Аналитическая встреча, запрос и предложение

Встреча с аналитиком – это совершенно уникальная встреча. Само слово подразумевает, что встречи бывают хорошими и плохими! При встрече сразу возникает позитивный и негативный перенос и контрперенос – тоже позитивный и негативный. Одно лишь субъективное впечатление может все это отразить, но понадобится долгое время анализа, чтобы развернуть то, что бессознательно разыгралось в этот первый момент. Вначале происходит встреча с человеком, это обоюдная встреча, с внешностью, манерой держаться, рамками работы аналитика, которые никогда не бывают нейтральными и обнаруживают разные стороны его личности. Мобилизуются фантазии, проекции, идентификации.

Но очень быстро на первый план выходит аналитический метод, тишина слушания, благорасположенная нейтральность, внимание и принятие. Метод возбуждает влечения и защиты. То, как пациент будет приспосабливаться в этой ситуации – показатель его способа функционирования. Будет ли аналитик помогать ему войти в ситуацию? К примеру, пациент, дезориентированный свободой высказываться, может потребовать, чтобы ему задавали вопросы. Возможны разные варианты ответа: не отвечать, что вызовет фрустрацию, тревогу и поиск возможных путей выхода из положения; или задать как можно более ясный вопрос во избежание риска смешения аналитической беседы с медицинским опросом, например: «Можете ли Вы рассказать мне о себе, о вашей истории... так, как Вам это приходит в голову» отсылая и приглашая к ассоциативному мышлению; или предложить минимальную интерпретацию, вроде: «Вы предпочитаете, чтобы Вами руководили?», которая сразу введет мета-коммуникацию, способную возыметь эффект раскрытия, разблокирования!

Анализируемость видна по тому, как субъект может или не может отдаться на волю своему рассказу, сделать оговорку, сам ее услышать или заинтересоваться ею, когда на нее обратят его внимание или когда он замечает с удивлением: «Я не ожидал, что буду Вам об этом рассказывать!», что указывает на возможность неожиданного психического события во время встречи. Другой критерий основан на способности передвигаться в психическом пространстве и времени, переходить от актуального запроса к истории детства. В моей практике я всегда назначаю вторую встречу прежде, чем предложить анализ или согласиться на него. В этой второй беседе я надеюсь увидеть отсроченный эффект первой встречи. Обдумал ли субъект эту первую встречу? Как он ее пережил? Был ли он удивлен тем, что он сказал, и тем, чего не сказал? Вторая встреча часто выявляет и перенос, и сопротивления, и «некоторое рассогласование первого порыва и решения втянуться в проект с тратой времени и денег, которую он подразумевает» (Жан-Люк Доннэ[7])...

Запрос может принимать очень разнообразные формы. Он будет исходить из симптоматики и на сознательном уровне содержать пожелание исчезновения симптомов. Однако запрос амбивалентен, т.к. по определениею, симптом реализует удовлетворение влечений одновременно с защитой от них! Поэтому субъект очень привязан к симптому, и запрос, адресованный аналитику, парадоксален: «Избавьте меня от моих симптомов – но вообще-то не касайтесь этого!»

В отсутствие симптомов, если запрос основан на экзистенциальной неудовлетворенности, чувстве несовершенства, повторяющихся профессиональных и эмоциональных неудачах, страдание не всегда воспринимается как таковое. В возможности найти для него слова состоит очень важный эмоциональный момент. Субъект чувствует, что его поняли, и в запросе узнается то, что в нем всегда имплицитно содержалось – нарциссическая потребность быть любимым.

Запрос никогда не ограничивается одной лишь любознательностью относительно функционирования психики, однако неприкрытый интерес субъекта к психической жизни всегда представляет собой благоприятный элемент. Тем не менее, чтобы предпринять анализ, необходимо иметь настоящее желание измениться! Понятно, что это подразумевает отказ от приносящих стредание требований третьих лиц к субъекту... То же самое, если субъект жалуется на свое окружение, не задаваясь вопросами о себе самом...

Предложение: оно предшествует запросу. Быть аналитиком означает предлагать себя как объект переноса, «забываться относительно себя самого», давать себе исчезнуть как отдельной личности, становясь «никем» (отзвук ответа Улисса Циклопу). Это предложение не менее парадоксально, как это ярко выражает Мишель де м’Юзан: в действительности аналитик бессознательно противится этой потере своей идентичности.

