Часть третья 2 страница

Но работа, как всегда, служила Стефену противоядием от любых огорчений, и следующие три дня он был погружен в изучение рисунков, хранящихся в Прадо. Тем не менее ему не хватало Пейра, и он очень обрадовался, когда на четвертый день вечером, делая по памяти набросок одной детали из гойевских «Капричос», услышал на лестнице знакомые шаги. Жером вошел со своим неизменным саквояжем в руках, театральным жестом сбросил с плеч шерстяной плед и обнял Стефена.

— Хорошо вернуться домой и найти тебя на месте, дружище.

Стефен положил карандаш.

— Как вам понравилось в Авиле?

— Превзошло все мои ожидания. Можешь себе представить: с душой, переполненной сладостной печалью, я стоял на том самом месте, где родилась святая Тереза. Дом ее родителей находится в гетто. По правде говоря, мне пришла в голову совершенно новая и очень интересная мысль: не текла ли в жилах святой Терезы еврейская кровь? Торквемада, должно быть, сжег ее предков.

Щеки Пейра порозовели, вид у него был торжествующий, он казался опьяненным своей удачей, но сквозь все это проглядывало что-то, весьма похожее на замешательство.

— Вы останавливались в монастыре?

— Разумеется. Это крошечный монастырь, ветхий, полуразрушенный, и там полным-полно крыс. А как питаются эти несчастные монахини — просто ужас! Все же, невзирая на необычайную пустоту в желудке, я был счастлив.

— Ну, а какое впечатление произвела на вас маркиза?

— Благороднейшее создание — любезность и доброта сочетаются в ней с мужеством и практичностью. Она очень страдает от подагры, но, подобно святой Терезе, держится стоически, как солдат, и завоевывает все новые и новые души для Христова воинства.

— Я вижу, что вас она, во всяком случае, завоевала.

— Не смейся, друг мой. Эта превосходная женщина лишена и тени кокетства. Ей уже без малого восемьдесят лет, она хрома и половина лица у нее парализована.

Стефен помолчал. Поведение старика озадачивало его. А Пейра вдруг как-то сник, в нем явно проглядывала совершенно не свойственная ему робость.

— Вы уже поужинали где-нибудь?

— Меня снабдили на дорогу кое-какой провизией весьма неописуемого свойства, и я съел ее в поезде. Конечно, аппетит у меня теперь испорчен на месяц. Да, приятно быть снова вместе с тобой, дружище. — В голосе Пейра звучала нежность и не совсем обычная для него товарищеская задушевность. Он положил Стефену руку на плечо, избегая, однако, смотреть ему в глаза. — Завтра мы снова двинемся в путь.

— Завтра?

— А почему бы и нет?

— Мы же предполагали пробыть еще недели две в Мадриде.

— Ну на что нам Мадрид! Ведь у нас билеты до Гранады. И притом… — Пейра снова заговорил театральным, неестественно приподнятым тоном: — У меня родился замечательный план. В Гранаде мы купим ослика и маленькую тележку и пустимся в путь-дорогу до Севильи.

— То есть как это? — ошалело спросил Стефен.

— Да так… — Пейра сделал неуверенно широкий жест. — Это самый обычный вид передвижения в этой стране. Мы будем веселыми пилигримами, трубадурами, если тебе так больше нравится. Будем идти и петь, просить подаяние, если придется, и жить плодами земли, которых здесь такое изобилие в это время года — грозди винограда на лозах, спелые дыни в полях, сочные гранаты и фиги на деревьях!

— Вы что, совсем рехнулись? — резко спросил Стефен, уже не сомневаясь больше, что Пейра совершил какой-то чрезвычайно неблагоразумный поступок. — Я отказываюсь принимать участие в таком сумасшедшем предприятии.

Наступило молчание. Пейра опустил глаза. Смиренным и покаянным тоном он пробормотал:

— Друг мой, не гневайся на меня. То, что я предлагаю, вызвано настоятельной необходимостью. Тронутый их бедственным положением и нуждами, далеко превосходящими наши с тобой, я отдал все наши деньги — во славу святой Терезы — доброй матери Морелле, настоятельнице монастыря, а себе оставил двести песет.

