Февраля. Недавно наблюдал в Калин

Января

Января

Января

Января

Января

Год

Ноября

Октября

Недавно наблюдал в Калининграде трогательнейшую сцену… Калининградские бомжи особенные. Многие из них – этакие секонд‑хендовые бродяги. Их можно увидеть в твидовых пиджаках с замшевыми накладками на локтях или в некогда шикарных пальто. Многие из них не прочь витиевато порассуждать, процитировать что‑нибудь, припомнить, по каким дорожкам бродил по городу Иммануил Кант. Один даже по‑приятельски называл старика Иммануила просто – Моня Кант. Так вот…

Увидел я как‑то в солнечный денёк в середине сентября трёх таких городских путешественников, которые грелись на осеннем солнце на остановке. Им было скучно, но никаких дел и занятий они себе придумать не могли. Сидели себе и жмурились. Я проехал мимо и как‑то зацепился взглядом. А часа через полтора ехал в обратном направлении. Машина ползла очень медленно, пробка была тугая. И я увидел эту троицу уже возле другой остановки, где они внимательно обследовали урну. Один из них что‑то в этой урне обнаружил, страшно обрадовался, а вслед за ним обрадовались и двое остальных. Мне стало любопытно, что же они там нашли. Это явно была не пачка сигарет и не бутылка с остатками содержимого. А они… радостно что‑то обсудили, даже приобнялись, потом подошли к скамейке и самым уютным образом на ней разместились. Один что‑то долго искал в своём, можно сказать, рюкзаке, нашёл то, что искал, к общей радости троицы. Они сели поплотнее и чем‑то занялись. На их лицах, изломанных и измятых жизнью, хулиганами, ментами и собутыльниками, чуть ли не сияли улыбки. Я буквально прижался к стеклу, чтобы разглядеть, но машина ползла медленно. Только когда мы поравнялись, мне удалось разглядеть, что нашли эти бродяги. В руках у них был помятый, но довольно чистенький сборник кроссвордов. Я даже услышал, что они обсуждают: «Еврейский удлинённый пиджак», – сказал один. Другой обрадовался и тут же выпалил: «Ё… Так это ж лапсердак!» – и они, счастливые, начали записывать найденной в рюкзаке ручкой слово.

Вот почему я не научусь водить машину. Сидел бы за рулём – ни за что бы не увидел, ни за что бы не разглядел, не прочитал бы надпись, не увидел бы котов или собаку, не дослышал бы чего‑нибудь…

Три дня назад летел в Самару через Москву, между рейсами было два с половиной часа. Всё это время почти без перерывов слушал «ДДТ». Давненько такого со мной не случалось. И Шевчука я давно не слушал, да и такого глубокого музыкального погружения давно не было. Прослушал некоторые песни по нескольку раз. Начал с самых ранних, из незапамятных времён. Все они давно знакомы, а некоторые сами собой заучились наизусть. Но прослушал я их в этот раз не как впервые, но уж точно с какой‑то другой стороны.

Впервые «ДДТ» я услышал на службе, в начале 1987 года. К нам попал служить парень из Ленинграда, и у него с собой была кассета любимой музыки. Мы к тому моменту уже прослужили по два года и музыкальных новинок не знали. С той кассеты я впервые услышал голос Жанны Агузаровой и группу «ДДТ». Тот парень тогда сказал что «ДДТ» расшифровывается как Дуст Для Тараканов. На кассете была только одна песня ДДТ – «Мальчики мажоры». Не могу сказать, что мне она понравилась. Всё‑таки до службы я слушал «Аквариум», и для меня «ДДТ» были простоваты, прямолинейны и грубы. Но голос и интонацию я запомнил сразу. В голосе и интонации было что‑то врезающееся в память раз и навсегда.

Уже после службы, летом 1988 года я приехал в Ленинград. Я приехал в этот город для того, чтобы увидеть, насколько изменились страна и жизнь за то время, пока меня в жизни этой страны не было. В Кемерове разглядеть эти изменения было сложно.

В Ленинграде во всех кинотеатрах шла «Асса», весь город был заклеен листками афиш самых разнообразных концертов, спектаклей, выставок и чёрт‑те чего ещё. Приехав, я тут же с кем‑то познакомился, меня потащили на концерт какого‑то Шевчука в какой‑то ДК. Билеты были совсем дешёвые, и народу было страшно много. На сцене стояли два стула и три микрофона. Я подумал, что зря сюда пришёл… А потом зал не заревел, но просто заорал от восторга, потому что на сцену вышел сутулый человек в чёрной застиранной майке, джинсах и с короткой бородкой. Ещё на его лице были большие и толстые, как пепельницы, очки. С ним вышел щупленький скрипач. Человек в очках без лишних разговоров сел на стул, взял гитару и сразу заиграл и запел. Я, конечно же, тотчас узнал голос с той кассеты… Это был очень мощный концерт, возможно, один из мощнейших, которые я когда‑либо посещал. Все песни совпадали со мной и моим ощущением страны, времени, жизни. Это было самое сильное событие того лета и, наверное, даже целого года моей жизни после службы.