А кроме того, в предложении всегда в какой-то форме присутствует соблазнение - то неуловимое соблазнение, которое также открывает путь для мобилизации инфантильной сексуальности.

Мари пришла ко мне с просьбой об анализе около пяти лет назад; тогда она только что потеряла мать, после того как пыталась ее лечить в течение нескольких месяцев, и эта смерть подкосила. Ей скоро должно было исполниться пятьдесят лет, у нее было ощущение поворотного момента в ее жизни, она уже давно думала о психоанализе. Она долго рассказывала мне о своей матери и своих старших сестрах. Они были намного ее старше. Она всегда чувствовала себя отстраненной, маленькой, ей казалось, что на нее никто не обращал внимания. Тем не менее, мать, которую она описала как холоднуюю, немного демонстративную и ригидную, стала очень сильно нуждаться в ней в последние годы. На мой вопрос о том, почему в ее рассказе отсутствует отец, она мне сообщила, что он умер, когда ей было шесть лет. Она его плохо помнила, «о нем говорили мало». Ее сестры были замужем, она – нет, она давно уже жила одна, но знала мужчин; недавно у нее была короткая связь. Упоминания об этих мужчинах в анализе долго оставались весьма расплывчатыми.

Как это часто бывает, в первых беседах собираются элементы, которые потом развернутся и разовьются в ходе анализа. Но содержание этой программы станет ясным только ретроактивно, задним числом. В момент встречи «захвачен» прилив чувств, ощущений, впечатлений, причем слушание рассказа – только часть всего этого. Помимо ясно выраженного запроса на анализ, я вспоминаю, что ощутила не только эту проблематику потерь, траура, но и эту маленькую девочку, которой она наверное была и которую я представила себе замкнутой, мечтательной, внимательной и заинтересованной во взглядах «взрослых»! Мое воображение заработало уже в эти первые моменты! Проективная идентификация? Пациентка ли вселяет в меня этот образ или это я ей его приписываю? Это одна из форм эмпатии, которая движет моим желанием согласиться принять ее запрос. Свидетельство о той связи между ею и мной, на основе которой будет развиваться перенос? Конечно. Но в этом образе, который я создаю, образе ее для меня и меня для нее, есть и некая фантазия, рожденная во внутреннем мире, которую анализ предлагает сделать плодотворной. Эта фантазия о детстве несет с себе инфантильность. Эта осознанная мною фантазия вобрала в себя неосознаваемую фантазию об инфантильной сексуальности.

В том, что она мне рассказывает, с самого начала в разных образах присутствует смерть: эта недавняя кончина матери, о которой Мари говорит с понятным чувством печали, сдержанными слезами, ощущаемой, но контейнируемой болью. Она вызывает во мне сочувствие и симпатию. Мари разом вспоминает то огромное место, которое заботы о матери занимали в эти несколько месяцев ее жизни, свое облегчение, когда все закончилось, но и теперешнее чувство пустоты. Уже в этих первых словах чувствуется амбивалентность, но я пока оставляю при себе эту ее растерянность перед опустевшим пространством.

На самом деле, обозначено и другое пустое пространство: у нее нет ребенка, она никогда не станет матерью, на ней остановилась последовательность поколений. Как ей поступить с этим неоплаченным символическим долгом? «Поворот» ее жизни, о котором она говорит, менопауза, потеря плодовитости, ставят вопрос о ее сублиматорной креативности, о ее женственности, отдельной от материнской плоти.

И наконец, отец, умерший в ее детстве, отсутствует в ее спонтанном рассказе и на ее внутренней сцене при ее встрече со мной. Это мой вопрос возвращает его; «о нем много не говорили», говорит она о семейных отношениях своего детства, что дополняет возникший у меня интерес к ее отцу, которым и был вызван мой вопрос. Здесь исходящее от меня, конечно осторожное, предложение трансферентной «зацепки». Какого рода соблазнение (первичного соблазнения, в смысле Лапланша) осуществляю я непосредственно в тот момент, когда задаю себе вопрос о ее женственности? Согласно Лапланшу [8], я могда бы усмотреть в этом моменте мобилизацию «неполного» переноса, то есть, «новое введение в игру путем вопросов и проработки энигматических посланий детства», тогда как полный перенос, «позитивное повторение поведения, отношений, инфантильных образов» мог бы вступить в действие на контрастном для материнской холодности фоне, который предлагает моя фамилия Сэшо (Sechaud – каламбур, на который намекает автор, можно построить на значениях «сухой», «теплый», «достаточно теплый» и т.п. – прим. переводчика). Это и было бы то новое издание, пересмотренное и исправленное сублимацией, о котором говорит Фрейд, описывая случай Доры.

