Париж Возношение

Рог

Моисей

А.де Виньи. Избранное.

Над островерхими просторными шатрами

Катилось тяжкое, медлительное пламя —

Закат был недалек, и солнца луч косой

Ложился на пески широкой полосой.

В багрец и золото окрасилась пустыня.

С зубчатых скал Нево, на полпути к вершине,

Господень человек, провидец Моисей

Безрадостно обвел глазами ширь степей:

Под ним, вокруг Фасги, смоковницы густые;

Направо — области Ефрема, Манассии,

Весь за грядой холмов лежащий Галаад,

Где тучные луга раздольем тешат взгляд;

На севере, где мрак встает неодолимо,

Простерся край олив — колено Нефталима;

И к морю дальнему, бесплодна и бедна,

На юге тянется Иудина страна;

Ковром цветов поля пестреют там, где стены

Возносит город пальм, Иерихон надменный,

И цепью длинною уходят на Сигор

Мастичные леса, обставшие Фегор.

Угрюмо он глядит на веси Ханаана,

Запретной для него земли обетованной,

Глядит, подъемлет длань, благословенье шлет

Своим сородичам и снова вверх идет.

А под святой горой, восставшей величаво

Над необъятными равнинами Моава,

Народ израильский шумел со всех сторон,

Как спелые хлеба, что клонит аквилон.

Еще с рассветом, в час, прохладой напоенный,

Когда росу в песок с ветвей роняют клены,

Столетний Моисей, всеведущий мудрец,

Взошел туда, где с ним беседует Творец.

Весь день тревожных глаз евреи не спускали

С лучей, которые на лбу его сверкали,

И чуть вершины он, пророк и вождь, достиг,

В грозовом облаке сокрыв от взоров лик,

Как ладан на камнях алтарных закурился,

Шестисоттысячный народ к земле склонился,

И в светло-золотом густеющем дыму

Толпа запела гимн владыке своему,

И, словно над песком зыбучим кипарисы,

Сыны Левиины над нею поднялися

И, вторя звоном арф несчетным голосам,

Хвалу Царю царей восслали к небесам.

А Моисей стоял, невидим в темной туче,

Наедине с Творцом у края горной кручи.

Он Богу говорил: «Ужели снова в путь?

Ужели не умру и я когда-нибудь?

Увы, я одинок и быть устал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Скажи, за что твоим избранником я стал?

Израиль я привел, куда ты пожелал.

Коснулся он стопой земли обетованной.

Так пусть другой блюдет завет, тобою данный,

Скрижаль и медный жезл из рук моих возьмет

И, как коня уздой, смиряет твой народ.

Ужель ты для того меня лишил навеки

Страстей и чаяний, обычных в человеке,

Чтоб от горы Хорив и до горы

Не во Я места не нашел для гроба своего?

Людей мудрей меня не видел мир доселе.

Скитальческий народ мой перст направил к цели.

Дождем огня вершил я над царями суд.

Закон мой никогда потомки не прейдут.

Могилам древним я приказывал раскрыться:

Себе я даже смерть заставил покориться.

Подошвою втоптал я в пыль немало царств.

В моей руке судьба племен и государств...

Увы, я одинок, хотя и стал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Увы, я знаю все, что свод небес таит.

Огонь твоих очей в моих очах горит.

Я тьме повелевал разъять свои покровы

И звезды окликал по именам сурово,

И каждая, едва к ней доносился зов,

Спешила выглянуть из толщи облаков.

Я тучам на чело десницу возлагаю

И, молнии гася, грозу превозмогаю.

Зыбучие пески на города я шлю,

Тугим крылом ветров я цепи гор валю.

Звучнее голос мой, чем моря грохотанье.

Моим ногам давно не страшны расстоянья.

Потоки предо мной и те отходят вспять.

Когда ж к Израилю ты хочешь речь держать

И языком моим глаголет дух твой гневный,

Тогда земля дрожит, мрачится свет полдневный...

Но, ангелов твоих величием затмив,

Не стал былой пастух от этого счастлив.

Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Едва в меня вошло дыханье уст твоих,

Как люди поняли, что я чужой для них:

Их вынуждало взор склонять передо мною

Горящих глаз моих сверканье неземное.

С кем мог я о любви иль дружбе говорить?

