Августа 2 страница. Неожиданно он остановился и предложил пойти в индийский ресторан Я очень хотел быть покладистым, вежливым и деликатным

Неожиданно он остановился и предложил пойти в индийский ресторан… Я очень хотел быть покладистым, вежливым и деликатным, но в индийский ресторан я идти отказался, объяснив, что не готов в Норвегии, где нахожусь впервые, есть индийскую еду из привезённых чёрт знает откуда продуктов и специй… Ни один мускул не дрогнул на лице норвежского писателя, и мы пошли дальше, но больше Эрланд со мной не советовался. В итоге, не спрашивая меня, он решительно привёл нашу небольшую компанию в… – не удивляйтесь! – американский дайнер, а по сути, в забегаловку с гамбургерами.

Я мучился с выбором и в итоге без всякого удовольствия, а скорее от безысходности и из вежливости съел совсем не вкусную сосиску – несмотря на голод, даже не смог её доесть. А Эрланд с удовольствием съел здоровенный гамбургер, и было видно, что ему это нравится и для него это вполне хорошая, привычная еда…

На следующий день я и пообедал и поужинал в Осло. Ел прекрасную, свежайшую треску, макрель, вкуснейший суп с копчёным лососем, вкуснейших креветок. Всё это подавалось с правильными соусами, с особенно вкусным хлебом. А ещё была возможность сидеть на воздухе под ярким весенним солнцем, а вечером – в закатных лучах… А ещё нас обдувал вкуснейший морской ветер, в котором запахи водорослей смешивались с растворёнными брызгами и, казалось, почти неуловимым запахом далёких арктических льдов… А в первый свой вечер я ел сосиску и запивал её ужасно дорогим норвежским пивом, которое за такие деньги могло бы быть повкуснее…

Лу много расспрашивал меня о моей службе на флоте, о каких‑то увиденных в России не очень понятных ему вещах… Я тоже задавал какие‑то вопросы… У него трое сыновей, которых он очень любит и поэтому отказывается от тех дел, которые помешали бы ему быть с семьёй. Живёт он в очень хорошем районе города, в небольшом доме. Много занимается кино, пишет сценарии, продюсирует что‑то, как я понимаю, скромно бюджетное и не амбициозное. Воинскую службу норвежское государство ему заменило на альтернативную, и он вместо армии отработал положенный срок в каком‑то государственном маленьком театре, где был монтировщиком и чернорабочим, а периодически играл маленькие роли. Вспоминал он это остроумно, и я понял, что постановки в том театре не были выдающимися. От длительного общения на английском языке, от длинного дня с перелётом, от большого количества впечатлений, но главным образом – от медленного, в одной интонации, с большим количеством пауз разговора я стал терять его нить и засыпать. И в итоге мы простились с моим норвежским коллегой так, будто знакомы с давних пор и живём мы в двух кварталах друг от друга, и нечего говорить при прощании каких‑то пожеланий и слов, которые соответствуют долгому расставанию, а может быть, расставанию навсегда. Попрощались, он сел на велосипед и уехал по привычной ему улице. А я пошёл по непривычной, в сторону своей гостиницы.

Мне удалось провести целый день в Осло без всяких дел. Покататься на водном транспорте. Некоторые части города и острова соединены водными маршрутами, по которым по расписанию ходят кораблики. На эти кораблики распространяется обычный городской проездной билет, который годен и для других видов транспорта, наземных. Но такое есть и в Хельсинки, и в Стокгольме. Просто в Осло это особенно красиво… Послонялся по городу, и почему‑то средь бела дня по центральной улице проехал верхами отряд королевской гвардии. Потом мне объяснили, что это было сделано в знак солидарности со свадебными мероприятиями в Лондоне. У королей свои профсоюзы. Хороший получился день. Редкий, безмятежный, солнечный, вкусный и красивый.

Для того чтобы лететь в Ставангер, надо было встать ни свет ни заря. Чашка кофе в аэропорту не помогла… Меня однажды спросили в каком‑то дурацком интервью, что я предпочитаю утром и вечером и что больше люблю, чай или кофе. Я подумал и сказал, что совсем не люблю ни чай, ни кофе. Никакой – ни чёрный, ни зелёный, ни с молоком, ни эспрессо, никакой… Тогда меня спросили: а что же вы тогда пьёте? Я ответил: и чай и кофе, потому что ничего другого человечество не изобрело и не может мне предложить.

