеи, достопримеча­тельности, встречались с разными знаменитостями. Их возили на лиму­зинах с эскортом мотоциклистов, иначе было невозможно. Они боялись даже выходить в коридор. Один раз, вместе с доктором и сестрой, далеко за полночь попытались выбраться на прогулку по Дели, но у входа их ка­раулила целая толпа, так что пришлось чуть ли не бегом, под прикрыти­ем полицейских, вернуться обратно.

— Боюсь сойти с ума,— повторила она, выходя вместе с ним из лифта.

На другой день они договорились с одним американским корреспон­дентом, которому не удалось сопровождать их в Горакхпур, что дадут ему эксклюзивное интервью и предоставят некоторые неизвестные материа­лы, если он сумеет втайне переправить их на какой-нибудь из островов Средиземного моря, где они смогли бы пробыть несколько месяцев в уеди­нении.

— Пока не схлынет печатно-телевизионный бум. Надеюсь, мень­ше чем через год все забудется и мы сможем вернуться каждый к своим делам...

Две недели спустя они облюбовали послевоенной постройки виллу на холме под Ла-Валлеттой и поселились там. Но подготовка к интервью заняла больше времени, чем они ожидали. Вероника стала подавать при­знаки нетерпения.

— Мы столько и о стольком рассуждаем, но суть мне не ясна.

— Я тебе объясню, когда мы останемся одни. Она взглянула на него потеплевшими глазами.

— Неужели мы когда-нибудь останемся одни? Как-то раз в Дели она сказала ему:

— Когда я открыла глаза и увидела тебя и ты мне сказал про Гертру­ду, я подумала сразу о двух вещах. Во-первых, что хотя у меня, по всей вероятности, живы и отец и мать, но без Гертруды я осталась сиротой... И во-вторых, тут же: что, если бы я была старше лет на пять-шесть и ты попросил меня в жены, я бы согласилась.

— Мне восемьдесят семь лет,— сказал он с улыбкой и впервые уви­дел, как она смеется.

— Больше, чем нам с Рупини, вместе взятым. Но я же говорю: я не верю в Рупини. Не могу поверить...

— В каком-то смысле ты права. Но, повторяю, только в каком-то смысле. Мы еще вернемся к этой проблеме.

Эту проблему ему удалось обойти в интервью. Он заговорил коррес­пондента, нанизывая друг на друга классические индийские доктрины, от Упанишад до Гаутамы Будды, привел и некоторые современные интер­претации, прежде всего комментарии Туччи.

Он лихо играл роль молодого ориенталиста, приятеля Вероники, и успешно сохранял внешность, над которой работал с августа: копна свет­лых волос спадающих на лоб, густые усы.

Однажды вечером, когда они вдвоем расположились на террасе, Ве­роника придвинула к нему свой шезлонг.

— Ну же, объясни мне все... И главное: как ты узнал*..

— Уж очень издалека придется начинать... — ответил он.

В первых числах октября все наконец прояснилось. Они сидели друг подле друга на террасе, через балюстраду любуясь огнями порта. Он по­чувствовал, что Вероника искоса посматривает на него.

— Ты хочешь что-то мне сказать, но не решаешься. Смелее.

— Я подумала: если люди все время видят нас вместе и знают, что мы живем под одной крышей, они могут решить, что мы любовники...

Он нашел ее руку, легонько пожал.

— Но так оно и есть, Вероника. Мы спим в одной комнате, в одной постели...

— Правда? — прошептала она.

Со вздохом склонила голову ему на плечо и на минуту закрыла глаза. Потом вдруг резко вскочила и, глядя на него, но не узнавая, заговорила на абсолютно не знакомом ему языке! «Итак, вот оно! — сказал он себе.— Вот почему я должен был ее встретить. Вот зачем случилось все, что слу­чилось». Тихонько, чтобы не спугнуть ее, он сходил в кабинет за магни­тофоном. Она все говорила, уже скороговоркой, с удивлением разгляды­вая свои наручные часы. Потом на ее лице появилось выражение счастья, она сияла, готовая рассмеяться. Но внезапно все кончилось: всхлипнув, она принялась тереть глаза. Размякшая, сонная, шагнула к дивану и по­шатнулась — он едва успел подхватить ее на руки. Отнес в комнату по соседству и уложил в постель, прикрыв шалью.