Шел дождь. Сквозь мокрые стекла зала ожидания на Гранадском вокзале Стефен смотрел, как ветви эвкалипта роняют дождевые капли, колыхаясь на холодном резком ветру, дувшем с Сиерры-Невады. Мокрое железнодорожное полотно убегало куда-то в пустынную даль. Саквояж Пейра и чемодан Стефена стояли в углу.

После двух пересадок Стефен и Пейра прибыли сюда в отвратительно грязном, пропахшем мочой вагоне в четыре часа утра. Стояла кромешная тьма, лил дождь. Когда рассвело, они отправились в Альгамбру пешком, но это обернулось полнейшей бессмыслицей. Под проливным дождем мраморные колонны и мавританские арки казались неуместными, как свадебный пирог на похоронах. Львиный двор был затоплен водой, панораму города скрывал туман. В полном молчании Стефен и Пейра возвратились под гостеприимный кров вокзала. Тогда, все еще пылая справедливым негодованием, Стефен заявил, что снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее, и, оставшись глух к мольбам своего приятеля, предоставил тому отправиться на рынок в одиночестве.

С тех пор прошло уже больше часа — это новое промедление едва ли могло улучшить настроение Стефена. Он никак не мог примириться с мыслью, что средства, с таким трудом собранные для этого долгожданного путешествия, были столь беззаботно, одним мановением руки брошены на ветер. Он снова поглядел на вокзальные часы, отметив про себя при этом, что дождь, который уже несколько минут назад начал утихать, прекратился вообще. И тут в окно он увидел легкую повозку, запряженную маленьким осликом, которая весело подкатила к главному входу вокзала и остановились. Стефен вышел на улицу. Экипаж выглядел значительно лучше, чем можно было ожидать, и Стефен, несмотря на всю свою досаду, был приятно удивлен.

— Где вы это раздобыли?

— На базаре у цыгана. Поверь мне, я совершил превосходную сделку. — Пейра был преисполнен гордости. — Как видишь, тележка легкая и еще совсем крепкая. Ослик хотя и не очень рослый, но весьма выносливый. Его хозяин плакал, расставаясь с ним.

В голосе Жерома так отчетливо звучала жажда примирения, что Стефен немного смягчился.

— Вы, конечно, могли бы купить что-нибудь и похуже.

— А погляди-ка сюда. — Пейра указал на гору свертков, наваленную на сиденье тележки. — Я купил все эти запасы на оставшиеся песеты. Хлеб, бананы, сыр, вино. Вместе с нашим окороком нам хватит на неделю, а то и больше.

На прояснившемся небе из-за края облака выглянуло солнце, мгновенно обогрев землю своим теплым сиянием, и все изменилось как по волшебству. Сразу стало светло и весело, на стрехах беленных известкой домов засверкали дождевые капли, в ветвях эвкалипта засвиристела какая-то пичужка. И когда Стефен подумал о том, как они с Пейра, свободные и независимые, зашагают по путям-дорогам в новые неведомые края, предстоящее путешествие стало казаться ему веселым, увлекательным приключением и настроение у него поднялось.

— Ну, поехали.

Они свалили свои пожитки в тележку и тронулись в путь. Ослик усердно, без понуканий тащил повозку. Скоро они выбрались из города и очутились на широкой дороге, затененной смоковницами с ободранными стволами. По сторонам потянулись поля, засеянные кукурузой, подсолнухами, табаком. И повсюду цвели мимозы, бугенвилеи и дикая герань. Потом стали попадаться апельсиновые рощицы. Ветви деревьев гнулись к земле, отягощенные плодами, еще зелеными, маленькими, похожими на восковые шарики. Стефен, сидя на узком облучке, с восторгом вдыхал напоенный ароматами воздух, любуясь пейзажем, игрой света и тени меж стволов деревьев, прозрачным блеском воды, журчавшей по оросительным каналам. Он украдкой поглядел на своего спутника.