Лететь из Осло до Ставангера чуть больше сорока минут на реактивном самолёте. Видимость была прекрасная, поэтому я ни на секунду не оторвался от иллюминатора. На Норвегию увлекательно смотреть сверху. Чистейшие озёра, каналы, домики на островах и берегах озёр, потом горы, горы, горы, под снегом и без снега. А потом фьорды… Сколько бы мне ни рассказывали про то, как прекрасны фьорды, сколько бы я их ни видел на экране или фотографиях, они меня поразили – своим масштабом, мощью и – как бы это сказать? – тем, что являются сильным документом, подтверждающим факт тех непостижимых для человеческого сознания процессов, которые проходили на нашей планете…

Ставангер очень красив с неба. Он и так симпатичный городок, но с неба, да при ярком солнечном свете выглядит даже лучше, чем самая‑самая дорогая и красивая маленькая железная дорога в искусно сделанном ландшафте. Аэропорт Ставангера мне тоже очень понравился.

Можете себе представить, какое количество аэропортов я посетил и видел. Внешне аэропорт Ставангера ничего особенного собой не представляет. Маленький современный аэропорт. Но он уникален своим запахом. Как только выходишь из самолёта в рукав, соединяющий здание с воздушным судном, тебе в нос мощно ударяет плотный запах навоза. Да‑да, обычного коровьего навоза. Поначалу я носу своему не поверил. Но всё же этот запах интернациональный, универсальный и его ни с чем не спутать. Как же он не вяжется с самолётами и как же чудесно приземляет авиацию и технические новшества… Просто вокруг аэродрома и аэропорта сплошные фермы, и коровы там время зря не теряют.

Прямо из аэропорта меня повезли за пятьдесят километров от города в маленький культурный центр, где была намечена встреча местных любителей русской литературы с Алексеем Слаповским и мной. Всю дорогу все пятьдесят километров мы нюхали то чертовски концентрированный, то разбавленный ветрами навозный дух… Я почему‑то радовался этому запаху. В нём столько жизни! Мне никогда он не был неприятен. Помню, как‑то бабушка мне сказала… не помню точно её слова, но смысл был таков: ты от этого запаха нос не морщи и не вороти, корова ничего, кроме травки, не ест, это просто очень сильно пахнет разной травой, даже запах молока в нём присутствует, зато человек и свинья едят всё подряд, поэтому от нас дух такой тяжёлый, а корова – только травку…

Пейзажи там удивительные. Огромные валуны кажутся булыжниками. Видно далеко‑далеко, так далеко, что непонятно, насколько… Но в этих далях столько не кричащей и понятной глазу, не ранящей красоты, что разговаривать, проезжая этими далями, не хочется, а хочется просто смотреть и смотреть…

А потом мы приехали к морю. Оно там суровое и какого‑то особенного цвета, не похоже ни на Балтийское, ни на Средиземное, ни на Тихий океан, ни на Индийский – ни на что не похоже тамошнее море. Я хотел бы видеть его в окно. Хотел бы, чтобы в моём доме было хотя бы небольшое окошечко, в которое можно было бы видеть именно это море. Оно суровое. Даже в солнечный и штилевой день ясно, что оно ой какое непростое, это море…

День Победы – хороший праздник! Сколько себя помню, в этот день погода обычно радует. Только очень хочется, чтобы поскорее из этого праздника ушли глупости, разъедающий мозг пафос, чтобы не шагали игрушечные солдатики по площадям областных центров и столиц, чтобы этот праздник стал светлым и радостным, а не очередным предвыборным мероприятием…

Мы ни на какой парад вчера не пошли, поехали в Светлогорск – некогда немецкий город Раушен. Погуляли, посидели у штилевого моря, поглазели на нарядных байкеров, которые чинно разъезжали под марш «Прощание славянки» по променаду. Пили вкусное немецкое пиво… и пришло понимание, что неплохо отмечать День Победы у моря, в чудесном месте, которое фактически является единственным оставшимся в России трофеем той страшной войны.

Но я хочу закончить мои норвежские заметки…

Я влюбился в Норвегию, что‑то во мне совпало с этой страной.