Она очнулась после полуночи.

— Мне страшно! Какой страшный сон!

— Что тебе снилось?

— Не хочу даже вспоминать! А то снова перепугаюсь. Я была на бе­регу широкой реки, и кто-то шел ко мне — у него вместо головы была собачья морда. А в руке он держал... Нет, не хочу вспоминать,— повто­рила она, обнимая его.

С той ночи он больше не оставлял ее одну. Боялся, как бы с ней снова не случился парамедиумический криз. К счастью, садовник и две девушки-мальтезианки, которые вели хозяйство, уходили сразу по­сле ужина.

— Ну, когда же ты расскажешь? — просила она каждый вечер, стои­ло им остаться одним.— Объясни наконец! Иногда мне так жаль, что я не помню ничего из того, что знала Рупини.

Раз утром, когда они вернулись из сада, она вдруг спросила:

— Тебе не показалось странным, что они стояли за забором? Как будто подстерегали нас.

— Я ничего не заметил,— отвечал он.— Где за забором? Она засмеялась, избегая его взгляда.

— Там, у наших ворот, как будто шпионили за нами. Двое, и так странно одеты! Но, может быть, я ошибаюсь,— добавила она, трогая лоб рукой.— Может, не у наших ворот.

Он взял ее за руку, повел в дом и, уложив на диван, сказал:

— Боюсь, ты слишком долго пробыла на солнце с непокрытой го­ловой.

А сам подумал: «Прошла неделя, следовательно, таков ритм. Сие озна­чает, что все может продлиться месяц. А что будет с нами?..» Уверившись, что Вероника крепко уснула, он принес из кабинета магнитофон. Неко­торое время не слышно было ничего, кроме пения дроздов и ее слегка неровного дыхания. Потом лицо девушки осветила улыбка. Она что-то произнесла, очень тихо, и погрузилась в молчание, сосредоточенное, на­пряженное, как будто ждала ответа, а ответ запаздывал — или его трудно было расслышать. Наконец она заговорила, спокойно, словно сама с со­бой, повторяя некоторые слова многократно, на разные лады, но неиз­менно с глубокой печалью. При виде первых слез, робко скатившихся по ее щекам, он выключил магнитофон и задвинул его под диван. Потом стал поглаживать ее по руке и утирать слезы. Потом перенес в спальню и оставался рядом, пока она не проснулась. Встретясь с ним глазами, она судорожно сжала его руку.

— Мне снился сон. Очень красивый, но невероятно грустный! Про такую же молодую пару, как мы. Как будто они любили друг друга, но им не суждено было остаться вместе. Не понимаю почему, но этого им было не дано...

Он не ошибся: ритм в самом деле оказался семидневный, хотя пара-медиумические экстазы (как он их окрестил) случались в разное время суток. «Документальные материалы по истории языка,— думал он, пере­бирая четыре своих кассеты.— После египетского и угаритского идут об­разцы, по всей вероятности, протоэламского и шумерского. Мы все глуб­же спускаемся в прошлое... Материалы для Ковчега.— Он улыбнулся.— Что бы дали лингвисты за право доступа к ним сейчас. Но до каких преде­лов они дойдут? До неартикулируемых протоязыков? А что потом?..»

В середине декабря с ней случился самый странный криз. Случился, по счастью, незадолго до полуночи, когда он еще не спал. Она разрази­лась чередой гортанных, нечеловеческих криков. Он слушал с ужасом и стыдом, думая, что такой спуск в звериное состояние следовало бы испы­тывать на добровольцах, а тут — ни о чем не ведающая женщина. Но не­сколько мгновений спустя последовали отчетливые гласные фонемы бес­конечного разнообразия, перемежаемые краткими лабиальными взры­вами,— он даже не представлял себе, что европейцу под силу воспроизве­сти такие. Через полчаса Вероника, вздыхая, уснула. «Ну уж дальше-то они не пойдут»,— сказал он себе, выключая магнитофон. Потом приго­товился ждать. Ему бы не хотелось уснуть, пока не проснется она и не увидит его рядом с собой. Все же под утро сон его сморил.