— Хорошо, что мы избавились от этих душных вагонов. Наш путь лежит через Санта-Фе и Лоху, не так ли? А потом через перевал?

— Да, через Сиерра-Техеа. Я смотрел карту в мэрии.

День кончился, сгустились сумерки. Приятели свернули с большой дороги и, покинув очаровательную долину реки Хинель, начали подниматься к предгорьям Сиерры. Кругом не было ни малейших признаков человеческого жилья, но узкое ущелье, огражденное высокими соснами, обещало хороший привал. Они выпрягли ослика и, стреножив его, пустили на лужайку, поросшую жесткой травой, которую это изумительное животное тут же принялось мирно пощипывать. Сами же они, не давая себе труда разжечь костер, недурно поужинали вином и хлебом с сыром. Ночь была тихая, теплая, безлунная. Они прилегли на песке, сухом, нагретом за день солнцем, устланном сосновыми иглами, и Стефен почти мгновенно уснул.

Один за другим потянулись восхитительные дни, солнечные, но не слишком знойные. Вокруг были зеленые плодородные поля и сады, изредка попадались крошечные хутора, где на розовых черепичных кровлях домов сушились охристо-желтые початки кукурузы. На грядках спели дыни, золотистая солома летела из-под цепов молотильщиков. Стефен и Пейра ехали не спеша, то и дело останавливаясь, чтобы сделать зарисовки или, установив в тени жакаранды свои мольберты, написать пейзаж. Изменчивые очертания легких, прозрачных, как кружево, облаков, таявших в небе, были полны неизъяснимой прелести, в низкорослом кустарнике неумолчно гудели пчелы, черепичная крыша деревенской церквушки пламенела вдали на фоне ультрамаринового неба. Воздух пьянил, как вино, такой в нем стоял аромат жасмина. По вечерам они готовили ужин из своих запасов, потом Пейра доставал окарину и наигрывал на ней под аккомпанемент цикад или, глядя на молочно-белую россыпь Млечного пути в иссиня-черном, как в арабских сказках, небе, пускался в пространные, глубокомысленные монологи, к которым Стефен прислушивался лишь краем уха. То были ученые рассуждения на разнообразнейшие темы: от жития святого Яго Компостельского до выращивания пробковых деревьев, от Фердинанда и Изабеллы до любовной лирики пресвитера Иты — после чего Пейра ложился почивать, романтично возвышенным тоном декламируя строфы испанских стихов:

На землю плащ я бросил свой

И погрузился в сон…

К концу третьей недели их путешествия вокруг произошла заметная перемена. Горы внезапно придвинулись ближе, зеленые холмы остались позади, дорога разветвилась — впереди была крутая тропа, змеившаяся среди диких и пустынных скал. Кругом ни единого деревца, ни малейшего укрытия от зноя — голая, растрескавшаяся, выжженная солнцем земля, ущелья и скалы, подобные крепостным стенам и башням самого причудливого вида. Солнце слепило глаза, порой тропа почти отвесно поднималась вверх. Чтобы облегчить труд своему маленькому усердному ослику, Стефен и Пейра вылезали из тележки и шли пешком.

День за днем стояла испепеляющая жара. Даже ящерицы лежали совершенно неподвижно, словно хворостинки, в расселинах раскаленных солнцем скал. Яркие и чистые краски природы — красная, желтая, фиолетовая и коричневая, — выгоревшие и потускневшие в горниле солнца, придавали пугающее великолепие этому первозданно-дикому, пустынному краю.