Хотя полноценного и подлинного общения с норвежцами, кроме знакомства и длительной беседы с Эрлендом Лу, у меня не получилось. К сожалению, закончились мои прежние фестивальные и гастрольные путешествия в одиночку по Европе. Когда‑то в 2000–2002 годах во Франции, Германии, Австрии, Финляндии на мои фестивальные и гастрольные спектакли ходили только исконные немцы, финны, французы, австрийцы и пр. Теперь, куда бы я ни приехал, зал заполняют минимум на 80 % наши бывшие граждане. В этом случае исполнение спектаклей с переводом становится делом сложным, а главное – бессмысленным. Некий же творческий интерес и азарт донести универсальные смыслы до иностранного сознания также исчезли. Я потерял всякое желание играть в Европе, так как всё это сопряжено с большими техническими сложностями, длительными репетициями перевода, с трудной работой над самим переводом, а в итоге это перестало быть кому‑то нужным, так как все билеты выкупаются носителями русского языка, расползшимися по Европе и жаждущими периодически прикоснуться к родной культуре. Лучше и проще играть спектакли в разных родных городах, в хороших театрах, для большого числа людей, чем исполнять их для горстки французов или бельгийцев, затерявшихся среди наших эмигрантов.

То же было и в Норвегии. На встречу со мной и презентацию книги пришли живущие в Норвегии наши. И во время презентации «Рубашки» на норвежском языке главный вопрос был: «А не привезли ли вы свои книжки на русском?» С подлинно норвежскими читателями мне повстречаться практически не удалось: они даже не решились задавать вопросы, поскольку ко мне в основном обращались на русском языке.

В Норвегии русских около пятнадцати тысяч. Это ничтожно мало по сравнению с тем, сколько наших живёт в Лондоне. Среди этих пятнадцати тысяч довольно много тех, кто работает в нефтяных компаниях, и тех, кто занимается наукой или преподаванием, и в большинстве из них укоренились типичные эмигрантские симптомы и настроения. Через одного они говорят о том, как плохо в Архангельске или Мурманске, откуда они уехали, о том, какая Норвегия прекрасная в смысле экологии страна. Как много здесь разных возможностей для занятия спортом и прочее, прочее, прочее. Одна девочка лет двадцати двух сказала так: «Здесь так замечательно, так спокойно!» И я не выдержал, ответил, что в её возрасте спокойствие не является чем‑то ценным. Как можно, когда тебе едва за двадцать, желать спокойствия?! Я, вдвое старше её, даже не помышляю о спокойствии. Для меня спокойствие – это дальнее и пока невнятное желание. А в её возрасте спокойствие – это скука и больше ничего.

Русское сообщество в Норвегии оставляет печальное впечатление по той причине, что норвежцы ментально много дальше от нас, чем даже финны. Наши бывшие граждане, очевидно, мало и только по делу общаются с коренным населением и держатся, сбившись в кучку. Страшно скучают, я бы сказал, изнывают от отсутствия подлинной жизни, но гордо держат свой маленький эмигрантский флаг людей, которые правильно сделали, что отвалили. А я в них вижу только признаки некоей роковой и чудовищной ошибки, в результате которой пусть очень непростая, но настоящая жизнь прервалась, и началось что‑то странное, никому не нужное, наполненное целой системой самозаклинаний и самооправданий.

Ко мне в Осло подошли ребята и попросили разрешения поставить какую‑нибудь мою пьесу, потому что они решили делать в Норвегии русский театр, недавно поставили «Коляду». Я посмотрел на них как на заблудившихся людей и сказал: «Ребята, зачем вам это надо? Ваш театр похож на театр в партизанском отряде! Возвращайтесь домой и ставьте дома, в родных городах то, что вам хочется, и то, что вам нравится! Зачем эта партизанщина? Или, если уж приехали сюда, ставьте Ибсена или Эрланда Лу… Ставьте что‑то норвежское на норвежском языке или пишите пьесы про свою собственную, уже эмигрантскую жизнь…»

Норвегия так прекрасно гармонична в своей северной красоте, что на фоне этой гармонии исковерканные жизни (я их ощущаю исковерканными) выглядят уж очень трагично.

Так что, когда поеду в Норвегию, постараюсь общаться с облаками, птицами, волнами, ветром, камнями, деревьями и теми спутниками, то есть друзьями, с которыми туда приеду, чтобы потом вернуться обратно, на Родину.

…Из дома выезжать особенно трудно, аж под ложечкой тошнёхонько сосёт. Почему? А потому что я впервые в жизни буду уезжать из дома: последние шесть ночей я, точнее, всё моё немаленькое семейство ночевало в новом доме. Правда, новым его назвать сложно, поскольку построен он в 1934 году ещё жителями Кёнигсберга.