Я прослушал, пока добирался из Калининграда в Самару, и те песни которые тогда звучали на концерте, но в исполнении всей группы «ДДТ» и те, которые были написаны после. Можно сказать, посмотрел слайды за четверть века жизни, моей жизни и жизни страны. Все этапы этой жизни зафиксированы в этих песнях. В них и наивное и пьянящее чувство свободы конца восьмидесятых, и надрыв девяностых, и усталость и гнев нулевых. Все три потрясающие песни про осень, «Предчувствие гражданской войны», «Рождённый в СССР» и очень и очень нелюбимые мной песни «Родина» и «Это твоя Родина, сынок».

«ДДТ» никогда не были группой, которая входила в число моих любимых, но конечно же, я все эти песни слышал и не мог не услышать, живя там, где жил и живу.

Я слушал и слушал. Летел – слушал, сидел, ждал самолёта – слушал… Я поймал себя на том, что не могу остановиться. Не могу остановиться потому, что мне необходимы эти песни и именно сейчас. Я испытывал большую и глубокую радость от того, что я их слушаю так, как прежде не слышал. Я вдруг понял, что мне жизненно необходимо убедиться в том, что все эти годы, все эти прошедшие четверть века было и есть что‑то настоящее. Подлинное. Не суетное. Не переродившееся и не предавшее какого‑то важного своего предназначения и пути. А ещё мне важно, что есть такой поэт и музыкант, который по‑настоящему и чрезвычайно сильно пережил и переживает то, о чём пел и поёт. И даже если мне не нравятся какие‑то его строки, образы и даже художественный взгляд… И даже если этот взгляд не совпадает с моим… в чём‑то не совпадает почти категорически, мне всё же, чёрт возьми, невероятно важно, что Шевчук всегда высказывался в своих песнях серьёзно. Серьёзно! Не отделяя себя от того, о чём поёт, не наблюдая за тем, о чём поёт, с ухмылочкой со стороны, сверху или сбоку.

Слушая его песни, я понял, что мне осточертели беспрерывные ухмылки, ёрничанье и веселье тех, кто последние годы пытается в художественном виде высказаться о происходящем. Я устал от самодовольных рож тех, кто демонстрирует своё глубокое понимание того, как и чем живёт Родина. Они демонстрируют своё это понимание в виде отвратительных по сути литературных текстов, поэтических виршей, так называемых спектаклей, мрачного и бесчеловечного кино. Они демонстрируют только себя и то, что они выше происходящего. И при этом страшно радуются. Радуются, конечно, своей прозорливости, уму и личной своей крутизне. А худшие из них ещё и демонстрируют презрение и безразличие, сытое и самодовольное. Никаким образом иначе как полным безразличием и самодовольством я не могу назвать «творчество» Шнура. Его я сразу вспомнил, слушая Шевчука, как самый яркий пример перерождения, продажности при полном отсутствии ответственности художника‑автора за им творимое. А какая была заявка изначально!

Я прослушал много песен по дороге в Самару и всё время чувствовал большую благодарность и какую‑то поддержку, слышал убеждённость, твёрдость и подлинное сопереживание всему тому, о чём пел и поёт Шевчук раньше и сейчас. И это мне было необходимо именно теперь, когда той самой убеждённости и переживаний… настоящих переживаний за жизнь Родины, за жизнь своих соотечественников и современников, за своё собственное дело… почти не видно и не слышно.

Хорошее получилось путешествие во времени и пространстве.

Вчера и сегодня смотрел по каналу «Культура» фильмы Чарли Чаплина. Господи! Я даже музыку к этим фильмам знаю наизусть! Вчера смотрел «Золотую лихорадку», сегодня – «Цирк». Все хохотали до слёз. Сколько же раз мы видели эти картины, иногда не сначала и до конца, а порой – сначала, но не до конца… Сегодня до истерики и колик хохотал над фрагментом, когда герой должен был вдуть пилюлю в глотку цирковой лошади, но, разумеется, проглотил её сам. Почему я раньше не замечал этого эпизода? Всё‑таки шедевры бездонны и бесконечны!

Ещё сегодня – из‑за того, что не справился с ленью и никак не мог включиться в работу – посмотрел французскую картину позапрошлого года «Неприкасаемые», в нашем варианте этот фильм имеет название «1+1». Я много слышал про эту комедию, но не хотел её смотреть из‑за дурацкого нашего названия и из‑за того, что французские комедии последних десяти лет стали уж совсем никуда не годными. После «Амели» было что‑то уж вовсе неприличное… Но всё же взял и от нечего делать посмотрел.

Да! В этой картине много предсказуемого и сладкого, но, чёрт возьми, какие первоклассные актёрские работы! И всё, что касается разговоров и музыки, сама музыка и сцена в опере… – это так остроумно, что я хохотал до слёз, отматывал назад, смотрел и снова хохотал. После просмотра мне захотелось откупорить бутылку вина и продолжить работу.

Завтра непременно хочу пересмотреть американский фильм 2004 го‑да режиссёра Александра Пейна «На обочине». Люблю его смотреть зимой. После этого фильма хочется вкусно поесть и выпить вина. И вообще много чего хочется – хорошего и жизнерадостного.