Приятели останавливались на ночлег, отыскав крошечный клочок кремнистой земли между скал. Сон их был тревожен, и поутру у Пейра так сводило руки и ноги, что он едва мог двигаться. Но другого пути не было, и выбора не было: нужно было идти вперед, и они всю неделю шли. Резкий, обжигающий ветер вздымал на дороге смерчи, засыпал глаза песком. Ослик начинал сдавать из-за отсутствия сносного пастбища. Их собственные запасы, даже пресловутый окорок, подошли к концу. Стефен немного воспрянул духом, когда на девятый день после полудня они вышли на высокое плоскогорье и заметили признаки человеческого жилья. Потом они увидели крестьянина, ковырявшего мотыгой комковатую бурую землю. На дороге показалась одинокая фигура: женщина верхом на муле, с ветхим зонтиком, раскрытым над головой. Какой-то человек, собиравший оливы с карликового деревца, украдкой поглядывал на путешественников. Но вот впереди забелела деревушка, похожая издали на кучку рассыпанных на равнине выбеленных солнцем костей.

Тяготы пути сделали Пейра ворчливым, но, когда они приблизились к селению, он сразу приободрился, стал как всегда, словоохотлив.

— Мы, без сомнения, найдем здесь fonda.[44]Приятно будет снова обрести крышу над головой.

Они вступили на единственную улочку aldea,[45]узенькую, мощенную камнем. У порога в тени жилищ сидели на низеньких скамеечках женщины в черных одеждах и, повернувшись спиной к улице, плели кружева. Обратившись к одной из них, Пейра спросил, где здесь постоялый двор. Он помещался в приземистом полуразрушенном домишке, стоявшем на самом краю селения и похожем на кучу камней, беспорядочно наваленных посреди грязного двора, где изнывало на привязи несколько осликов. За домом росли кусты клещевины, их розовые соцветья пожухли и потемнели от пыли. Внутри дома царил полумрак, в жаровне на земляном полу дымили угли, за столом несколько мужчин пили вино из черного бурдюка. Пейра кликнул хозяина, и неуклюжий, грузный детина с маленькими глазками и длинным, заросшим щетиной подбородком нехотя приподнялся из-за стола с бурдюком.

— Друг мой, мы — путешественники, чужеземцы, вернее сказать — путешествующие художники и на беду очутились сейчас в несколько стесненном положении. Не окажете ли вы нам любезность, предоставив стол и кров на одну ночь? А мы бы отблагодарили вас, написав ваш портрет или портрет вашей доброй супруги.

Хозяин неторопливо, внимательно оглядел Пейра.

— Мы рады услужить сеньору, чем можем. Мы никого не гоним от нашего порога. Но, во-первых, мне ни к чему портрет, а во-вторых, у меня нет супруги.

— Тогда, если желаете, мы можем написать вывеску для вашей гостиницы.

— Я совсем этого не желаю, сеньор. Такая превосходная гостиница, как моя, не нуждается в вывесках.

— Может быть, в таком случае вы любите музыку? Я могу поиграть для вас.

— Клянусь святой девой Марией Гвадалупской, сеньор, единственная вещь на свете, которую я не переношу, — это музыка.

— Так во имя святой девы Марии скажите же, наконец, чем мы можем вам услужить?

— Вы можете войти, сеньор, плотно покушать и сладко поспать. Но, разумеется, вам придется заплатить.

— Но я уже сказал вам… мы бедные художники.

Хозяин почесал синеватый подбородок, покачал головой.

— Бедняк не носит хорошей одежды, не приезжает на добром ослике и с поклажей.

Пейра был сбит с толку, но не сдался:

— Это верно… но тем не менее денег у нас сейчас нет.

Хозяин перевел острый взгляд с одного лица на другое. Природная крестьянская смекалка сочеталась в нем с чувством собственного достоинства.

— Тогда пусть это будет что-нибудь, что имеет хоть какую-то цену… Мне много не надо… Только, конечно, не картины, а что-нибудь недорогое из одежды или, например, — он глянул на свои рваные башмаки, — пара крепких сапог.

На лице Жерома отразилась целая гамма переживаний. Все же после некоторого молчания он кивком выразил согласие.

— Этот негодяй держит нас в руках, — пробормотал он Стефену на ухо. — Прав был Наполеон, говоря: «Никогда не доверяйте человеку с длинным подбородком». Тем не менее мы же не можем ничего не есть!