Боялись девушки при мне лицо открыть.

И в облачном столпе перед своим народом,

Всем чужд и всеми чтим, шагал я год за годом.

Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,

Коль к любящей груди мне не дано припасть?

Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья.

Как буря — речь моя, как молнии — веленья.

Я соплеменникам внушаю только страх.

Я их хочу обнять — и повергаю в прах...»

Тому, кто одинок, что пользы быть всесильным?

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным».

Внизу Израиль ждал и Богу славу пел,

Но обратить лицо к горе никто не смел,

А если все ж дерзал смельчак поднять зеницы,

Гремел из тучи гром, сверкали в ней зарницы,

Слепила молния греховные глаза

И пригибала вновь толпу к земле гроза.

Потом с горы слетел покров ее туманный,

Но Моисей исчез... К земле обетованной

Народ повел Навин, угрюм и одинок:

Теперь Господь его избранником нарек.

I

Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов,

Пусть означает он, что лань — добыча псов,

И, эхо пробудив в листве темно-зеленой,

Привет прощальный шлет охотник утомленный.

Не раз под этот звук, когда в ночи он плыл,

Я отдыхал душой, но чаще слезы лил:

Мне словно чудилось, что где-то паладины

Трубят в предчувствии безвременной кончины.

О, пиренейские лазурные хребты!

Долина Марборе! Фразонские пласты!

Гряда вершин, во льды закованных навеки,

Откуда вниз летят ручьи, потоки, реки!

Холодный, солнечный и милый сердцу край!

Лишь здесь, где наравне царят декабрь и май,

Здесь, где подножия в цвету, а выси снежны,

Суровый рог поет так горестно и нежно!

Порой, когда вокруг все полно тишиной

И только изредка тревожат мрак ночной

Бубенчики овец да блеянье ягненка,

Вдали застонет медь размеренно и звонко.

То молкнет, то гудит торжественный мотив,

И серна робкая, над пропастью застыв,

Внимает, как в ответ на этот зов могучий

Грохочет водопад, свергаясь в бездну с кручи.

О, тени рыцарей, ужели до сих пор

Ваш голос слышится в раскатах рога с гор?

Ужель, о Ронсеваль, скитается доселе

Роландова душа в твоем глухом ущелье?

II

Все полегли в бою, никто не взят живым,

Один лишь Оливье остался рядом с ним,

С окрестных скал враги кричат ему кичливо:

«Сдавайся нам, Роланд, пока вы оба живы,

Иль ваши трупы мы швырнем на дно ручья».

Он зарычал, как тигр: «Арабы, сдамся я,

Не раньше чем вода подмоет Пиренеи,

И упадут они, и скроются под нею».

«Глянь — падают они! Конец тебе пришел!»

И глыба сорвалась с высот, обставших дол,

И рухнула в поток, верхушки срезав соснам,

И пэров сбила с ног ударом смертоносным.

«Спасибо! — бросил граф.— От плена я спасен!»

И, камень оттолкнув, из волн поднялся он

С такою яростью и силой исполинской,

Что ужас овладел всей ратью сарацинской.

III

А Карл по склону гор, восставших до небес,

Своих баронов вел на Люз и Аржелес,

Уже заметные за дымкой светло-синей

В обильной водами лесистой котловине.

О, радость! Позади чужой, коварный кряж!

Французское вино из иноземных чаш

Лилось рекой, и песнь слагали трубадуры

Во славу ивами поросшего Адура.

Спокойно шли полки — Роланд их прикрывал.

От императора Турпен не отставал

На вороном коне под чепраком лиловым.

Вдруг пробудился страх в служителе Христовом.

«Мой государь, огнем пылает небосвод.

Не искушай Творца и прекрати поход.

Святым Денисом я клянусь, что это пламя —

Кровь тех, чьи души в рай летят сейчас над нами.

Смотри: две молнии! И две других подряд!»

Тут рога дальнего послышался раскат,

И Карл, на стременах привстав недоуменно,

Лихого скакуна остановил мгновенно.

«Трубят?» — промолвил он. Прелат ответил:

«Да. Скликают пастухи на пастбищах стада

Иль карлик Оберон в зеленом одеянье

Зовет Титанию на тайное свиданье».

И снова едет Карл дорогою своей,

Но тучи грозовой чело его черней —

Измену чует он, томит его тревога,

А сзади то гремят, то тихнут звуки рога.