3 – «Противопоказания»

При неневротических организациях некоторые аспекты могут поставить анализируемость под сомнение. Во время недавнего семинара Андре Грин[9] выделил некоторые основные черты, которые могут привести к «увязанию», т.е. к неудаче аналитического лечения и, таким образом, нести в себе противопоказания для классического анализа, но подходить для психотерапии лицом к лицу с частотой сеансов от одного до пяти раз в неделю. Такие виды терапии сейчас рассматриваются как «осложненные психоанализы» (Пьер Федида). Но в основе своей аналитическое слушание остается неизменным. Многие авторы (Андре Грин, Раймон Шан, Рене Руссийон, Бернар Брюссе...) подчеркивают необходимость аналитической работы лицом к лицу, если пациент не может обходиться без того, чтобы видеть аналитика, ведь перцептивная необходимость зачастую связана с нарушением репрезентативной функции.

Вот какие черты пациентов соотносятся с особыми параметрами лечения:

- Тревога: не сигнальная тревога, не автоматическая тревога, не та тревога, что бывает связана с паническими атаками. Это почти постоянная тревога, к которой трудно привлечь ассоциации пациента с целью связать ее с его репрезентациями. Она нарушает сон, заставляет принимать лекарства. Тревога чередуется с моментами депрессии и запускается в присутствии вторгающегося или покидающего объекта, который всегда переживается как непонимаемый. Тревога часто принимает форму нарциссических тревог с угрозой фрагментации Я. Она усиливается в позиции лежа и ослабевает, когда объект находится в поле зрения. Такая тревога не вовлекается по-настоящему в аналитическую работу.

- Состояния деперсонализации могут замещать эту тревогу в ситуациях, которые ее возбуждают (сепарация или вторжение). Деперсонализация прерывает объектные отношения. Угроза деперсонализации вызывает большое беспокойство с ощущением потери идентичности.

- Жизнь сновидений: снов мало, часто стойкая бессонница, чередующаяся с кошмарами. Когда сновидения запоминаются, в них не хватает сгущения, они длинные и запутанные, субъект во сне должен преодолевать многие опасности без конца.

- Скованность свободных ассоциаций. Ассоциирование в этих случаях связано со страхом сойти с ума, утеряв рациональный контроль. Ощущается утеря свободы фантазировать.

- Защиты: преобладают отрицание, расщепление, проективная идентификация. Эвакуация (Бион) берет верх над переработкой.

- Как правило, происходит переход к действию (отыгрывание). Это отражает своеобразный способ разрядки при топической регрессии.

- Конфликты относятся в большей степени не к эдиповому уровню, а к прегенитальным объектным и нарциссическим уровням. Всегда задействована деструктивность: атака на связи, агрессивные нападения на объекты или на Я для поддержания триумфа всемогущего мазохизма.

Андре Грин приходит к выводу о том, что необходимо принимать во внимание:

- активность влечений, недостаточно связанных и интегрированных в Я;

- угрозу связности и слитности Я, подверженного атакам дезорганизующих влечений;

- особую чувствительность влечений к фрустрации;

- трудность контейнирования со стороны аналитика, который может оказаться принужденным ответить на атаки влечений зеркальными контр-атаками, о чем о впоследствии пожалеет!

Грин подчеркивает для этих случаев:

- плохую непереносимость сеттинга;

- хрупкость психического равновесия пациента;

- чувствительность к травмам;

- невыносимость разлук с аналитиком;

- отказ от пассивности;

- базовое недоверие к объекту;

- нестабильность – излишек или отсутствие – трансферентной любви:

- провоцирование негативных контртрансферентных реакций;

- архаичный характер конфликтов.

Таким образом, психическая работа аналитика в этих случаях гораздо сложнее, чем при невротической организации! Необходима позиция принимающая, а иногда более активная, требуется безупречные постоянство и надежность, а в особенности нужна изобретательность для интерпретации этого необычного, сбивающего с привычной дороги, парадоксального функционирования психики.

Дата добавления: 2015-06-04