Три года назад, на майские праздники, я решился на эту покупку. Хотя буквально за час до своего решения о доме даже не помышлял. Меня вполне устраивало жилище, в котором мы жили. Ничего лучшего не хотел, загородный дом как вариант не рассматривал, понимая себя сугубо городским человеком, собственный же дом в городе казался несбыточной мечтой, чем‑то очень серьёзным и взрослым… И вдруг мне показали дом, в который я моментально влюбился и решил любой ценой его заполучить. В течение года шла за него борьба, а потом два года – реконструкция.

Дом оказался с историей. Некогда в нём жил доктор и, по всей видимости, принимал на дому пациентов. Дом горел во время английских бомбардировок, а к взятию Кёнигсберга нашими войсками был уже более‑менее отремонтирован. В дом попадал снаряд, скорее всего танковый, потому что есть сквозное отверстие, то есть снаряд не взорвался… Про дом, его устройство, реконструкцию могу рассказывать бесконечно долго, поскольку последние два года были наполнены именно этим. К тому же дом оказался памятником архитектуры, и его необходимо было восстанавливать в первозданном виде. Да и нам самим хотелось его возродить. Вот мы его и возродили. А история его покупки, хоть и художественно, но весьма подробно, изложена мной в пьесе «Дом»…

И вот неделю назад, не завершив ещё целый ряд работ по дому, мы в него въехали, и у нас начался новый этап жизни. Для меня это точно новый этап, поскольку я понимаю, что переезда, видимо, мне больше не предстоит… Хотя, конечно, всякое может случиться, но не хотелось бы. Во всяком случае, приобретение этого дома и его реконструкция – мой собственный ответ самому себе на вопрос, перееду когда‑нибудь в Москву или нет. Так вот нет!

Интересно неделю жить в доме, в котором, как я понимаю, встречу старость.

Ощущение и жутковатое, и радостное. Надо привыкать к этим стенам, к деревьям, которые окружают дом, к соседним домам и самим соседям, то есть к людям, которые живут не под нами, не над нами, не за стенами, а за заборами и в отдельных домах. Надо привыкать к очень многому, потому что жизнь в отдельном доме – это совершенно отдельная тема.

У нас теперь есть маленький сад с небольшим шведским домиком. Таких в Швеции полно, и все они покрашены в цвет, который так и называется – шведский красный. Домик небольшой, но красивый. Построен как сарай, но и как декорация, чтобы не видеть некрасивого дома, который за ним. Маленькая магнолия уже осыпается, а на грецком орехе (два ствола, растущих из одного корня) ещё только распускаются почки. Скворечник пуст, видимо, он скворцов чем‑то пока не устроил, и они к нам присматриваются.

Прилетел на Сахалин авиалайнером «Антон Чехов». Когда‑то Антон Палыч проделал путь до Сахалина на телеге. Я в Южно‑Сахалинск явился абсолютно чеховским персонажем, в белом льняном плаще и соломенной шляпе, – но сразу сильно пожалел, что не взял с собой лыжи.

Через полчаса пойду играть спектакль. В Калининграде это будет одиннадцать утра, так что по всем моим ощущениям буду играть утренник. Какая же гигантская у нас страна! Пока летел из Москвы, успел неизвестно в который раз посмотреть на портативном DVD‑проигрывателе всю трилогию «Властелин колец». Каждая часть идёт почти три часа. А я посмотрел её целиком. Летел и думал: какое же крошечное это толкиеновское Средиземье, где происходят удивительные события, где есть все эти скалы, реки, древние леса, крепости и множество разного народа и диковинных тварей. А тут я лечу почти девять часов и понимаю, что если бы Шир находился где‑то в районе Твери, а Мордор – в районе Комсомольска‑на‑Амуре, Фродо с его босыми пятками вряд ли дошёл хотя бы до Омска, я уж не говорю про Читу или Биробиджан.

В Калининграде отцветает магнолия, и с фруктовых деревьев летят белые лепестки, а на Сахалине снегопад. Хотел сфотографировать восход солнца на море, но завтра обещают такую же гадкую погоду, как сегодня, так что вряд ли удастся сделать желанный снимок.