«Нет, то племянник наш трубит в предсмертный час —

Иначе б не просил он помощи у нас.

Назад в Испанию, вассалы и сеньоры!

Пусть снова задрожат предательские горы!»

IV

Лишь у вершины дух перевели войска.

С коней струится пот.

Темнеют облака.

Закат на Ронсеваль роняет отсвет слабый.

Вдали скрываются последние арабы.

«Турпен, что это там внизу, на дне ручья?» —

«Тела двух рыцарей под глыбой вижу я —

Своею тяжестью она их раздавила,

Но рог у одного зажат в руке застылой.

Два раза он послал тебе пред смертью зов».

Как грустен гулкий рог во мгле густых лесов!

«Мне руку, путник, дай, взойди вослед за мной

На Башню и впери зрачки во мрак ночной,

Весь горизонт окинь горящими глазами,

Чтоб, словно у змеи, они метали пламя,

Добычу с жадностью в себя стремясь вобрать,—

Не должен ничего ты из виду терять.

С донжона древнего за камнем парапета

Откроются тебе все разом страны света

И мир в движенье, мир без отдыха и сна,

Как ветер, молния, иль туча, иль волна,

А ты описывай, что обнаружишь всюду,

Куда указывать тебе перстом я буду».

«Я различаю круг такой величины,

Что мне его края и глубь едва видны.

С полудня, с полночи, с заката и восхода

Он взят в кольцо холмов, но в нем мертва природа.

Там плавных нет кривых, всё только под углом,

А значит, создано людьми •— не естеством.

Там прямы линии, но хаос — их сплетенье;

Там нагромождены вкруг площадей строенья,

Что серы, как во мгле надгробия могил;

Там в грязном воздухе, который сперт и гнил,

Из бездны фонари сверкают ярким глазом,

Подобные в эбен оправленным алмазам.

Там сонная река петляет в берегах,

Как уж, который в зной ползет уснуть в кустах.

Там мощных крепостей глухие бастионы,

Темницы, и дворцы, и башни, и колонны,

И парки, и леса, и кружево аркад,

И колокольни, где порой гудит набат,

Соборы, купола, пронзительные шпили,

Форты, валы, мосты, что над водою взмыли,—

И всюду все кипит, все вдаль и вширь растет,

Уходит в глубь земли и к небесам встает.

А Башня, с коей круг я созерцаю ныне,

В нем возвышается на самой середине:

Когда вычерчивал его Творец благой,

На этом месте он поставил циркуль свой...

Нет, брежу я. Ужель мне зренье изменило?

Что это? Колесо? Иль, может быть, горнило?»

«Да, это колесо, гигантский маховик,

Что задержать свой бег не властен ни на миг.

Парижем дивное то колесо рекомо.

В таинственную даль им Франция влекома.

Коль сбавит ход оно, придется вслед за ним

Движенье замедлять колесам остальным,

С ним прочно сцепленным зубчатой передачей;

А станет — станут все, да и нельзя иначе,

Затем что их судьба — покорствовать ему,

Как верноподданных — монарху своему.

Париж — нетленная та ось, что мир вращает,

Что всем и каждому движенье сообщает,

А ей, чтоб двигаться, не нужно внешних сил —

Довольно внутренних Господь в нее вложил.

Покуда вертится она, жива машина:

Колебля маятник, работает пружина;

Спешит то вверх, то вниз за рычагом рычаг;

У стрелок выверен и точен каждый шаг;

Велениям оси безропотно внимая,

Назначенный ей путь свершает часть любая.

Так есть и быть должно. Когда из них одна

Решила, что идти как вздумает вольна,

И дерзко выбилась из ритма трудового,

За это было ей отплачено сурово:

Ее, в куски разбив, на гибель обрекли,

Как руку, что мечом от тела отсекли.

Парижу ль мятежа подобного страшиться?

Пусть треснет колесо — была б цела ступица!

Пусть станет все, а то и обратится вспять —

Вращаться ей ничто не может помешать.

А колесо — ну что ж, его потом починят!

Заблещут вновь лучи, коль солнце не остынет...

Однако бред порой пророческим бывал.

Не только колесом, пришлец, ты круг назвал,

Но в миг, когда тебя сверканье ослепило,

Еще предположил, что под тобой горнило.