Когда около восьми он открыл глаза, Вероника по-прежнему спала, и он не решился ее разбудить. Проспав почти до одиннадцати и узнав, сколь­ко времени, она испуганно вскочила с постели.

— Что со мной?

— Ничего. Наверное, ты просто очень устала. А может, приснилось что-то неприятное.

— Мне ничего не снилось. По крайней мере я ничего не помню.

Они решили провести Сочельник и Рождество в Ла-Валлетте, в са­мом лучшем ресторане. Вероника заказала столик на имя мсье и мадам Геральд Верней. Имя придумала она сама, и она же выбрала себе вечернее платье, а ему — парадный костюм.

— По-моему, мы не очень рискуем, появляясь на публике,— рассуж­дала она.— Даже если наши фотографии печатались на первых полосах всех иллюстрированных журналов, то это было осенью.

— Может, они и до сих пор не угомонились,— заметил он. Она засмеялась — но с польщенным видом.

— Хотелось бы на них взглянуть — на фотографии в журналах. Ку­пить несколько штук на память. Только, наверное, рискованно спраши­вать по киоскам — вдруг меня узнают...

— Я сам поспрашиваю.

Однако, хотя он обошел много киосков и книжных магазинов, ему попался только один журнал, итальянский, с тремя фотографиями Веро­ники, сделанными в Индии.

— Как будто бы я была тогда помоложе и лучше собой, три месяца назад,— сказала она.

Довольно скоро он понял, что Вероника права. С некоторых пор све­жесть молодости как будто стала покидать ее. «Это дела с Ковчегом ее истощили,— решил он,— парамедиумические экстазы».

— Я все время чувствую себя усталой,— пожаловалась она ему как-то утром,— и не понимаю почему. Ничего не делаю, а устаю.

В начале февраля ему удалось убедить ее показаться врачу в Ла-Валлетте. Потом они с тревогой ждали результатов множества анали­зов.

— Мадам ничем, абсолютно ничем не больна,— заверил его доктор, когда Вероника вышла.— Я пропишу ей на всякий случай курс тонизи­рующих уколов... Возможно, это нервы, иногда у женщин так бывает пе­ред климаксом.

— Сколько же ей, по-вашему, лет?

Доктор покраснел, в смущении потер руки, пожал плечами.

— Что-нибудь около сорока,— сказал он наконец, не глядя ему в глаза.

— Но уверяю вас, она не солгала: ей неполных двадцать шесть! Инъекции не дали ожидаемого эффекта. С каждым днем силы Веро­ники убывали. Часто он заставал ее у зеркала в слезах.

Раз, по дороге в парк, услышав за спиной торопливые шаги, он обер­нулся.

— Professore,— испуганно зашептала их кухарка,— la Signora ha il malocchio!*

«Мне надо было сообразить с самого начала,— подумал он.— Мы оба выполнили свою миссию и должны расстаться. И поскольку убеди­тельных аргументов не так много — разве что несчастный случай со смер-

* Профессор... синьору сглазили! (итал.)

тельным исходом или самоубийство,— выбор пал на это: процесс скоро­течного старения».

Все же он не решился ей ничего сказать до самого утра, когда она показала ему свою поседевшую за ночь голову. Она плакала, прислонясь к стене, пряча лицо в ладонях. Он стал перед ней на колени.

— Вероника,— начал он,— это все из-за меня. Слушай и не переби­вай. Если ты останешься со мной до осени, ты погибнешь! Я не могу ска­зать тебе больше, мне не дозволено, но, поверь мне, на самом деле ты вовсе не постарела! Как только я уйду из твоей жизни, к тебе вернется и молодость, и красота...

Вероника в ужасе нашла его руку, сжала в своих и покрыла по­целуями.

— Не бросай меня,— шептала она.