— Пусть лучше возьмет мой пиджак, — сказал Стефен.

— Нет, — упрямо возразил Пейра. — Я отдам ему мои башмаки. Только, конечно, эти, старые. У меня есть в запасе еще одни, получше.

Несмотря на всю плачевность их положения, Стефен не мог удержаться от улыбки и отвернулся: очень уж мало походил сейчас Жером на веселого трубадура! Стефен вышел во двор, распряг ослика и завел в стойло. Затем почистил его, принес ему добрую охапку сена и, присев на скамейку у входа, принялся стоически дожидаться ужина.

Ужин появился на столе в продымленной комнате только к десяти часам и оказался столь же убогим, как и само пристанище. Он состоял из гаспачо — холодной водянистой похлебки из огурцов и помидоров, приправленной прогорклым растительным маслом, — краюхи черного хлеба и тоненьких, сухих, пахнущих чесноком кусочков вяленой трески.

— Помилуй бог, хозяин, что это за блюдо?! — запротестовал Пейра.

— Это называется bacallao,[46]сеньор. Редкая, замечательно вкусная морская рыба. Ловится очень далеко отсюда.

— Да оно и видно, что эта рыба прибыла издалека. А уж вино… — Жером отхлебнул глоток и поморщился.

— Вино — лучшее во всей округе. И даже, без похвальбы могу сказать, пожалуй, лучшее во всей Андалузии. — И хозяин еще долго распинался, в самых восторженных выражениях расхваливая мутноватую жидкость, от которой щипало язык, как от крепкого уксуса.

Приходилось довольствоваться тем, что имелось. Приятели почувствовали облегчение, когда, покончив с ужином, растянулись наконец на соломе в пустом сарае рядом с конюшней.

А наутро они снова пустились в путь через иссушенную солнцем, унылую желтую равнину. Лишь изредка небольшая рощица серебристых олив оживляла пейзаж. Единственным признаком близости человеческого жилья были здесь кукурузные поля, где среди сухих стеблей бродили стада черных коз, понуро опустив голову и поднимая облака пыли. Где же тяжелые грозди винограда, сочный инжир и алые гранаты, которые сулил Пейра, утверждавший, чти в пути можно будет пользоваться щедротами земли? Весь день они питались только сырыми кукурузными зернами да незрелыми оливами, заедая их ломтями хлеба, которым неожиданно снабдил их на прощание хозяин. Стефен воспринял создавшееся положение хотя и угрюмо, но не без юмора. Их спартанская еда не особенно его огорчала, а в этом странном призрачном пейзаже ему нет-нет да и открывалось что-то, волновавшее его воображение и заставлявшее хвататься за альбом. Но Пейра, жертва собственной филантропии, угрюмо шагавший рядом с осликом, совсем пал духом. Он бормотал что-то себе под нос, размахивая палкой, и — что бывало с ним и раньше временами — внезапно начинал вести себя крайне нелепо: капризничал, как ребенок, и становился совершенно несносен. Вечером они сделали привал у каменистого ложа высохшего ручья и поужинали кукурузной кашей, сваренной в консервной жестянке, которую Стефен подобрал у дороги. Наконец Пейра прервал свое удручающее молчание:

— Эти новые башмаки, созданные для парижских мостовых, страшно натирают мне ноги. На пятке уже вскочил огромный волдырь. — Он помолчал, затем заговорил снова: — Боюсь, я вовлек тебя в скверную историю. Я заблуждался относительно природы этого края, которая все так же скудна и бесплодна до самого Кадиса, если верить этому мерзавцу — хозяину постоялого двора. В этом краю мы лишены даже тех преимуществ, которыми пользуются нищие, ибо здесь нас все будут принимать за состоятельных людей. — Помолчав еще, он добавил: — Есть только один выход — отказаться от долгого, хотя и прямого пути на Севилью. Когда мы доберемся до Леры, нужно будет спуститься в портовый город Малагу. Там-то уж, я полагаю, мы попадем в цивилизованное общество и сможем сделать небольшую передышку. А потом, если это так необходимо, можно будет возобновить наше путешествие.