И это так. Оно свой отблеск огневой

Шлет в небо черное, как в купол храмовой,

И в нем глухой порой, когда сквозь сон мы слышим,

Как барабанит дождь по островерхим крышам,

Бдят души сильные, чей безымянный труд

Высоким подвигом в грядущем назовут.

Их лампы днем чадят, а по ночам пылают

И, неусыпные, всечасно оживляют

Огонь, который ввысь горнилом золотым

Под купол темных туч отсюда возносим

И отражается от тверди довременной,

Сияя вкруг Земли, как ореол священный.

Удел подобных душ — сомненья и борьба,

Оружие — перо, награда — пот со лба,

Цель — разрешение загадки, ключ к которой

Известен лишь тому, чьи всё объемлют взоры,

Хотя к ней новые ключи из века в век

И тщится подобрать мгновенный человек.

О эти души! Им не жизнь важна — идея.

Один¹, о божием учении радея,

Почти отверженцем в тоске проводит дни

И в грудь себя стучит: «Лама савахфанй!»

Он кровь и слезы льет на крест и гроб Христовы,

На губку, на копье и на венец терновый,

Лобзает плоть его и вопиет, скорбя:

«Когда ж, как ты предрек, мы вновь узрим тебя?

Воскресни. Изнемог апостол твой единый,

А церковь при смерти. Не жди ее кончины.

Царь Иудейский, правь, раскол смети во прах,

И стражников твоих ниц да повергнет страх».

Но тело божие, как прежде, недвижимо.

Господь не внял тебе, слуга строптивый Рима.

Молчание... Из ран его не каплет вновь

На алтари тобой возлюбленная кровь.

Молчанье... Не хотят уста его немые

Ответствовать тебе, второй Иеремия,

И в одиночестве ты обречен опять

Страданием людским тиару закалять.

Свободе сорок лет служил другой¹, а ныне

Он в жертву принесен, как бык, своей богине:

Он скорбью был сражен, построить ничего

Там не сумев, где все разбито до него.

Не важно! Есть других работников немало.

Пускай они слепцы, но их душа взалкала

Неведомых ни нам, ни им самим путей,

И вот они впотьмах бредут к мечте своей,

Ища в грядущее случайную дорогу

И в хаос привнося порядок понемногу.

Но сказано: мы все несем в себе недуг,

Который нас убьет. Смотри же вниз, мой друг.

Вон труженикам вслед спешит толпа большая²,

Давя их и топча, их дело разрушая,

Чтоб на развалинах свободы встал весь мир

Под общий, равенством зовущийся ранжир

И знал наш род одно прибежище — такое,

Что этой для него измышлено толпою:

Вселенский храм, где мы возложим на алтарь

Не хлеб и не вино, не плоть и кровь, как встарь,

А наше время, жизнь, работу, вдохновенье,

Бездумную любовь ко всем и отреченье

От нации, себя, наследья лет былых;

Где человек, один, без ближних и родных,

Сочтет, с доктриною в безропотном согласье,

Что единенье — цель, а труд до смерти — счастье;

Где новоявленный Христос устроит так,

Что званы будут все и будет избран всяк.

Запретов больше нет — все можно... Изваянья

Людей, царей, богов — добыча поруганья.

Их валят с цоколя, калечат топором,

Дробят кувалдою, царапают ножом.

Свинец и золото равно идут в горнило,

Чтоб там в единый сплав их пламя превратило.

Все занимается, дымит, трещит, горит,

Все корчится, течет, твердеет вновь, искрит,

Звенит, шипит, свистит, стенает и бормочет,

Как будто вырваться из печи в воздух хочет,

И раскаленный сплав взлетает в высоту,

Змеею огненной прорезав темноту.

Труды и тружеников — пламя все снедает,

Но, словно саламандр, само же возрождает.

Начало и конец! Эдем и ад! Париж!

Хорош ты или плох, но все собой живишь.

При виде твоего величья мне сдается,

Что новый мир в тебе, неистовом, куется,

И пусть кометою иль солнцем станет он,

Пусть будет космос им спален иль озарен,

Он выйдет все равно, сверкающий, из дыма,

Вращенье обретет, предстанет в форме зримой,

Столь неожиданной и чистой для людей,

Что символ веры свой они усмотрят в ней.

