Мотивы Эдипова комплекса отчетливо звучали в фрей­довской интерпретации художественных произведений

Шекспира и Ибсена, к которой основатель психоанализа Прибегнул при рассмотрении типов характера человека. Это было осуществлено им в работе «Некоторые типы ха­рактеров из психоаналитической практики» (1916).

Так, под углом зрения детско-родительских отноше­ний Фрейд анализировал шекспировского «Макбета», следующим образом обосновывая психологическую подо­плеку убийства Дункана, приведшего Макбета на трон. Совершенное преступление вызвало в душе короля Мак­бета и леди Макбет, подстрекавшей мужа на убийство, уг­рызение совести, которое и обусловило их последующее поведение. После преступления у леди Макбет появилось раскаяние, а у короля — чувство упорства. Это — две воз­можные реакции на преступление, которые исходят из од­ной личности, душа которой как бы разделена на две поло­винки, находящиеся в разладе друг с другом. В понимании основателя психоанализа, Шекспир специально разделил один человеческий характер на два лица, чтобы тем самым подчеркнуть противоречивость человеческих чувств. Шекспировские герои действительно обнаруживают двойственность своих чувств и переживаний. Но во фрей­довской интерпретации за этим стоят детско-родитель-ские отношения: раскаяние леди Макбет рассматривалось Фрейдом как реакция на бездетность, которая укрепила ее в мысли о бессилии перед законами природы и одновре­менно напомнила о вине, отнявшей у нее то, что могло бы быть плодом преступления; глубокий мотив поведения Макбета, заставляющий его переступить через свою нату­ру, коренится в специфических семейных отношениях. Если шекспировскую пьесу рассмотреть под углом зрения психоанализа, то, по мнению Фрейда, она оказывается пронизанной темой отношений отец — ребенок. «Убийст­во доброго Дункана — нечто иное, как отцеубийство; уби­вая Банко, Макбет умертвил отца, тогда как сын от него ускользает, у Макдуфа он убивает детей, потому что отец бежал от него» [33. С. 244].

Аналогичная интерпретация дана Фрейдом и сюжету ибсеновской драмы «Росмерсхольм», где поступки глав­ной героини Ребекки также рассмотрены через призму Эдипова комплекса. Пастор Иоганнес Росмер и его без­детная жена Беата, проживающие в родовом замке Рос­мерсхольм, взяли к себе на службу молодую девушку Ре­бекку Гамбик, которая, влюбившись в Росмера, подсовы-

29*

вает его жене книгу, в которой доказывается, что цель бра­ка заключается в рождении детей, и рассказывает о своей вымышленной связи с Росмером. Беата кончает жизнь са­моубийством, бросившись в воду с мельничной плотины, а Росмер по истечении определенного срока просит Ре­бекку стать его женой, но последняя, испытывая одновре­менно торжество и раскаяние, дважды отказывается от этого предложения. Как же, спрашивал Фрейд, могло слу­читься, что женщина, безжалостно проложившая себе путь к осуществлению тайных помыслов и достигшая в ко­нечном счете успеха, отказывается от того, к чему так стре­милась? Странное поведение Ребекки как раз и объясня­лось Фрейдом тем, что у нее еще до проступка существова­ло чувство вины, возникшее на почве инцестуозной связи с доктором Вестом, который взял девочку на воспитание после смерти ее матери, не признаваясь в то же время в своем отцовстве. В интерпретации основателя психоана­лиза источником чувства вины Ребекки был самоупрек в инцесте, то, что она стала любовницей своего собственно­го отца. «Если мы подробнее и с дополнениями реконстру­ируем ее подразумеваемое писателем прошлое, то скажем, что она не могла не подозревать об интимных отношениях между своей матерью и доктором Вестом. Видимо, на нее произвело большое впечатление, когда она стала преем­ницей матери у этого мужчины и оказалась под властью Эдипова комплекса, хотя и не зная, что эта универсальная фантазия стала в ее случае реальностью. Когда она приеха­ла в Росмерсхольм, то внутренняя сила первого подобного переживания пробудила ее к энергичным действиям, ко­торые привели к такой же ситуации, которая впервые реа­лизовалась без^хее соучастия, — устранению жены и мате­ри, чтобы занять ее место при муже и отце» [34. С. 248-249].