Стефен с минуту обдумывал это предложение — наиболее трезвое из всех, сделанных Жеромом с тех пор, как они ступили на землю Испании. Досадно отказываться от задуманного, но продолжать брести через эту пустыню без гроша в кармане было, по-видимому, невозможно. Стефен кивнул.

— Отсюда до побережья не больше ста сорока километров.

Пейра, стянув с ноги носок, озабоченно разглядывал пятку.

— Как скоро, по-твоему, можем мы туда добраться?

— Продвигаясь такими темпами, как сейчас, — примерно через неделю.

По ту сторону слабо тлеющего костра послышался горестный вздох.

— Друг мой, боюсь, что мне придется вступить в орден босоногих раньше, чем я предполагал. Очень сомневаюсь, чтобы завтра мне удалось натянуть на ноги эти ботинки.

Через три дня, когда они находились еще на полпути между Лерой и Малагой, дело начало принимать скверный оборот. В полдень они, как обычно, остановились отдохнуть и присели у дороги в тени пробковых деревьев. Солнце, проникая между ветвей низкорослого деревца, отбрасывало на песчаный откос подвижные, мерцающие блики. В тени перевернутой тележки ослик стоял, не шевелясь, похожий на глиняное изваяние. Стефен в рваной, засаленной рубахе, грязный, небритый, почерневший от солнца, мог бы сойти за бродягу. Пейра стянул с ноги башмак и закатал штанину до колена. Обычно он, словно старая дева, ревниво оберегал свою особу от посторонних взглядов, но на этот раз, молча обследовав ногу, повернулся к Стефену:

— Нога меня замучила. Может, ты посмотришь?

Стефен мимоходом бросил взгляд на его ногу, затем, несколько встревоженный тем, что увидел, осмотрел ее более внимательно. Он знал, что натертая пятка беспокоит Пейра (не раз, стянув с ног тесные ботинки, Пейра ковылял за тележкой по пыльней дороге босиком), однако он никак не думал, что дело так скверно. Вся ступня у Пейра сильно распухла, на воспаленной пятке зияла гноящаяся ранка.

— Ну, что? — Пейра пристально наблюдал за Стефеном.

— Больше вы пешком не пойдете. — Стефен говорил спокойно, но решительно. — Сейчас, во всяком случае.

— А что у меня с ногой, как ты думаешь?

— Похоже, вы загрязнили ранку. Попытаемся что-нибудь сделать.

Стефен достал из чемодана чистую рубашку и оторвал от нее несколько полос материи. Смочив тряпку водой, которую они теперь всегда возили с собой в бутылке из-под вина, он тщательно промыл ранку и наложил на ногу нетугую влажную повязку.

— Ну, как?

— Холодит… Правда, как будто немного полегчало.

До сих пор Стефен предоставлял все решать Пейра, однако теперь он понял, что должен взять бразды правления в свои руки. Сначала он подумал было, не повернуть ли им назад, в Леру, но это был захудалый поселок, почти деревушка, и Стефен решил двигаться дальше. Малага — дело более надежное, и нужно попасть туда как можно скорее.

Он запряг ослика, помог Пейра забраться в тележку, устроил его на заднем сиденье, и они двинулись дальше. Шагая рядом с осликом, Стефен понукал его, заставляя идти быстрее, а на крутых подъемах заходил сзади и помогал, подталкивая тележку. Так они двигались без остановки целый день и к пяти часам добрались до поселка Касабы.

На центральной площади поселка Стефен подошел к какому-то юноше, наполнявшему ведро у колодца, и попросил его указать, где живет врач.

— У нас в Касабе нет medico.[47]

— Ни одного врача?

Юноша отрицательно покачал головой.