Ужасно огорчает эта история с Жераром Депардье. Стыд и позор, других слов не нахожу! Какое же отчаянно‑печальное завершение блестящей актёрской судьбы! Горько наблюдать превращение некогда выдающегося актёра в бессмысленного, неприятного, взбалмошного, жадного толстяка.

Он, конечно, даже близко не понимает того, что сотворил и что вокруг него происходит, когда он оказывается в России. Он не понимает, в какой игре оказался нелепой и глупой куклой.

Я наблюдал его несколько раз в России в разных городах и при разных обстоятельствах. Как быстро из просто весёлого, своенравного и знаменитого мировой славой артиста он превратился на нашей территории в халявщика. Халява, которая обрушилась на него, – это халява государственного масштаба.

Я видел, что он в восторге от внимания и подобострастия наших чиновников любого ранга и размера, от наших бизнесменов‑купцов с их нелепыми, но щедрыми подарками, застольями, банями и прочим. Какие после этих щедрот могут быть налоги в своей стране? Какие, к чёрту, могут быть суды за вождение мотоцикла в нетрезвом виде, когда тут ему предоставляют частные самолёты и вокруг него пляшут губернаторы, когда его лично ждёт президент огромной страны?

Когда‑то Советский Союз приютил многих лидеров или активных членов коммунистических партий разных стран. Луиса Корвалана вообще выменяли… Мировое сообщество нас тогда за это осуждало. А тут мы приглашаем человека, который во всеуслышание говорит, что не хочет платить налоги в своей стране, и не является в суд по поводу вождения в нетрезвом виде. Это позор!

И позор в угоду непонятно кому и чему снимать потерявшего всяческую форму, актёрскую и человеческую, французского актёра в роли хоть и тёмной, но знаковой фигуры для русской истории. Кому это нужно? Нам? Нам не нужно! У нас есть Распутин в исполнении гениального Алексея Петренко. Кому ж тогда нужно такое кино? Наверное, самому Депардье в первую очередь. А в Саранске, возле памятника Емельяну Пугачёву, было заявлено, что он ещё и Разина сыграет… Или Пугачёва… Депардье всё равно, кого у нас играть.

В Саранск из Сочи после встречи с президентом и получения российского паспорта в аэропорту (видели бы вы этот аэропорт!) у трапа его встречали с хлебом‑солью барышни в национальных мордовских костюмах и радостные крепыши от губернской и городской власти, многие из которых могли потягаться с Депардье формами и размером пуза… Тогда в репортаже прозвучали слова, что во всём этом видятся отголоски Гоголя и Салтыкова‑Щедрина. Хитрая журналистка сказала их с такой радостной интонацией, что слова пропустили в эфир. Эта сцена в новостях получилась очень похожа, точнее, она была как будто вырезана из фильма «Очи чёрные», но только совсем не смешно было её смотреть.

А ещё каким‑то образом в репортаж проскочило короткое интервью, точнее, реплика женщины из Саранска, которая сказала, что ей не нравится происходящее и что, на её взгляд, стыдно бежать из страны, чтобы не платить налоги. Господи! Я уже начал радоваться коротким проблескам правды и нормальным человеческим словам в новостных репортажах. Не дай бог вспомнить навыки чтения между строк!

Триумфальное заключение в объятия Жерара Депардье в его сегодняшнем состоянии и по причинам, по которым он к нам явился, говорит о глубочайшем даже не кризисе, а о полном упадке отечественного кинематографа. Об отсутствии гордости и идеи… О забвении самобытности.

Грустно, стыдно и позорно всё это. Сразу идут на ум те времена, когда конюх или кучер из Парижа, вообще из Франции, мог учить у нас детей уму‑разуму…

Надеюсь, российские паспорта и дорогостоящие почести не будут оказаны всем вышедшим в тираж иностранным любимцам нашей публики…

У меня дома есть часы с боем, которые отбивают каждые четверть часа. Когда пишу, кажется, что они звонят не умолкая.

Часы с боем мне подарили друзья из Омска. Часы прекрасные! Большие, настольные, в вытянутом деревянном корпусе и с классическим круглым циферблатом. Сделаны они в тридцатых годах прошлого века в Вене. Друзья купили их где‑то в Европе и подарили мне два года назад на день рождения. У часов дивный мелодичный бой. Первую четверть часа они отбивают коротко, половину часа бьют дольше и витиевато, без четверти – в три раза длиннее, чем первые пятнадцать минут, но по‑другому. А каждый час отмечают торжественно, довольно долго и потом отбивают количество часов после полудня или после полуночи.

Когда их дарили, друзья продемонстрировали этот бой. Я подумал тогда, что не смогу ужиться с этими часами в одном доме. Я был друзьям искренне благодарен, но сам про себя думал, что встанут эти часы простым украшением и антиквариатом на полку, будут стоять там и помалкивать. Я был уверен, что никогда не усну в доме, где бьют часы. Я слышу, как на значительном отдалении капает вода в раковине на кухне, слышу, как подтекает вода в бачке унитаза… И пока не налажу бачок, намертво не затяну кран или не подложу тряпочку под капли – ни за что не усну. А тут часы с громким боем!