7. Достоевский и отцеубийство

Через призму Эдипова комплекса Фрейд рассматривал также жизнь и творчество Достоевского. Этому вопросу была посвящена его работа «Достоевский и отцеубийство» (1928), которая была написана в ответ на просьбу одного из издательств подготовить предисловие к издаваемому на немецком языке роману Дбстоевского «Братья Карамазо-

вы». В данной работе Фрейд не ограничился признанием литературных заслуг Достоевского, а подошел к рассмот­рению его неординарной личности с разных сторон, по­пытавшись взглянуть на него как на писателя, невротика, мыслителя и грешника.

Надо сказать, что Фрейд не был первым, кто отважился на патографическое исследование жизни и творчества русского писателя. Сколько было разнообразных попыток представить Достоевского не только в качестве талантли­вого писателя и неординарного мыслителя, но и в образе великого грешника, воплотившего в героях своих романов разнообразные пороки, свойственные, по мнению неко­торых литературных критиков, ему самому, или одаренно­го воображением невротика, привнесшего в художествен­ную литературу собственное мироощущение, основанное на вспышках эпилептических припадков, имевших место в жизни русского писателя! Так, например, до Фрейда рус­ский исследователь В. Чиж опубликовал работу «Достоев­ский как психопатолог» (1885), в которой высказал сужде­ние о том, что. в своих романах великий писатель изобра­зил такое количество душевнобольных, которое оказалось не под силу какому-либо другому художнику в мире, и что «собрание сочинений Достоевского — это почти полная психопатология» [35. С. 2, 5].

Фрейду не принадлежал.приоритет и в использовании психоаналитического подхода к исследованию жизни и творчества Достоевского. Некоторые -исследователи при­менили ранее выдвинутые им психоаналитические идеи для изучения художественной литературы, в том числе и для осмысления литературного наследия Достоевского. В частности, один из его последователей И. Нейфельд осу­ществил психоанализ русского писателя. Он исходил из того, что описанные Фрейдом механизмы функциониро­вания человеческой психики легко обнаруживаются у ли­тературных героев Достоевского. В опубликованной им на немецком языке работе «Достоевский» (1923) Нейфельд полагал, что загадочность жизни и творчества русского писателя, как и противоречивость характера героев его произведений, вполне объяснимы, если к их рассмотре­нию подойти с психоаналитических позиций. «Точка зре­ния психоанализа разъясняет все противоречия и загадки: вечный Эдип жил в этом человеке и создавал эти произве-

дения; это был человек, никогда не преодолевший свой комплекс Эдипа» {36. С. 52].

Работа Нейфельда вышла под редакцией Фрейда. Судя по всему, основатель психоанализа остался доволен как психоаналитическим видением творчества русского писа­теля, так и конечными выводами, вытекающими из данно­го исследования. В противном случае он вряд ли стал бы ссылаться на работу Нейфельда, назвав ее превосходным очерком. Именно такую характеристику он дал в своей публикации «Достоевский и отцеубийство», подчеркнув в конце психоаналитического рассмотрения жизнедеятель­ности и творчества русского писателя то обстоятельство, что большинство изложенных им взглядов содержится в ранее написанной и опубликованной книге Нейфельда. Так что еще при жизни Фрейд не был одинок в попытке психоаналитического толкования Достоевского.