Если в прошлом году я писал про Владивосток, что тем, кто ни разу его не видел, нужно подождать с приездом в этот прекрасный город, то нынче я бы сказал, что в ближайшие год‑полтора туда не то что не стоит ехать, но что ехать туда просто нельзя, иначе первое впечатление будет столь ужасным, что впоследствии оно вряд ли изгладится и забудется. Если увидеть Владивосток сейчас, туда ни за что не захочется вернуться. А город достоин не только привязанности, но и любви. Просто он истерзан стройками, ремонтом дорог, а главное – каким‑то бессмысленным и явно броуновским процессом всего этого строительства. Мои знакомые, приятели и те, кого могу назвать друзьями, ещё год назад были полны оптимизма и готовы многое терпеть, ждать и по мере сил участвовать, а главное – осмыслять происходящую в городе подготовку к грядущему саммиту, а теперь они исполнились отчаянных настроений. Насмотрелись, как всё делается: шиворот‑навыворот, непоследовательно, изначально плохо, только чтобы хоть как‑то успеть к назначенному сроку, неправильно и совсем не основательно. Если бы этого не было, если бы не было очевидного и непостижимого воровства, терпеливые и жизнерадостные владивостокцы потерпели бы ещё сколько надо…

Столько чемоданных речей и монологов на тему ближайшего отъезда… причём, не в центральную часть или столицу, не на наши юга, а куда‑то в Таиланд или Китай, я не слышал ни в конце восьмидесятых, ни в девяностые – вообще никогда не слышал. Люди, которые ещё год назад строили планы, амбициозные и скромные, маленькие и большие, сейчас говорят о том, что семьи уже осваиваются в Таиланде, а дети первого сентября там же пойдут в школу. Наслушался я этого так, что стало мне не грустно, а тошно, потому что люди, которые мне это говорили, не слабаки и размазни, не исполненные иллюзий юнцы и не лентяи. Напротив, всё люди работящие, сильные и много пережившие. Однако и их допекло. Доконало. И доконало, в основном, отсутствие видимого смысла и перспектив прилагать усилия в своих родных городах.

Погода была самая разнообразная. На Сахалине меня засыпало снегом, в Хабаровске изнывал от жары, Владивосток встретил туманом и дождём, потом пытался продуть каким‑то подлым пронизывающим ветром, который невозможно увидеть в окно, потому что день за окном кажется солнечным и приветливым. Последний день выдался прекрасным, удалось выйти в море, пройти вдоль острова Русский, увидеть гигантскую стройку ведущего на остров моста. С воды размеры строительства особенно впечатляют.

Тот учебный отряд, или «учебка», где мне довелось прослужить первые, самые трудные полгода, казалась такой оторванной от жизни… Да и весь остров, напичканный оружием, воинскими частями, а главное – наполненный таким количеством человеческого страдания и ужасающих, неоправданно жестоких взаимоотношений, казался абсолютно отдельным от нормальной повседневной жизни… И вот сейчас его соединяют мостом с городом Владивостоком.

Там, где когда‑то была моя «учебка», развёрнута база строителей. От места, где мы совершали свой ежеутренний «перессык», не осталось и следа. Туда баржами подвозят грузы и строительные материалы. Там, где нас мучили и унижали, снуют и пылят грузовики. И возвышается над всем этим гигантская опора моста – волгоградская Родина‑мать вполовину её меньше.

В самые отчаянные и беспросветные минуты я смотрел с острова Русский на огни Владивостока, и он казался мне не просто далёким, а недостижимым. А огни обычных домов представлялись теми созвездиями, на которые можно смотреть без волнения, потому что до них такая чёртова уйма световых лет, сколько никому из нас не прожить. Я смотрел на эти огоньки, по щекам текли слёзы, и я сильно сомневался, что смогу прожить эти бесконечные три года и снова попасть в ту жизнь, где кто‑то вечером зажигает, а ночью гасит свет. Свет этих окон оттуда, из той беспросветной жути, казался не то что более далёким, чем звёзды, а нереальным. Правда, иногда мне мерещилось, будто из Владивостока до меня долетают звуки какой‑то дивной музыки и даже запахи человеческой еды.