Эти часы долго стояли у меня в Москве, я их не заводил и не знал, как отвезти домой, поскольку вещь ценная и механизм сложный. В конце концов мне объяснили, как следует перевозить такие часы. Их ни в коем случае нельзя сдавать в багаж, нужно снять внутренний маятник и лучше все свободные ёмкости корпуса забить мягкой тканью, чтобы механизм был более‑менее зафиксирован. Так я их и привёз в Калининград. Но сразу они нормально работать не стали. Они останавливались, уходили вперёд или отставали. Пришлось отдать их мастеру, который больше месяца их настраивал, потом наблюдал за ними и снова настраивал.

И вот уже пару месяцев они отбивают каждую четверть часа в нашем доме. Когда‑то их можно было заводить раз в неделю, но за почти девяносто лет пружина ослабла и завод требуется каждые четыре дня. Мне очень нравится заводить эти часы. Пружины тугие, ключ подаётся с трудом. Две пружины отвечают за бой и одна – за часовой механизм. Когда завожу эти часы, я чувствую себя отцом семейства и солидным человеком. Мне редко удаётся ощущать такое в полной мере. А солидным человеком я чувствую себя только в процессе завода этих часов.

Мы уже второй год живём не в квартире, а в доме. Мы купили этот дом в 2008 году… Это было огромное событие! Такое огромное, что до сих пор оно не осознано и не осмыслено. Процесс покупки дома частично описан в пьесе «Дом». Некоторые диалоги воспроизведены по памяти довольно точно и документально… Дом немецкий, довоенный, 1934 года постройки. То есть приблизительно того же времени, что и венские часы.

Я понимаю, что друзья подарили мне часы крайне вовремя, потому что для любой квартиры они были бы слишком громкими и неуместными.

Сейчас на наш дом падает снег, его много нападало за ночь и за день. Тепло, с крыши активно капает. Ночью чуть‑чуть приморозит, и капель утихнет. Но часы будут бить. Я наслаждаюсь, сидя за рабочим столом в своём кабинете этим отдалённым, прекрасным боем.

Когда слышу этот доносящийся снизу, из гостиной, бой, я радуюсь. Когда засыпаю и слышу его – тоже радуюсь. И утром я ему рад. Просто чаще всего я этот бой уже не замечаю, пропускаю мимо ушей. Привык. И к дому почти привык.

Но бывают радостные мгновения, когда я слышу бой часов, и вдруг остро понимаю… Я взрослый человек, у меня есть дом, в этом доме мои дети, моя семья. У меня возле дома есть дворик, я бы даже сказал садик, в этом саду – мои деревья. Среди них пара хороших яблонь и большая слива. Есть старый довоенный тис, такой же, как во дворе у Штирлица. Я много работал и заработал на этот дом и на этот сад. Но мне не кажется, что я работал не так много и тяжело, чтобы у меня был такой прекрасный дом. Как же мне повезло!.. В моём доме тепло… Я взрослый. Я сижу в этом доме и пишу книгу. А потом книгу напечатают, и она будет продаваться в магазинах. Книга! Это же удивительно!.. Я взрослый, я пишу книгу, настоящую книгу!

А где‑то внизу, в гостиной, в моей… нашей гостиной бьют старинные часы, мои часы. Это удивительно. Это по‑настоящему. Как мне повезло!

Летели в Париж через Ригу. Обидно лететь из Калининграда в Париж через Ригу, потому что сначала нужно лететь в противоположном направлении, а потом, по сути, пролетать над Калининградом. Так‑то лёту от нас до Парижа час сорок, а из Риги почти на час больше. Но это ерунда… Провели целый день в Риге в ожидании рейса. В Риге было холодно, красиво и совершенно безлюдно. Было аж –17 °C! Поспали у друга в гостях. Перед вылетом парижский знакомый сообщил, что в Париже снегопад, да такой, что… И, будучи французом, он не нашёл, как назвать подобный снегопад по‑русски. В Париже нас долго продержали в самолёте. И хоть мы прибыли по расписанию, встречающим пришлось долго нас ждать, так как была большая очередь на въезд в аэропорт из‑за снега, очередь из самолётов! А на вылет было вообще чёрт знает что, аэропорт был набит людьми до отказа. Не знаю более неудобного и дурацкого аэропорта, чем «Шарль де Голль». Потом мы очень долго ждали багаж, который получили весь мокрый и облепленный тающим снегом. Встречающие нам сказали, что из‑за снега в Париже не работал общественный транспорт, и большинство такси тоже. В городе вдоль дорог стояли заваленные талым и грязным снегом машины, и на тротуарах была снежная каша. Парижу категорически не идёт такое убранство.