Прежде всего необходимо иметь в виду, что, определяя место русского писателя в одном ряду с Шекспиром и при­числяя его романы к величайшим достижениям мировой литературы, основатель психоанализа не стремился рас­крыть существо художественного творчества и писатель­ского мастерства Достоевского. Он не делал этого не пото­му, что рассмотрение данного вопроса представлялось ему излишним или не требующим серьезного внимания. До­статочно сказать, что в ранние периоды своей исследова­тельской деятельности он предпринимал значительные усилия, направленные на осмысление проблем, связан­ных с постижением сути художественного творчества. Об­ращаясь к роману Достоевского «Братья Карамазовы», Фрейд отказался от задачи постижения сути художествен­ного творчества потому, что со временем пришёл к твердо­му убеждению в невозможности реализации ее средствами психоаналитического исследования. В работе «Достоев­ский и отцеубийство» он с самого начала подчеркнул, что, к сожалению, «психоанализ вынужден сложить оружие перед проблемой писательского мастерства» [37. С. 285]. Фактически, Фрейд здесь повторил ранее высказанную им в работе о Леонардо да Винчи мысль о том, что психоана­лизу недоступна сущность художественного творчества.

Основатель психоанализа подметил то обстоятельство, что среди части исследователей жизни и творчества Досто­евского наблюдается соблазн причислить русского писа­теля к Преступникам на основе насыщенности его рома-

нов убийцами, насильниками и иными персонажами, подчас вызывающими у читателей отвращение, негодова­ние, протест. По его мнению, преступнику свойственны черты безграничного себялюбия и сильной деструктивной наклонности, в то время как у Достоевского обнаружива­лась поразительная способность любить других людей, быть сострадательным и добрым. Вместе с тем, основыва­ясь на высказываниях Н. Стасова, С. Цвейга и Р. Фю-лоп-Миллера о Достоевском, можно заключить, что лич­ность русского писателя характеризовалась некоторыми деструктивными и садистскими чертами, связанными с его неврозом. Но деструктивные наклонности Достоев­ского были обращены главным образом вовнутрь, на са­мого себя, что и нашло отражение в его литературном творчестве.

Поскольку психоанализ ориентирован на выявление причин возникновения психических заболеваний челове­ка, то нет ничего удивительного в том, что его основатель уделил столь значительное внимание рассмотрению вопро­са, связанного с определением существа невроза у Достоев­ского и формами его проявления в реальной жизни. Изве­стно, что русский писатель был подвержен тяжелым при­падкам, и многие называли его эпилептиком. Фрейд исхо­дил из того, что эпилепсия была лишь симптомом невроза До­стоевского, развившегося на основе травмы, некогда пережи­той им в связи с трагической судьбой отца — убийством его крестьянами.

Позднее, то есть после публикации Фрейдом работы «Достоевский и отцеубийство», некоторые исследователи выдвинули гипотезу, согласно которой убийство отца рус­ского писателя является сомнительной версией, не под­тверждающейся имеющимися в распоряжении биографов Достоевского фактами. Разумеется, для биографов уста­новление истины в этом вопросе является важным и необ­ходимым. Для психоаналитика же это не имеет существен­ного значения в плане понимания истинных причин воз­никновения у человека невроза. Смерть отца Достоевско­го был пережита его сыном на восемнадцатом году жизни, а психоаналитическое видение истоков невротического заболевания связано с поиском более глубинных причин, уходящих своими корнями в раннее детство. Поэтому, если бы кто-нибудь усмотрел необоснованность Фрейдом тезиса об убийстве отца как ключевом пункте невроза До-

стоевского на том основании, что факт убийства не столь достоверен, то сам по себе такой аргумент ничего не гово­рил бы ни о сомнительности выводов основателя психоа­нализа, ни о проблематичности использования его учения при осмыслении жизнедеятельности писателя.