Прострется ль над землей он, как покров холодный,

Иль станет для нее звездою путеводной,

Вслед за которою в конце концов пойдет

К любви и братству наш людской злосчастный род?

Но может быть, то меч, что пламенным сверканьем

У Евы осушил глаза перед изгнаньем,

И, распахав клинком, как поле, шар земной,

Его засеет он страданьем и войной.

И выкосит людей и обречет сожженью

Все то, на что ушли века и поколенья,

И позади него проляжет страшный след —

Пустыня мертвая на мириады лет.

А может быть, едва взметнется к небу пламя,

Как души в ужасе расстанутся с телами,

И обратят в тоске к дрожащим скалам глас

Народы и цари: «Да раздавите ж нас!

Не минем все равно мы смерти неизбежной:

Дорогу преградил нам вновь Париж мятежный».

— «Что варишь день и ночь ты в тигеле своем,

Что изрыгнешь, Париж, в изложницу потом?

Твое творение — пока лишь заготовка,

Что превращается под молотом в поковку,

Прокатывается сто раз в валках стальных

И с глаз скрывается ежесекундно в них.

А раб, приставленный к литейне, тяжко дышит,

И в белом пламени, которым плавка пышет,

Видны гигантское его чело и взгляд,

Что света и теней несет в себе заряд».

Тут смолк я, вслушавшись в безмолвие ночное:

На Башню, где пришлец во тьме стоял со мною,

Донесся, отразясь от низких облаков,

Столицы Франции глухой далекий рев.

Как трудно разуму с иллюзией тягаться!

Почудилось мне — стал я с колесом вращаться,

А отблеск пламени, который тьму багрил,

Так ослепил меня, что я глаза закрыл.

И путник продолжал: «Да, слабы и несмелы

Для высоты такой у нас душа и тело.

Не только ноги — мозг отказывает нам.

Ты не дал мне упасть, и я тебе не дам.

Хоть сам едва стою — боюсь, что вновь случайно

На город брошу взгляд с его двойною тайной.

За вас и за него я ощущаю страх —

Заметно с Башни мне, что в черных облаках,

Где отблеск яростный горнила угасает,

Утес-громадина над миром нависает

И, мнится, с камнем схож, что помянул пророк

В том откровении, где Судный день предрек:

«И камень воспарит — уж не его ль я вижу? —

Над городом — а вдруг таков удел Парижа? —

Где из сердец народ дерзнул Христа изгнать —

Вы это сделали...— и в миг, когда опять,

Самодовольные упьются горожане

Кровавой сладостью междоусобной брани,

Господень ангел вниз низринет камень тот

И город навсегда с лица земли сотрет».

С улыбкой грустной я ответил: «Допускаю,

Что может впрямь Париж постичь судьба такая,

Но если небо нас решило погубить,

На будущее нам должна замена быть.

Замены ж нет — лишь здесь божественная сила

Сама себя в уме и чувстве воплотила,

И ангел смерти в час, когда он нас казнит,

Пред нами горестно колени преклонит,

Подумав про себя с тоскою безграничной:

«Богоубийство днесь свершаю я вторично».

Но полно задавать себе пустой вопрос:

Что померещилось мне — туча иль утес.

Терять нам время здесь, на Башне, бесполезно:

Отсюда видит дух мечту, а тело — бездну.

Страдание и смерть — вот все, считаю я,

Что есть устойчивого в вихре бытия.

Свой век и род людской и город отживает,

Но прах их никогда бесплоден не бывает,

И коль узришь ты прах Парижа на пути,

Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,

И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья,

Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —

И оцени, какой здесь уничтожен труд,

И вспомни тех, кого описывал я тут.

Но были, кроме них, другие — чище, лучше,

Которых, хоть и чтил в них век талант могучий,

Он порицал за то, что в слове их любом

Читалось явственно сомнение во всем,

Свободомыслие и к ближнему участье,

Презрение к деньгам и равнодушье к власти,

Из-за чего у них у всех судьба одна —

Пить чашу горькую безропотно до дна.

Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню,

Рассей по ветру прах и возопи в унынье,

Хоть не вонмет никто стенанью твоему:

«Отныне погружен надолго мир во тьму».

Дата добавления: 2015-06-26