Из‑за снежной каши, из‑за холода Париж был не похож сам на себя. Мы долго добирались до того места, где были наш ночлег и приют. Измотанные и голодные, поспешили найти еду. Было как раз такое время, когда всё забито. Все едят, и в хорошем вкусном месте невозможно найти свободный столик. Мы побродили по нескольким кварталам в районе авеню Монтень, что называется, поцеловали двери нескольких заведений. В какие‑то рестораны даже стояли очереди… Мы бы тоже подождали, но дети, особенно младшая, которой ещё нет и трёх, ждать под мокрым снегом была не готова. В итоге мы быстро промокли. Особенно быстро промокла обувь…

В конце концов нам удалось найти ничем не примечательный итальянский ресторанчик, в котором, на наше счастье, был свободный столик: заказавшие его люди не явились, и нас любезно пустили… Ресторанчик был малюсенький. Столиков десять, не больше…

Мы прошли несколько кварталов, ощущая себя совершенно как в Москве, в смысле выше чем по щиколотку, а то и просто глубоко увязая в снежной каше. И вот заходим мы в ресторанчик… – крошечный – и тут же встречаем известного кинокритика Антона Долина с женой и приятелями. Каково?! Мы встречались с Антоном незадолго до премьеры «Сатисфакции», то есть пару лет назад – в Москве, разумеется. Настроение тут же улучшилось. Сразу же огромный мир уменьшился, дорога из Калининграда через Ригу до Парижа, ожидание в самолёте, долгая езда по городу, метание по кварталам – всё это тут же забылось, и показалось, что мы вышли из дома, зашли в привычное место в двух шагах и встретили старого приятеля. К тому же Антон, пожалуй, единственный человек из тех, кто носит титул «критик», которого я всегда рад видеть.

А наутро нам предстояла поездка в Диснейленд. И уж коль скоро мы прибыли в Париж только ради этого, тут хоть камни с неба – мы должны были ехать в это чудесное место. Мы и поехали. Камней с неба не было, но шёл сильный дождь, от которого не убранный на улицах снег стал непроходимым. Но мы прошли сквозь всё это туда, где детей ждала обещанная нами радость.

В парижском метро я не был давно, лет восемь. В гастрольных или других деловых поездках либо не нужно было пользоваться метро, либо, если и доводилось туда спускаться, то в сопровождении парижан, и мне не было нужды задумываться о способе передвижения в метро. Короче, я забыл, как пользоваться парижской подземкой. К тому же за то время, пока я в ней не был, случилось революционное… В парижском метро теперь нет человеческих касс, только автоматы. Там теперь нет людей, которые продают билеты! Исчезло парижское метро с человеческим лицом. Мы бы, наверное, отправились в Диснейленд на такси или договорились бы с друзьями о машине, но из‑за погоды, из‑за снега и дождя, в городе ожидался транспортный коллапс, и нам пришлось столкнуться лицом к экрану с автоматом, продающим билеты. Это было испытание. Нам нужно было купить не только взрослый, но и детский билет, к тому же такой билет, который предполагал перемещение не только на метро, но ещё и на пригородном поезде, идущем до нужной станции. А пригородные поезда ходят в Париже на уровень ниже. Короче, задача был не из лёгких. А ещё представьте себе толпы жаждущих приобрести билеты и знающих, как это делать, да ещё спешащих куда‑то, узкое пространство парижского метро, сильнейший сквозняк, практически несусветную грязь, и детей, каждую секунду норовящих куда‑то улизнуть…

Мы со всем справились и безошибочно добрались до Диснейленда, правда, не без помощи парижан. Вот только тех, кто может что‑то подсказать вне привычного им маршрута, найти непросто. И всё же такие нашлись. Сын Саша очень радовался. Он впервые был в метро. И впервые перед тем, как в него спуститься, увидел возвышающуюся над домами и уходящую вершиной в снежно‑дождливую пелену Эйфелеву башню.

Диснейленд, кто не знает, находится сильно за городом. Там было и холоднее, и снег валил хлопьями. Из всех многочисленных, я бы сказал, бессчётных касс работало всего три. И разумеется, была очередь. Людей хоть и было в десятки раз меньше, чем обычно, но всё же оказалось немало. Из‑за погоды были закрыты почти все основные аттракционы. Снега же нападало так много, что перемещаться по улочкам и мостикам парка аттракционов уже было сродни аттракциону. Многие обматывали ноги полиэтиленовыми пакетами. Но никакие меры предосторожности не спасли нашу обувь от очень быстрого и полного промокания.

Странно и совершенно необъяснимо, почему работали открытые карусели, а многие развлечения, находящиеся под крышей или устроенные как закрытые лабиринты, были закрыты. Работники Диснейленда не знали, какие аттракционы открыты, а какие нет. И выяснить это можно было только экспериментальным путём. То есть нужно было идти, утопая в мокром снегу, и узнавать на месте. А это не маленькие расстояния. Утверждения о том, что к двадцатилетию парижского Диснейленда значительно улучшился сервис, а главное – еда в местных забегаловках – наглая ложь. Если соберётесь в Диснейленд, берите еду с собой. Нигде в мире вы не найдёте столь дорогой и отвратительной дряни, как в Диснейленде. И если у вас не будет с собой ничего, вам придётся её есть и кормить этим своих детей. К тому же вы убьёте на это массу времени. Летом и в каникулы в Диснейленде толпы и очереди, а когда были мы, людей было мало, но в заведениях, где стоит десять‑пятнадцать касс, работало не больше одной. Давно мне не приходилось стоять в таких длинных, а главное – медленных очередях, к тому же за такой дрянью, по сравнению с которой «Макдоналдс» – чудо высокой и полезной еды…

За два часа до закрытия парка французы стали закрывать аттракционы и павильоны, запуская при этом людей в парки, где продолжали работать только магазины и кафе. Дети недоумевали, многие плакали… В полшестого мокрые, замёрзшие, голодные, исходившие всё вдоль и поперёк, но попавшие всего на четыре‑пять каруселей и других развлечений, мы двинулись в сторону метро.