Первые припадки у Достоевского имели место в дет­ские годы и вызывались, по свидетельству его родных, страхом смерти, боязнью умереть. С точки зрения психоа­нализа, подлинный смысл подобных припадков состоит в отождествлении ребенка с умершим человеком или с живым, но которому желают смерти. Для мальчика таким челове­ком обычно является отец, и поэтому припадок ребенка означает самонаказание за его желание смерти отцу. Как уже отмечалось в предшествующих разделах данной рабо­ты, в книге «Тотем и табу» Фрейд пытался показать, что отцеубийство являлось изначальным преступлением че­ловечества. Отзвук этого преступления до сих пор вызыва­ет противоречивые чувства в душе каждого человека. При рассмотрении личности Достоевского Фрейд ссылался на ранее выдвинутые им идеи психоаналитического объясне-. ния отцеубийства, считая, что желание смерти отцу, с од­ной стороны, и отождествление с ним, с другой стороны, породили у мальчика вину, потребность в каре и вызвали припадки, а последующая смерть отца, когда фантазии стали реальностью, придала припадкам эпилептический характер. Будучи взрослым, Достоевский, по мнению основателя психоанализа, не смог освободиться от угрызе­ний совести в связи с намерением убить отца. Это обстоя­тельство предопределило его двойственное отношение к государственному авторитету (царю) и к вере в Бога, а так­же нашло отражение в его литературном творчестве.

В контексте обсуждаемой проблематики важным пред­ставляется не клинический материал, дающий основание для подтверждения или опровержения психоаналитиче­ского объяснения эпилептических припадков, а рассмот­рение того, как и каким образом фрейдовское видение личности Достоевского соотносилось с его литературным творчеством, в частности, с его пониманием романа «Бра­тья Карамазовы», нашедшим отражение в работе «Досто­евский и отцеубийство». "Ведь в «Братьях Карамазовых» отчетливо звучал мотив отцеубийства. Собственно говоря, основной сюжет романа и вытекающие из него драматиче­ские развязки как раз и покоились на этом мотиве, рас-

сматриваемом Фрейдом в качестве наиболее существен­ного, способствующего лучшему пониманию литератур­ного произведения, поскольку, по его мнению, имелась бесспорная связь между отцеубийством в «Братьях Карама­зовых» и судьбой отца Достоевского. К этому следует доба­вить, что основатель психоанализа не усматривал простую случайность в разработке в трех шедеврах мировой литера­туры («Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Бра­тья Карамазовы» Достоевского) одной и той же темы отце­убийства.

В греческой драме отцеубийство совершается самим героем, хотя оно и не является преднамеренным с его сто­роны. В английской драме деяние совершается не главным героем, а другим лицом, для которого данное деяние не яв­ляется собственно отцеубийством. Как и в «Гамлете», в «Братьях Карамазовых» преступление также совершается другим лицом, однако человеком, связанным с убитым та­кими же родственными отношениями, как и подозревае­мый в убийстве. Подчеркивая эти различия и особенно останавливаясь на рассмотрении романа Достоевского, Фрейд считал, что в принципе безразлично, кто на самом деле совершил преступное деяние. С точки зрения психоа­нализа, существенное значение имеет то, кто носил в своем сердце желание убить отца. В этом отношении, полагал Фрейд, можно считать виновными всех братьев Карамазо­вых, вплоть до контрастной фигуры Алеши, олицетворяю­щего собой совестливого, смиренного человека на фоне остальных — преследующего чувственные наслаждения Дмитрия, циничного Ивана или подверженного эпилеп­тическим припадкам Павла Смердякова. Давая подобную интерпретацию, основатель психоанализа расценивал в качестве примечательного факта то обстоятельство, что Достоевский наделил реального убийцу «своей собствен­ной болезнью, мнимой эпилепсией, как бы желая призна­ться: эпилептик, невротик во мне и есть отцеубийца» [38. С. 291].

Если интерпретировать роман Достоевского с психоа­налитических позиций, с точки зрения того, что каждый ребенок испытывает двойственное чувство по отношению к своему отцу, то есть одновременно любит и ненавидит его, восхищается им и желает его смерти, то это действите­льно приводит к мысли, согласно которой все братья Ка­рамазовы повинны в отцеубийстве.