— В случае нужды к нам приезжают из Леры или из Малаги. Впрочем, у нас есть очень хороший farmaceutico.[48]

— А где его можно найти?

— Сейчас я провожу вас, сеньор.

Молодой человек держался весьма предупредительно и учтиво. Он провел их по лабиринту узеньких улочек и остановился перед дверью, над которой на красно-сине-белом шесте красовалась вывеска: «Barberia».[49]Стефен помог Пейра вылезти из тележки, и они вошли в дом.

Высокий, необычайно худой человек в серой куртке из альпага не спеша стриг мальчика. У человека было бледное, замкнутое и печальное лицо, какие часто встречаются в Кастилии, и какой-то отрешенный, потусторонний взгляд, словно он готовился переступить порог небытия.

— У моего друга болит нога. Не могу ли я попросить вас взглянуть на нее?

— Присядьте, пожалуйста.

Парикмахер продолжал стричь мальчика — меланхолично, неторопливо, с достоинством. Минут через пять со стрижкой было покончено. Он стряхнул салфетку, сложил ее, убрал ножницы и обратил к путешественникам взгляд своих мечтательных глаз.

— Я к вашим услугам.

Пейра размотал повязку и поднял повыше ступню. Парикмахер обследовал ранку.

— Вы что — братья?

— Нет, я уже сказал вам: друзья.

— Вы не испанцы?

— Нет, — сказал Стефен. — Я Ingles.[50]

— Ах, Ingles. Вам повезло, что вы оказались в Испании в это печальное время. А чем вы занимаетесь? И откуда вы прибыли сюда к нам?

— Мы художники… картины пишем… Мы едем из Гранады.

— Это нелегкий путь. Особенно с такой ногой. И куда же вы направляетесь?

— В Малагу.

— Красивый город. Я провел там медовый месяц с моей женой. Теперь она, увы, обрела покой на небесах. А сам я из Сарагосы. Вы не бывали в этом городе? Он лежит на реке Эбро. Я родился возле Ла-Сео, река была видна из окон. Увы, увы! Верно, я никогда не увижу ее больше! Ну, да это не так уж важно. — Он осторожно надавил большим пальцем на ступню. — Больно?

— Не особенно, — отвечал Пейра. В маленькой полутемной каморке лицо его казалось очень бледным, и Стефен понял, что он лжет.

— Ну так… Поглядим, что тут можно сделать.

Парикмахер отворил дверцу дощатого шкафа, стоявшего в углу, и разыскал на полке среди бесчисленного количества всевозможных склянок банку с какой-то желтой мазью. Костяной лопаточкой он осторожно намазал ранку мазью и сказал:

— Эту мазь я составил сам. Она проста, но успокаивает боль.

— Значит, она должна помочь?

— А вы как думали?

Ранку прикрыли ватой, ногу нетуго забинтовали марлевым бинтом, и, так же как после первой перевязки, Пейра облегченно и с надеждой вздохнул.

— Muchas gracias, senjor![51]Вы возродили меня к жизни.

Стефен встал, секунду поколебался, затем сказал чрезвычайно смущенно, но решительно:

— Видите ли, дело в том… Дело в том, что у нас нет ни гроша. Но как только мы попадем в Малагу, наши дела поправятся. Скажите, пожалуйста, сколько мы вам должны, и я вышлю вам эту сумму в течение недели.

Парикмахер перевел взгляд с Пейра на Стефена и царственным жестом поднял руку.

— Ни слова больше, приятель. За тот пустяк, что я сделал, вы уже отблагодарили меня добрым словом. Но я советую вам, как только приедете в Малагу, не медля ни минуты, показать ногу врачу. — Он пристально посмотрел на Стефена и добавил вполголоса, когда они уже направлялись к двери: — Нога мне не нравится. В подобных случаях всегда можно ждать неприятных последствий.