Дети всё равно были счастливы и уходить не хотели. Это поразительно… Поэтому им был обещан на следующий день второй поход туда же.

Следующий день был без снега, зато с ливнем. Кое‑что работало из того, что было закрыто накануне. Но в целом всё то же самое и так же мокро. Однако мы запаслись едой и напитками. Были куплены герои мультфильмов и прочая бесценная ерунда (бесценная для детей, а для родителей довольно дорогая – в Диснейленде всё совсем не дёшево). Дети опять были счастливы. А у нас всё равно было хорошее настроение, потому что наблюдать счастливых детей – это радость, которую не с чем сравнить.

Оставался ещё один день и вечер в Париже, пасмурный, сухой, невероятно приятный. И хоть Париж был чудовищно замусорен и не убран после снегопадов, нам с трудом удалось просушить после снега обувь и отмыть её после жуткой грязи в метро… Всё равно свежие круассаны, особый запах парижского кофе, сказочно вкусные эклеры и пирожные в кондитерской «Ля Каретт» на Трокадеро, бокал белого вина – чтобы не забывать, что мы во Франции… – вернули нас в Париж, по которому скучаешь и которого ждёшь, намечая поездку в этот город. И вот в этом знаменитом и любимом кафе меня накрыл шум голосов, и музыка этого шума.

Я встретился с несколькими людьми, которые давно в Париже живут, с теми, кто там часто и подолгу бывает. Многие ворчат, что Париж не просто не тот – он совершенно не тот, что был ещё недавно. Что Париж из некогда приятно‑пёстрого стал совсем арабско‑чёрным, что Париж, особенно зимой, грязен и неуютен и что его метро омерзительно… Я и сам готов был поддержать такие разговоры, особенно после первого нашего дня в Париже…

Но я сидел в «Ля Каретт» и наблюдал, как заходят, почти забегают, в это кафе парижанки. Они забегают, беспрерывно что‑то говоря. Садятся, не прекращая ни на секунду беседы, не глядя в меню, быстро заказывают привычное. Перебивая друг друга, едят то, что им принесли, кажется, вовсе не замечая вкуса. Так же быстро пьют вино, воду и кофе… И, не в силах прервать разговор, одеваются и уходят, растворяясь в великом городе. И таких парижанок много, они в каждом кафе, каждый день…

Или три парижанина небольшого роста, хорошо за сорок, с тонкими руками, ногами и обязательно с небольшим пузцом, в мягких вельветовых светло‑коричневых или тёмно‑зелёных брюках, мягких пиджаках или пальто, с неизменными шарфами и чуть красноватыми оттого, что пришли с холода, носами. Раньше они беспрерывно в кафе курили, но теперь это нельзя. И они покорно не курят, только изредка выходят подымить на улицу. И вот в этой троице обязательно один что‑то рассказывает, а двое других слушают, один внимательно, другой – рассеянно. И такие тоже в каждом кафе, каждый день.

В этот раз в Париже удалось только пару раз поужинать и побывать на позднем завтраке в любимом кафе…

И как бы на какое‑то время, а может быть, безвозвратно, этот город ни терял своё прежнее, неповторимое, странное, сложное и неуловимое выражение, как бы ни изменялось его человеческое наполнение, как бы ни уходило в прошлое что‑то, что ещё двадцать лет назад казалось незыблемым, как бы всё громче и плотнее ни звучала не только с окраин, но и уже повсеместно в центре пугающая нас арабская речь…

Всё равно Париж остаётся для многих из нас роскошным и радостным подарком самим себе. Так мы его и ощущаем. Так мы и чувствуем, что мы дарим себе Париж, когда покупаем билеты в этот город, когда бронируем в нём гостиницу, когда намечаем в нём какие‑то дела. Париж остаётся Парижем для всего мира. Он по‑прежнему очень компактен и при этом бездонен. И пока ещё рубашка, купленная в Париже, доставляет больше радости, чем такая же, но купленная в любом другом месте.

Обратно мы летели непросто. Под конец Париж нам напомнил о себе худшей своей составляющей… Вылетали по расписанию, опять же через Ригу, а стыковка между рейсами в Риге была очень короткая, каждая минута на счету. И мы радовались, что обычно плохо работающий аэропорт «Шарль де Голль» в этот раз сработал чётко и по расписанию. Но…

Улетели мы с опозданием. Почти на сорок минут. Один французский сотрудник аэропорта забыл принести какую‑то документацию. Он пошёл за ней, конечно же, не торопясь и вальяжно, и отсутствовал ни много ни мало сорок минут. А это как раз и было время нашей стыковки. Можете себе представить, как я нервничал и злился. А этот служащий пришёл, допивая чашечку кофе из бумажного стаканчика и улыбаясь вполне вызывающе.