Но вытекает ли сделанное Фрейдом подобное заклю­
чение из самого романа? Действительно ли Достоевский в
художественной форме изобразил именно то, что впослед­
ствии обнаружил Фрейд в процессе своего самоанализа и в
своей терапевтической деятельности при работе с пациен­
тами? -

Обратимся к роману Достоевского «Братья Карамазо­вы». Незаконнорожденный Павел Смердяков действите­льно отцеубийца. Он сам сознался в своем преступлении и описал Ивану Карамазову сцену убийства, когда, схватив лежащее на столике чугунное пресс-папье, несколько раз ударил отца в темя и проломил ему голову. Будучи подвер­женным необузданному чувству ревности, в гневе и без­рассудстве Дмитрий Карамазов в присутствии своих бра­тьев действительно сделал такие высказывания, которые могли бы быть истолкованы в пользу замышляемого им преступления. На крик Ивана «сумасшедший, ведь ты убил его!» Дмитрий сгоряча воскликнул, что так ему (отцу) и надо, а если он пока не убил его, то еще все впереди, ни­кто его не удержит и он все равно придет и убьет. В отличие от Дмитрия, Иван Карамазов не был вспыльчивым и одер­жимым любовными страстями, но он тоже высказывал суждения, допускающие мысль об отцеубийстве. Так, спрашивая Алешу Карамазова о том, считает ли он его способным пролить кровь отца, и получая на это отрица­тельный ответ, он снисходительно поблагодарил брата и в то же время заметил, что в желаниях своих оставляет за со­бой в данном случае полный простор.

Однако в отношении Алеши Карамазова нельзя ска­зать, что он каким-то образом, пусть намеком или бессоз­нательным проявлением своих чувств, давал повод для трактовки его поведения, допускающего хотя бы в малей­шей степени возможность мысли об отцеубийстве. Напро­тив, Достоевский изображал его в качестве персонажа, у которого сострадательное и совестливое отношение к лю­дям являлось не только преобладающим, но и составляю­щим то нравственное начало, благодаря которому все дру­гие действующие лица романа рбретали возможность ис­поведоваться перед ним в своих грехах, поделиться с ним своими сомнениями, испытать угрызения совести или искренней радости при встрече с чистым родником жиз­ни.

Павел Смердяков не думал совершать преступление. Он надеялся на то, что это сделает неистовый в злобе Дмитрий Карамазов. Когда же последний, испытывая личное омерзение к своему сопернику в любви и мучителю в жизни, в последнюю минуту встречи с отцом убежал от греха подальше, Смердяков расчетливо и хладнокровно совершил убийство. Он вроде бы и не хотел, но убил. Дмит­рий Карамазов, который ненавидел своего отца и боялся, что не удержится от его убийства, тем не менее внутренне не мог переступить черту. Он хотел, жаждал убить отца, но не смог этого сделать и после решения суда, признавшего его виновным, в иступлении закричал, что в крови отца своего не повинен. Не любящий своего отца, но не по­мышляющий об убийстве, Иван Карамазов после совер­шения Смердяковым преступления мучился сомнениями, спрашивая себя о том, хотел ли он убийства или нет. Сам он не хотел, да, видимо, и не мог стать отцеубийцей, но мог хотеть, чтобы кто-то другой убил отца.

Как бы там ни было, проблема отцеубийства действи­тельно затрагивает трех братьев, и психоаналитическое ее объяснение оказывается не столь уж абсурдным, как это может показаться тем, кто не разделяет учение Фрейда об Эдиповом комплексе.

Но почему Фрейд считал, что Алеша Карамазов, как и его братья, виновен в отцеубийстве. Разве он желал убий­ства или одобрял само преступление до и после его свер­шения? А ведь именно из данной посылки исходил Фрейд, когда говорил о виновности младшего брата Карамазова.