— Выслушай, умоляю, и не перебивай. Мне было суждено потерять все, что я любил. Но я предпочитаю лучше потерять тебя молодой и кра­сивой, какой ты была и какой снова станешь без меня, чем видеть, как ты угасаешь у меня на руках... Послушай меня! Я уеду, и если через три-че­тыре месяца после моего отъезда ты не станешь снова такой, какой была этой осенью, я вернусь. Вернусь, как только получу от тебя телеграмму. Прошу тебя об одном: выжди три-четыре месяца вдали от меня...

На другой день в длинном письме он объяснил ей, почему больше не имеет права быть с ней. Вероника дала наконец себя уговорить, и в целях эксперимента они решили разъехаться: она проведет первые недели в мо­настыре, в доме для гостей, а он самолетом отправится в Женеву.

Через три месяца он получил телеграмму: «Ты был прав. Буду лю­бить тебя всю жизнь. Вероника».— «Ты еще будешь счастлива. Прощай».

На той же неделе он уехал в Ирландию.

Сбрив свои пшеничные усы и зачесав назад волосы, которые рань­ше, падая на лоб, придавали ему сходство с поэтами заката романтизма, он мог больше не опасаться быть узнанным. Впрочем, по возвращении с Мальты он сменил круг знакомств и водился теперь главным образом с лингвистами и литературными критиками. Иногда в разговоре заходила речь о казусе «Вероника-Рупини». По вопросам, которые он задавал, все скоро понимали, как плохо и неверно он информирован. Летом 1956-го он согласился участвовать в издании документального альбома, посвя­щенного Джеймсу Джойсу. Согласился, потому что это давало ему воз­можность поехать в Дублин, один из немногих городов, куда его тянуло. С тех пор он стал наезжать в Дублин каждый год — под Рождество или в начале лета.

В пятый свой приезд, в июне 1960-го, он встретил Коломбана. Про­изошло это как-то вечером, когда он случайно забрел в один маленький паб на задворках улицы О'Коннелл. Только он вошел, какой-то человек бросился к нему, схватил его руку обеими руками и с чувством пожал. Потом пригласил за свой столик.

— Я вас давно поджидаю! — Восклицание прозвучало патетически, почти театрально.— Уже в пятый раз нарочно захожу сюда, чтобы вас встретить...

Человек был без возраста, конопатый, с большой лысиной и остат­ками выцветших волос — по контрасту с медно-красными бакенбар­дами.

— Если я скажу, что я вас знаю, что мне известно, кто вы такой, вы мне не поверите. Так что я промолчу. Но поскольку я тоже, вполне веро­ятно, обречен дожить до ста лет, хочу задать вам только один вопрос: «Как нам быть с Временем?» Внесу ясность незамедлительно...

Он выдержал этот натиск молча, с улыбкой. Коломбан неожиданно встал из-за стола и со словами: «Нет, лучше спросить Стивена» — напра­вился к стойке, откуда привел тощего, неряшливо одетого паренька. Па­ренек робко пожал ему руку и, присев на стул напротив, начал, четко вы­говаривая слова:

— Простите Коломбану его маленькие чудачества. Он, видимо, считает, что у меня лучше дикция, и поэтому поручает мне произне­сение этой фразы: «Как нам быть со Временем?» Он пришел к выво­ду, что в ней заключена вся двойственность человеческой природы. С одной стороны, люди — все до единого! — хотят жить долго, хотят перевалить за столетний рубеж; но в огромном своем большинстве, как только им исполняется шестьдесят — шестьдесят пять и они вы­ходят на пенсию, то есть получают свободу делать, что им угодно, они начинают скучать: обнаруживают, что им некуда девать свобод­ное время. А с другой стороны — по мере того как человек набира­ет годы, его внутренний маховик крутится все быстрее, так что даже те единицы, которые знают, что делать со свободным временем, больших дел уже не совершат... Вдобавок ко всему... Коломбан осадил юношу, хлопнув его по плечу.

— Ну хватит. Ты нынче что-то не в ударе.— И добавил, обернув­шись к нему: — У нас еще будет случай обсудить проблему Времени. По­ка же взгляните — не попадалась ли вам на глаза вот эта статья?