Мы прилетели в Ригу, когда наш самолёт должен был уже взлетать. Но нас всё‑таки было пятеро, а самолёт в Калининград летает маленький, да и мы были зарегистрированы уже на рейс, поэтому рейс придержали. Друзья позаботились о том, чтобы нас быстро пересадили с самолёта на самолёт. Из‑за этого вылет задержался на полчаса. Но мы летели домой.

Мы долетели до Калининграда и стали снижаться, а потом снова набрали высоту. И нам сообщили, что неожиданно в районе аэропорта образовался сильный туман, которого перед вылетом никто не обещал. А лететь нам всего сорок минут. Мы покружили минут тридцать пять над городом, видели знакомые огни, но туман сгустился, и мы полетели обратно в Ригу. Ну а потом такси, гостиница, три часа сна, снова аэропорт, регистрация, досмотр, ожидание, полёт. Совершенно разбитые и усталые, уже засветло, мы прилетели домой. Те, кто нас ждал вечером в аэропорту, и те, кто знал, что мы вылетели и подлетаем, сказали, что туман налетел минут за десять до нашего прилёта, а до этого аэропорт работал в штатном режиме.

Сразу вспомнился тот француз с бумажкой и чашкой кофе. И целый рейс людей, которым пришлось ночевать по домам либо в гостинице и почти не спать. Отменённые или перенесённые дела, что‑то нерешённое… Утром в самолёте было больше свободных мест, чем накануне. Кто‑то не полетел.

В Калининграде сегодня красотища: солнце, – 10–12 °C, ни ветерка, снег свежий и безупречно чистый, небо нежно‑голубое, и дым из труб какой‑то мясистый, плотный, уходит в небо под углом 45 °.

Вчера посмотрел фильм, который всего один раз видел тридцать пять лет назад… Это английский фильм под названием «Круг чистой воды», его показали по телевизору. Не имеет смысла говорить, по какому каналу, их тогда было два, и большой разницы между ними не было. Никаких анонсов фильма тоже не было, тогда не было анонсов, выходила телевизионная программа на неделю: узенькая полосочка в газете на последней странице, которую чаще всего аккуратно вырезали, и она лежала на телевизоре, придавленная обычно какой‑нибудь фарфоровой статуэткой. Наиболее внимательные и любящие телевидение люди ручкой или карандашиком выделяли заинтересовавшие их программы и фильмы. Так планировали себе теленеделю. Подчёркиваний случалось немного. Скучнейшие были передачи, скажу я вам! Не думаю, что кого‑то мог сильно привлечь фильм со странным и скучным названием «Круг чистой воды». Мы с мамой посмотрели его случайно. Но как выясняется в течение многих лет, таких, как мы, было довольно много. Все, кто видел картину, а её, как я уже сказал, показывали лишь однажды, запомнили это событие.

Что это за фильм? В первую очередь, фильм очень английский. Хотя тогда я этого понимать не мог. Это скромная история одинокого человека, который приобрёл в зоомагазине выдру, уехал с ней в маленькую шотландскую деревню и как‑то с ней жил. В конце фильма выдра нелепо и трагически погибает: её убивает крестьянин.

Я смотрел вчера этот фильм без перевода, по‑английски. Но самым удивительным образом вспоминал, как это было переведено на русский язык. Я помнил, как звучал по‑русски этот фильм тридцать пять лет назад. Запомнились даже какие‑то удачные шутки, которые получились именно у наших переводчиков. Запомнились герои… Очень запомнился весь фильм, хоть тогда я его смотрел в чёрно‑белом изображении по уже тогда не новому телевизору «Рекорд».

Мало того, вспомнилась сама ситуация и обстановка, в которой мы смотрели с мамой кино. Папа был в очередной командировке. Мы с мамой чем‑то занимались, телевизор привычно работал, и мне помнится, что саму картину предваряло вступительное слово, причём, кажется, не киноведа, а зоолога или, возможно, ведущего программы «В мире животных» того времени. Этого я точно не помню. Благо переключать телевизор было некуда. И как‑то сам собой, может быть, музыкой, может быть, видами Лондона в самом начале, – а вид Лондона на экране телевизора был тогда в диковинку, – фильм привлёк наше внимание, и мы стали смотреть. Кажется, была весна, не поздний вечер.

У многих людей близкого мне возраста я спрашивал про этот фильм, описывал его, и очень многие его вспоминали, если видели. Потому что если кто‑то видел его тогда, забыть не мог. Почему? Не понимаю.

Но боже мой, как же я плакал дня три после просмотра… Видимо, многие тогда пролили слезы…

Я смотрел вчера картину, которую видел один‑единственный раз, когда мне не было и одиннадцати. И прошло, шутка ли сказать, тридцать пять лет. Но я даже вспомнил сцену, как герой покупал билет на поезд в кассе вокзала. Ему нужно было купить билет для выдры, которую, как дикое животное, надо было перевозить в коробке или клетке. Выдра у героя была на поводке, и он сказал кассиру, что ему нужен билет на собаку. Тогда кассир протянул герою бланк для заполнения, в котором нужно было указать породу собаки. Герой подумал и сказал… В русском, точнее, в советском переводе он сказал: «Ныряющий терьер». Помню, как я хохотал этой детской шутке. Хохотал до слёз, потому что кассир долго переспрашивал, а герой повторял ему по буквам: «Эн, ы, ря» – и так далее. По‑английски герой говорит, что у него дайвер‑терьер. Почему память это сохранила?