Однако, как представляется, сама по себе эта посылка основывалась на психоаналитической идее Эдипова ком­плекса, а не на осмыслении характера и нравственной по­зиции Алеши Карамазова, отображенных Достоевским в его романе. Фрейд исходил из того, что мучительные пере­живания ребенка, имеющие место в раннем детстве и от­носящиеся к желанию устранить отца, накладывают отпе­чаток на жизнь взрослого человека, подталкивая его к со­вершению реального или воображаемого убийства. Но в том-то и дело, что в нравственном отношении для Достоев­ского первостепенно важными являлись благоприятные впе­чатления детства, а не те деструктивные, о которых говорил основатель психоанализа. Именно они, в понимании До­стоевского, лежат в основе возможного спасения человека

от скверны бытия и воздержания его от совершения не­пристойных поступков, злых деяний.

Именно о них упоминал в своей речи Алеша Карама­зов, речи, произнесенной им во время прощания с умер­шим мальчиком Илюшей Снегиревым: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоми­нание, и особенно вынесенное еще из детства. А вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение» [39. С. 335—336].

Надо полагать, что вовсе не случайно воспроизведен­ное выше суждение, вложенное в уста Алеши Карамазова, приведено Достоевским на одной из последних страниц романа. В нем отражена, на мой взгляд, нравственная по­зиция как младшего брата Карамазовых, ставящая под со­мнение адекватность фрейдовских размышлений о вине Алеши в отцеубийстве, так и самого Достоевского. Пози­ция, позволяющая говорить не только о сходствах, о чем шла речь в разделе данной работы, посвященном литера­турным источникам возникновения психоанализа, но и о различиях во взглядах на человека, имевших место у рус­ского писателя и австрийского психоаналитика.

В центре внимания Достоевского находились прежде всего вопросы, связанные с пониманием проблем пре­ступления и наказания, нарушения нравственных норм и страха, вины и раскаяния, самобичевания и самооправда­ния. В фокусе внимания Фрейда была проблематика нео­сознанной психической деятельности, толкование снови­дений, расшифровка символического языка бессознатель­ного. Достоевский интересовался в большей степени во­просами нравственного порядка, нежели познавательны­ми процедурами, способствующими пониманию мотивов человеческой деятельности. Фрейд ориентировался ско­рее на раскрытие общих механизмов функционирования человеческой психики и возникновения внутрипсихиче-ских конфликтов, чем на рассмотрение нравственных пе­реживаний отдельной личности.

И тем не менее эти различия в направленности мышле­ния Достоевского и Фрейда не столь существенны, как это может показаться на первый взгляд. При всех детальных описаниях нравственных установок героев своих литера­турных произведений и их переживаний по поводу тех или иных деяний русский писатель затрагивал такие глубин­ные срезы психологического восприятия реальной жизни, которые способствуют лучшему пониманию мотивов по­ведения человека, бессознательной деятельности индиви­да, психологии личности. При всем специфическом под­ходе к анализу бессознательных влечений личности и ме­ханизмов функционирования человеческой психики вен­ский психоаналитик так или иначе затрагивал вопросы, органически связанные с осмыслением нравственной проблематики — пониманием взаимосвязей между пре­ступным деянием и страхом наказания, виной и раскаяни­ем, самосознанием и совестью. В конечном счете и тот, и другой стремились понять человека как существо, раздирае­мое многочисленными противоречиями между внутренними влечениями и внешними обстоятельствами жизни, естест-венноприродными задатками и социокультурными ограниче­ниями. Оба рассматривали человека через призму борю­щихся между собой противоположных сил и разъедающих душу конфликтов, вызванных к жизни углубляющимся разрывом между низменным и возвышенным, сущим и должным, бытийственно повседневным и идеально вооб­ражаемым.