Он взял протянутую страничку. Она была из американского журна­ла. «Иной раз он говорил о новом качестве жизни, уверяя, что его можно и нужно открыть каждому из нас. Просыпаясь по утрам, он окунался в радость без слов и без границ. Радость оттого, что он жив, цел и невре­дим,— бесспорно. Но не только. Его радовало, что существуют другие люди, что чередуются времена года, что ни один день не похож на другой, что можно смотреть на зверей и цветы и ласкать деревья. На улице, даже не глядя по сторонам, он чувствовал себя частицей огромного сообщест­ва, атомом мироздания. Даже от безобразного, от какой-нибудь свалки на пустыре с горами хлама и старого железа, исходила таинственная фос­форесценция».

— Любопытно,— сказал он, пробежав столбец до конца.— Но как будто обрывается на полуслове.

— Да, это отрывок из довольно-таки длинной статьи. Под заглави­ем «Юноша в семьдесят лет», за подписью Линды Грей.

Он на секунду опешил. Потом улыбнулся.

— Не знал, что она принялась за статьи.

— Она давно пишет, и пишет очень хорошо, — отвечал Коломбан. — Но я хотел удостовериться, что правильно понял: долгожительство тер­пимо и даже интересно, только если оно подготовлено техникой простых радостей?..

— Не думаю, что это можно назвать техникой,— с улыбкой перебил он Коломбана.

— При всем моем к вам уважении вынужден возразить. Вы знаете еще примеры столетних старцев, которым было бы доступно блаженство, описанное Линдой Грей, за исключением даосских отшельников, дзэн-буд­дистов, йогов и христианских монахов? Иначе говоря, приверженцев раз­личных духовных дисциплин?

— Примеров достаточно. По большей части это, естественно, земле­пашцы, пастухи, рыболовы — простые люди, как говорится. Техники в собственном смысле слова у них нет. Но, конечно, они практикуют опре­деленную духовную дисциплину: молитву, медитацию...

Он смолк, потому что к их столику подошел пожилой человек, абсо­лютно лысый, дымящий сигаретой в длинном янтарном мундштуке.

— Вы напрасно спорите,— сказал человек, обращаясь к Коломбану.— Так или иначе, проблема одна: без того нового качества жизни, о котором пишет Линда Грей, долгожительство — это скорее бремя, если не проклятие. И в таком случае — как быть нам?

— Доктор Гриффит,— представил его Коломбан.— Тоже был там с нами, когда это произошло...

Они с доктором переглянулись.

— Не лучше ли будет объяснить ему все по порядку?

Доктор сел, не переставая сосредоточенно дымить сигаретой, вперив глаза в пожелтевшую гравюру на противоположной стене.

— Объясни,— проронил он наконец.— Только начни с главного. Не с биографии Брэна, а со столетнего юбилея.

Коломбан всплеснул руками — то ли аплодируя, то ли возмущаясь.

— Ни слова больше, доктор, а то мне придется начать с конца. — По­том повернулся к нему с некоторым лукавством во взгляде.— Хотя у вас репутация всезнайки, держу пари, что вам ничего не говорит имя Шон Брэн. Даже тут, в Дублине, о нем мало кто помнит. Это был поэт, но, кро­ме того, маг и революционер, точнее, ирредентист. Умер в тысяча восемь­сот двадцать пятом году, а тридцать лет спустя, в июне тысяча восемьсот пятьдесят пятого, его поклонники — тогда их у него было еще достаточ­но — установили в одном скверике памятник ему: весьма посредствен­ной работы бюст на морском валуне в качестве постамента. Метрах в трех за ним в тот же день посадили дуб.

— Двадцать третьего июня тысяча восемьсот пятьдесят пятого го­да,— уточнил доктор Гриффит.

— Совершенно верно. А пять лет назад мы, последние почитатели поэта и мага Шона Брэна, решили устроить в память о нем торжествен­ную церемонию в том самом скверике, который носит его имя. Мы надея­лись, что это привлечет внимание к его персоне. Мы были во власти ил­люзии — потому что те немногие, кто еще ценит сегодня его поэзию, не приемлют его магическую ипостась, политические же деятели, которые в восторге от его ирредентизма...

— Ты забыл главное,— перебил его доктор,— про Джеймса Джойса.

Дата добавления: 2015-06-26