Одним из самых жутких испытаний во время службы на острове Русский были короткие марш‑броски в посёлок Аякс (отчего‑то на Русском и вообще в Приморье много античных названий). Посёлок Аякс находился рядом с бухтой Аякс. Там была школа мичманов и большие военно‑морские склады, где хранилось много разного калибра снарядов и прочих тяжёлых штук. Нам не раз приходилось перетаскивать эти снаряды с места на место. Заставляли нас это делать в очень быстром темпе, пить не давали, а сухой паёк на день представлял собой буханку хлеба и банку тушёнки на четверых. Причём консервных ножей или просто ножей не было, и нам их не давали. Приходилось перетирать ободок банки о камень, а потом поддевать крышку бляхой ремня. Вилок и ложек тоже не было. Ели палочками, в смысле веточками, или пальцами. На порезы об острые края никто не обращал внимания. Тем же, кто попадал в компанию с таджиками, азербайджанцами, узбеками, чеченцами или дагестанцами, не доставалось вообще ничего… Всё это крепко‑накрепко застряло в мозгу. И вроде бы уже выработалось много сильных механизмов, чтобы не выпускать эти воспоминания. Но они догоняют во снах…. Сейчас же на месте Аякса в этой удивительной красоты бухте строится университет. Огромный…

С воды то, что получается, выглядит очень здорово. Судя по всему, проект современный и перспективный. Правда, стройматериалы и всё, всё, всё для строительства привозилось по морю, а строителей привезли из Китая. Так что страшно подумать, каким «золотым» окажется университет в итоге. Но приятно видеть современные здания в местах, где когда‑то учили неизвестно чему мичманов и где были самые жуткие «учебки» Тихоокеанского флота. Хочется надеяться, что когда‑нибудь на острове Русский в стенах этого университета будут царить настоящая студенческая жизнь и счастье настоящего учения, познания и науки, а не школа унижений и страдания.

Улетал я с Дальнего Востока печальный… В следующий раз вернусь туда не скоро. Всё, что мог сыграть, я там сыграл, повторяться перед любимыми дальневосточниками не хочется, так что наша следующая встреча будет зависеть от того, как скоро я сделаю новый спектакль, а это будет ну никак не раньше, чем через год, а то и полтора, – как раз саммит, к которому всё это такими темпами громоздится и строится, уже закончится, и станет понятно, что же из всего этого получилось.

Пару дней назад, почти сразу после возвращения из очередных гастролей, я попал на неуправляемое мероприятие. Ничего более буйного за прошедшее лето, осень, зиму и весну я не видел… А я за эти четыре времени года, уж поверьте, многое повидал.

Нашему сыну Саше 23 мая исполнилось семь лет. Но 23‑го был понедельник, да и погода не удалась, и мы решили устроить для него настоящий детский праздник в субботу 28‑го. Это было смелое решение. Мы совсем недавно переехали в новый дом, ещё совершенно не обустроились и не имели никакого опыта приёма гостей в собственном настоящем доме, да ещё с небольшим садом. К тому же мы позволили Саше пригласить столько друзей, сколько он пожелает. Он пригласил двенадцать человек, пришли десять.

У Саши в этом году своего рода выпускной: он окончил детский сад. Хороший детский сад, похожий на те, в какие когда‑то ходили мы: с небольшим двориком и типичным набором детсадовских дворовых развлечений, с кабинками для одежды и особым запахом детсадовской еды… Даже воспитательницы в нём, кажется, те самые, что воспитывали нас. Я рад, что хоть какие‑то составляющие моей жизни остались неизменными и известны моим детям (младшую Машу мы уже записали в этот же детский садик).

В общем, группа, в которой Саша прожил свой детсадовский этап, оказалась сплочённая, дружная, и был повод хорошо отметить их расставание, потому что жизнь разбросает их по разным школам… Собралось одиннадцать человек: пять мальчиков и шесть девочек. Все нарядные, девочки с причёсками… Мы постарались приготовить для них все возможные радости. Качели, гамак, палатку, надувного боксёра и даже бассейн.

Когда увидел их всех вместе, я понял, что никаким образом не могу быть полезен в процессе управления этим коллективом. А родители выдали их нам и уехали. Мы остались вчетвером (моя жена, старшая дочь, тёща и я) против одиннадцати очень ожидавших праздника шести‑семилетних людей со всей их накопившейся к лету нерастраченной жаждой жизни и радости…

Мне была определена самая выгодная позиция. Я вроде бы и участвовал и не отлынивал, и упрекнуть меня не в чем… Но в то же время не был на передовой. Я впервые ощутил себя настоящим американским отцом семейства: больше двух часов простоял у мангала, поджаривая разнообразные шашлыки и то, что можно условно назвать этим словом. Я пропах дымом, попивал вино и наблюдал буйство ничем не регламентируемой радости у себя во дворе и на фоне дома, который с таким трудом купил и больше двух лет трудился ради того, чтобы сюда въехать и вдохнуть в него жизнь.