К этому следует добавить, что Достоевский и Фрейд, причем каждый из них по-своему, преследовали одну и ту же цель: путем освещения разнообразных сторон жизни человека, скрытых от него самого и не дающих ясного "представления ни о внутренних конфликтах, ни об истин­ных мотивах поведения, добиться понимания того, что без осмысления природы бессознательных влечений индиви­да, его комплексов и внутренних установок невозможно адекватное постижение человеческого существа как веру­ющего и сомневающегося, добропорядочного и злобству­ющего, миролюбивого и агрессивного, бескорыстного и эгоистичного, всепрощающего и ненавидящего, сострада­тельного и бесчувственного. Можно, пожалуй, сказать, что в этом отношении Достоевский был художественно ода­ренным Фрейдом, а Фрейд — психоаналитически ориентиро­ванным Достоевским. Не будет, видимо, большой натяж-

кой и иное сравнение между собой двух знатоков челове­ческой души. Скажем так: российский писатель был психо­аналитиком литературы, а австрийский психоаналитик — художником человеческой психики.

Достоевский тонко разбирался в хитросплетениях че­ловеческих страстей. Фрейд, подобно писателю, в изящ­ной, образной и доступной для понимания форме писал о бессознательных влечениях человека и предлагал свою интерпретацию различных художественных произведе­ний. Недаром российского писателя, вопреки его собст­венному желанию, часто называли психологом, а австрий­скому психоаналитику присудили литературную премию Гете за блестящие публикации. Между прочим в своей приветственной речи, написанной им самим, но произне­сенной его дочерью Анной Фрейд в доме Гете во Франк­фурте 28 августа 1930 года, Фрейд подчеркивал: «Психоа­нализ может привести некоторые объяснения, которые невозможно получить другими путями, и выявить новые взаимосвязи в переплетениях, нити от Которых тянутся к влечениям, переживаниям и работам художника» [40. С. 298].

8. Пределы психоанализа

Надо отдать должное тому, что на протяжении всей своей исследовательской и терапевтической деятельности Фрейд довольно часто обращался к проблемам художест­венного творчества, интерпретации жизни и деятельности великих людей, внесших значительный вклад в сокровищ­ницу мировой культуры. Опираясь на психоаналитиче­ские идеи, он пытался также понять существо искусства как такового. Но это вовсе не означало, что основатель психоанализа претендовал на создание какой-либо цело­стной эстетической системы, благодаря которой оказыва­лось возможным объяснение буквально всех явлений и процессов художественного, эстетического порядка.

С одной стороны, Фрейд осознавал те ограничения, ко­торые свойственны психоанализу в сфере приложения его к исследованию природы художественного творчества. В раз­личных своих работах он сам неоднократно указывал на пределы психоанализа, не позволяющие исследователю идти дальше того, что доступно.познанию, основанному

на психоаналитическом подходе к искусству. В некоторых своих работах, в частности в книге о Леонардо да Винчи, он подчеркивал, что даже объяснение того, каким образом художественная деятельность сводится к первичным вле­чениям, оказывается далеко не полным, поскольку здесь отказывают психоаналитические средства познания. Фрейд признавал и то, что психоаналитическое исследо­вание неспособно постигнуть суть того, почему человек становится таким, а не другим, почему вытеснение бессоз­нательных влечений в одном случае способствует процес­су сублимации, а в другом затрудняет его. В различных своих работах он также неоднократно высказывал (на это уже обращалось внимание, но для подведения итогов не лишним будет повторить) соображения, в соответствии с которыми в рамках психоанализа недоступно существо ху­дожественных достижений, непостижим гений художни­ка, не поддается объяснению природа художественного* дарования, таланта. Не является проблемой психоанализа и ответ на вопрос, откуда к художнику приходит творче­ское вдохновение. Наконец, по собственному признанию Фрейда, психоанализу «не дано раскрыть средства, кото­рыми работает художник, художественную технику»- [41. С. 140]. Во всяком случае, говоря о том, что большинство проблем художественного творчества и наслаждения ис­кусством еще ждет своей разработки, основатель психоа­нализа подчеркивал, что «для некоторых проблем, связан­ных с искусством и художниками, психоаналитическое рассуждение дает удовлетворительное объяснение; для других же проблем оно полностью отсутствует» [42. С. 36]. С другой стороны, Фрейд исходил из того, что эстетика как таковая мало привлекает внимание психоаналитика, в том числе и его самого. В этой связи не лишним будет отме­тить, что, даже любуясь произведениями искусства, он в большей степени интересовался их происхождением, а не исходящей из них завораживающей, чарующей силой. Так, пребывая в Париже в октябре 1886 года и осматривая в Лувре античный отдел, где он любовался греческими и римскими статуями, включая Венеру Милосскую, Фрейд по этому поводу писал своей невесте: «Для меня эти вещи имеют преимущественно историческую, нежели эстетиче­скую ценность» [43. С. 117]. Позднее он считал, что у пси­хоаналитика нет потребности в осуществлении эстетиче­ских исследований в том случае, когда эстетику ограничи-