Я смотрел фильм и удивлялся своей памяти. Но не её способности запомнить, а её способности выделить что‑то и сохранить как дорогое. Фильм ничем не особенный, скромная, трогательная картина о взаимоотношениях человека и животного, таких много. Правда, у нас тогда таких не было. Нам показывали раз в неделю по серии про собаку Лесси, австралийский фильм про кенгуру Скиппи, и мы помним дельфина Флиппера. Эти серии показывали после программы «В мире животных». Мы ждали эти короткие и довольно бессмысленные серии, где мохнатая собака колли, дельфин или кенгуру каждый раз кого‑то спасали или кому‑то помогали, в целом живя весело и беззаботно.

В фильме же «Круг чистой воды» есть что‑то другое. То, чего тогда не доводилось видеть из чёрно‑белого телевизора. Моя мама тоже помнит этот фильм. Все, кто его видел, – помнят. Вроде бы что в нём особенного? Разве что другой взгляд на жизнь и на мир. Не больше, но и никак не меньше.

Посмотрел вчера это кино и побывал в своём детстве, в исчезнувшей стране и другой эпохе. Побывал внутри десятилетнего мальчика. И убедился, что память не ошибается в своём выборе.

Удивителен город Тбилиси! Он удивителен невероятной плотностью и количеством людей творческих занятий. Можно назвать их ещё бездельниками, но даже бездельничают они очаровательно.

До знакомства с «Мгзавреби» все мои грузинские друзья были моего возраста или около того. Благодаря им я познакомился с их кругом. Меня всегда поражало, и я об этом не раз говорил, то, что куда бы мы ни зашли в Тбилиси, в маленькое, явно модное кафе или в самую что ни на есть народную хинкальню (по‑нашему, в сущности, пельменную), мы везде встречали друзей моих друзей. И на мой вопрос, кто это, я слышал: «О‑о‑о! Это замечательный режиссёр», или: «очень хороший писатель», или: «прекрасный художник», или: «это внук знаменитого скульптора», или: «внучка великого актёра». У меня складывалось впечатление, что простых людей там не найти и не встретить…

Теперь я познакомился с «Мгзавреби» и углубился в Тбилиси совсем другого возраста. Гиги 26 лет, и его круг гораздо моложе, чем известный мне. Самое удивительное, что в этом кругу всё то же. Куда бы мы ни зашли – режиссёры, журналисты, писатели, операторы, музыканты, живописцы. Много поэтов. И все внуки, внучки, племянники и дети…

Чаще всего лучше не спрашивать, какой фильм или какую книгу написал тот, кого мы только что встретили. Лучше не ставить друзей в неловкое положение. А то они начинают говорить, что тот, о ком я спросил, ещё три года назад снял отличный короткометражный фильм, а теперь у него сложности, но очень много идей. То же самое с писателями, музыкантами, внуками и племянниками. Замечательно то, что грузины хорошо говорят о своих коллегах и товарищах по цеху.

Приятно гулять по Тбилиси с Гиги и слышать из клубов доносящиеся ремиксы на их песни. Приятно, что подходят совсем молодые люди, и подходят прежде всего к нему, обращаясь ко мне почтительно – исключительно из‑за возраста.

Но всё же то, что происходит в нашей культуре, в нашей музыке и кино, молодые грузины знают намного лучше, чем мы знаем о том, что происходит у них в культуре… Они читают, смотрят и слушают то, что делается у нас и на русском языке.

Тбилиси – удивительный город! Стоял у входа в гостиницу, ждал… Пунктуальность не входит в число грузинских добродетелей. Грелся на солнышке, понимая, что на следующий день мне возвращаться туда, где так тепло уже не будет… Вдруг ко мне обратился по‑английски высокий, крепкий мужик. Попросил зажигалку. У меня оказались спички, которые я взял на память из какого‑то кафе. Он поблагодарил, сказал, что грузинские сигареты – не очень, но еда вкусная. Я согласился. Спросил, откуда он. Он сказал, что из Великобритании. Я сказал, что это замечательно. Он спросил меня, откуда я. Я ответил. Он сказал: «Not bad». Спросил, что я здесь делаю, я ответил, что приехал играть музыку. Он спросил – рок‑н‑ролл? Я подумал – и дал утвердительный ответ.

Но тут подъехала машина, из неё вышли люди с камерами, подошли к моему собеседнику, и только тогда я его узнал. Это был отличный британский актёр Винни Джонс. Из‑за чемодана «Луи Витон», который Джонс держал в руке, он показался мне бизнесменом, который приехал окучивать новую грузинскую экономику. Оказалось, он приехал сниматься в рекламе какого‑то грузинского банка. Значит, в Грузии кто‑то тоже страдает провинциальными комплексами, такими же, как те у нас, кто приглашает рекламировать свои банки или магазины Брюса Виллиса и Депардье, которые никогда этими банками и магазинами не воспользуются. Но ясно, что у Винни Джонса в его чемодане был «Большой куш».

Одновременно: Жизнь

Дата добавления: 2015-06-26