Детей, казалось, было не одиннадцать, а в три раза больше. Девочки забыли о том, что они в нарядных платьях и с причёсками, а мальчики вообще обо всём забыли. Наша собака вырвалась из их клубка, прибежала ко мне и прижалась к моим ногам. За забором какой‑то человек в своё удовольствие, видимо, по давней привычке, в субботний погожий денёк, громко включив радио «Шансон», мыл свою машину. Но от шума, который производили дети, ему пришлось несколько раз делать погромче, а потом просто выключить радио за бесполезностью и уже без удовольствия, по‑быстрому домыть машину… Шум стоял невообразимый… В какой‑то момент мне показалось, что дети выломают из земли мощные деревянные опоры качелей, порвут палатку, вытопчут ещё не окрепшую траву, выкорчуют деревья и перебьют друг друга… Неожиданно, неизвестно по какой причине, они все разом ринулись в дом. И когда они в него ворвались, я явственно представил себе, как по нему пойдут трещины, как при землетрясении. А мне довелось такое наблюдать…

Потом они плескались в бассейне, расплескав добрую треть воды. Я смотрел на всё это и думал одну счастливую мысль: «Значит, не зря! Не зря столько потрачено усилий, средств, фантазии и времени! Да пусть они всё здесь разнесут… Как же хорошо!»

За три часа праздника дети устали, притихли, и их, притихших и счастливых, разобрали по домам родители. Мы неспешно и с удовольствием устранили последствия, и на нас опустилась чудесная и заслуженная тишина. Тишина после настоящего праздника, что может быть лучше?! А главное, мы все ощутили, что в наш ещё не обжитой, пахнущий свежими красками, обоями и новыми шторами дом вдохнули жизнь – сильно, мощно и бескомпромиссно.

Хочу рассказать, как прокатился из Хабаровска во Владивосток на фирменном поезде «Океан».

Я совсем перестал любить ночные переезды по железной дороге. Когда‑то я предпочитал совершать небольшие путешествия поездом, а не самолётом. Сел вечером в поезд, уснул, проснулся на месте. Прекрасно! Но, видимо, по железной дороге я своё отъездил. Обязательно простужаюсь, с большим трудом засыпаю – если вообще засыпаю, – разучился радоваться чаю в стакане с подстаканником, да и вагонные разговоры потеряли для меня свою привлекательность. А когда пытаюсь уснуть под стук колёс, всякий раз слышу храп из соседнего купе. Засыпаю в духоте, задыхаясь от жары и пота, а просыпаюсь окоченевший, потому что проводница перестала топить. Или же наоборот: укутаюсь с головой в два одеяла, не раздеваясь, потому что в вагоне холодина, а просыпаюсь оттого, что проводница так поддала жару, что впору взять веник и плеснуть воды на вагонный титан… Но больше всего меня раздражает пробуждение в поезде, когда ты под утро наконец уснул самым сладким и крепким сном, и вдруг раздаются безжалостный стук железнодорожным ключом в дверь купе и особенный голос проводницы, которая сообщает о том, что надо сдавать бельё, потому что подъезжаем. Этот стук таков, будто тебе постучали непосредственно по голове, и при этом голова пустая и звонкая.

В общем, не хотел я ехать этим поездом, но пришлось.

Напомню: «Океан» выходит из Хабаровска вечером, а приходит во Владивосток рано утром… И вот наш «Океан» тронулся, над перроном заиграл марш «Прощание славянки», мы разместились, рассовали вещи под полки. Я зашёл за Игорем Золотовицким, который со своим двухметровым ростом казался в вагоне непомерно большим и неуместным. То есть он не помещался на полке в длину, а в узком коридоре вагона с ним было не разойтись. Но я зашёл за ним, и мы направились в вагон‑ресторан. Почему? Не потому что были голодны, просто делать было решительно нечего.

Поезд отошел от перрона каких‑то полчаса назад, а уже тамбуры были заполнены мужиками в майках с лямками, в спортивных штанах и тапках, которые курили и изъяснялись так, что все представители новой драматургии и писатель Сорокин могли бы существенно пополнить свои словообразовательные навыки и расширить свои представления о пластичности мата.

Дата добавления: 2015-06-26