вают учением о прекрасном, как это, имеет Место во мно­гих работах философов и искусствоведов. Но если эстетику понимать в более широком плане, включающем в себя учение о качествах чувств человека, то у психоаналитика есть осно­вания для реализации возникшей у него потребности в эсте­тических изысканиях. Во всяком случае он может проявить интерес к определенной области эстетики, не попадаю­щей, как правило, в поле зрения соответствующих специа­листов и не находящей своего отражение в профессиона­льной эстетической литературе. Фрейд как раз и придер­живался подобной точки зрения, которая была высказана им в работе «Жуткое» (1919), Где он писал отом, что психо­аналитик «работает в других пластах душевной жизни и имеет мало дела с оттесненными от цели, смягченными, зависимыми от столь многих сопутствующих обстоя­тельств эмоциональными порывами, чаще всего и являю­щимися предметом эстетики» [44. С. 265].

Поэтому при осмыслении взглядов Фрейда на искусст­во прежде всего следует иметь в виду, что объектом психоа­налитического исследования служит, как правило, не столь­ко прекрасное и величественное, традиционно составляющее предмет эстетики, сколько скрытое и сокрытое, за которым стоят бессознательные желания и влечения человека, свиде­тельствующие о его теневых сторонах души. Профессиона­льная эстетическая литература предпочитает иметь дело со всем красивым, приятным, облагораживающим, достав­ляющим наслаждение. Психоаналитическое исследова­ние в меньшей степени ограничивается удовлетворением данной эстетической потребности и в значительной мере вторгается в изучение той области душевной деятельности человека, которая связана с эмоциональными привязан­ностями, мучительными переживаниями, глубокими страданиями, внутрипсихическими конфликтами. Для эс­тетов и искусствоведов предметом размышлений являют­ся прежде всего положительные эмоции человека. Для психоаналитиков — отрицательные эмоции, обусловлен­ные вытеснением, подавлением, сопротивлением. Это означает, что, в отличие от традиционной эстетической мысли, нацеленной на рациональное объяснение пре­красного и его воздействия на людей, психоаналитиче­ский подход к искусству основывается на выявлении глу­бинных механизмов работы человеческой психики, дина­мики бессознательных процессов, душевных пережива-

ний, возникающих под воздействием чувств неприятного, мучительного, отталкивающего.

В конечном счете, психоаналитическое видение ис­кусства, как, впрочем, религии, нравственности, культуры и взаимосвязей между личностью и обществом, индиви­дом и человечеством, оказывается сопряженным с опреде­ленным мировосприятием и мироощущением. Речь идет, по сути дела, о мировоззрении или во всяком случае об от­ношениях, которые могут складываться между мировоз­зрением как таковым и психоанализом как теорией и практикой, ориентированными на здоровых и психически больных людей.

Глава 24

Дата добавления: 2015-06-04