Впервые дурное предчувствие омрачило душу Стефена — словно облачко набежало на солнце. Пейра же, наоборот, казалось, повеселел. Когда они покидали селение, он громко восхвалял своего благодетеля и — с особенным красноречием — его лекарское искусство, которое он сравнивал с официальной медициной к вящему посрамлению последней. «Давно я утратил в нее всякую веру», — заявил Пейра. Он многословно распространялся о достоинствах различных мазей и притираний, о целебных свойствах растительного масла и вина при врачевании ран, о бальзамах, розмарине и поваренной соли, о редких настоях лекарственных трав, содержащих в себе мирру, бергамот и амбру и приносящих исцеление за одну ночь, особенно если они приготовлены алхимиками Востока… Можно не сомневаться, утверждал он, что в жилах этого доброго цирюльника из Касабы течет кровь древних мавров. После многочасового молчания эта словоохотливость производила весьма странное впечатление, и Стефен с возрастающей тревогой отметил про себя, что щеки Пейра слегка порозовели. И снова, еще отчетливее, чем прежде, он почувствовал, что надо спешить.

Дорога поначалу была не тяжела, и они продвигались вперед довольно быстро. Когда же начало смеркаться, они стали поглядывать по сторонам в поисках ночлега, и Стефен увидел в отдалении на краю жнивья, где паслось несколько овец, большой сарай. Это была удача. Сарай, полный свежего сена, обещал не только удобный ночлег, но и пропитание для их ослика. Стефен перенес Пейра из тележки в сарай, затем, понуждаемый необходимостью, поймал — после многочисленных неудачных попыток — козу и подоил ее. В тележке отыскалось несколько зеленых початков кукурузы, которые они раздобыли где-то дня два назад, и через полчаса Стефен уже сварил кашу из кукурузы на молоке.

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил он Жерома, когда тот поел.

— Друг мой, я глубоко тронут твоей заботой и вниманием.

— Пустое… а как нога?

— Побаливает, конечно. Однако я расцениваю это, как положительный симптом. Если сегодня мне удастся хорошенько выспаться, к утру я буду совершенно здоров.

Но выспаться Пейра не удалось. Всю ночь он беспокойно ворочался, стонал, кряхтел и что-то негромко бормотал, а когда забрезжил серый рассвет, Стефен увидел, что ему явно стало хуже. Теперь уже Стефен встревожился не на шутку: он понял, что у него на руках тяжело больной человек. Он не решался больше обследовать его ногу в таких условиях. Наложив в тележку сена, он помог Пейра доковылять до нее от сарая, постарался устроить его как можно удобнее и поспешил тронуться в путь.

Отдохнув и поев, ослик бодро шагал вперед. Стефен, как всегда, помогал ему взбираться на склоны холмов, и они довольно быстро продвигались вперед. Если только им удастся к ночи добраться до Малаги — о том, чтобы еще раз заночевать в дороге, Стефен боялся даже подумать, — он сразу отправится в консульство за помощью. В таком крупном порту, несомненно, должен быть французский или английский консул. И он все шагал и шагал, погоняя ослика, останавливаясь лишь на минуту, чтобы напоить Пейра, который страдал от жажды. Передавая Пейра бутылку, Стефен чувствовал, что тот горит, как в огне. Дорога опять испортилась и крутой спиралью полезла вверх, к зубчатому хребту, добравшись до которого и преодолев крутой зигзагообразный спуск они снова оказались перед почти отвесным склоном горы, на который им предстояло взобраться. Однако для отдыха не оставалось времени. В полдень Стефен соорудил из одеяла и палок нечто вроде балдахина над тележкой. Пейра немного успокоился и притих. Он находился, по-видимому, в полубессознательном состоянии. Вся его напускная бравада слетела с него, он то и дело спрашивал, не видна ли Малага.

Теперь уже и Стефен беспрестанно поглядывал через плечо, словно надеясь на чудо, на то, что вдруг, откуда ни возьмись, появится какой-нибудь экипаж, — ну пусть хоть ветхая, полуразвалившаяся колымага, что угодно, — лишь бы это помогло им скорее добраться до цели. Но вокруг не было ни души.

Дата добавления: 2015-06-26