Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Торвальд Юрген




ИРОНИЯ

 

«Понятие иронии вошло в мир вместе с Сократом». Так звучит один из тезисов, защищаемых Кьеркегором в его диссертации[28]. Сократ — учитель истины; должен ли он научить нас лгать? Ведь у Вольфганга Кайзера можно прочесть следующее: «При иронии подразумевается противоположное тому, что говорится словами»[29]. Это довольно точно совпадает с лингвистическим определением лжи, которое мы сформулировали выше: произнесенное предложе­ние скрывает непроизнесенное предложение, которое отличается от первого ассертивной морфемой. И совершенно неудивительно, когда Фредерик Полен в своей книге о нравственности иронии на­чинает определение этого понятия так: «Ирония — форма лжи»[30]. Но все же Прудон более прав, когда в своем напоминающем гимн обращении к «богине» иронии называет ее «maitresse de Verite»[31]*. В иронии истина и ложь не составляют противоположности.

Ирония (eironeia) была известна у греков еще до Сократа. Но она считалась более или менее постыдным притворством, то есть притворством низшего сорта. «Самоуничижение» («Kleintun») — так с помощью гётевского слова можно перевести греческое поня­тие иронии[32]. И тот, кто перед налогом представлял свое имуще­ство меньшим, чем в действительности, уничижая себя, считался ироником. Это, в сущности, было такой же ложью и обманом, как соответствующее притворство в обратную сторону — хвастовство (Groβtun). Аристотель был вынужден сделать к своей этике добав­ление, что хвастовство и самоуничижение одинаково далеки от зо­лотой добродетельной середины правдивости. Это пороки. Однако затем он добавляет еще ограничение, что, в сущности, несовместимо со строгостью его этической системы: «Но те, кто унижается, производят несколько более приятное впечатление, чем хвастуны».

Сразу понятно, почему здесь Аристотель столь симпатично непоследователен. Это связано с именем Сократа. Ради иронично­го философа, утверждавшего, что он ничего не знает, Аристотель поднял ценность иронии[33].

Восстановление ценности иронии продолжается в течение всей истории. Ирония, хранимая риторикой в латинской древности и в латинском средневековье, признанная эпической поэзией в каче­стве манеры изложения во времена Ренессанса и в XVIII веке, была канонизирована романтиками как метафизическое состояние и сохранилась в современной литературе даже после того, как ро­мантика снова деромантизировалась. Поэты более чем когда-либо любят ее как неравную сестру фантазии.

У иронии огромный диапазон — от повседневной иронии в раз­говоре на улице до «трансцендентальной буффонады» Фридриха Шлегеля[34]. Но во всех своих формах ирония существенно отлича­ется от греческой иронии Сократа. Последняя была не более чем самоуничижением. Со времен Сократа и во всей нашей литератур­ной традиции ирония стала шире. К иронии относится сигнал иро­нии (lroniesignal) — некто уничижается и одновременно дает по­нять, что он уничижается. Некто определенно притворяется, но и сразу показывает, что притворяется. Сигнал иронии также входит в основу иронии, как и уничижение. То и другое вместе создают из dlssimulatio*, если выражаться словами Цецероиа dissimulatio urbana**, которое свободно от всякого морального порока[35]. С тех пор как ирония отделилась от eironeia, наша этика считает голое уничижение без сигнала иронии еще более постыдным, чем во вре­мена греков, где уничижающему себя шло на пользу уважение греков к лукавству. Современный уничижающийся — это Тартюф, и никто не считает его заведомый обман лукавством.

Если лингвистике позволительно интересоваться ложью, то ей тем более должно быть позволено размышлять об иронии. А имен­но: ирония, безусловно, должна сопровождаться сигналом иронии, если она вообще хочет быть иронией,

поэтому при выражении сиг­нала всегда сразу вспоминается знаковая функция языка. Ирони­ческие сигналы бывают различного рода. Это может быть подми­гивание, покашливание, выразительный голос, особенная интона­ция, скопление высокопарных выражений, рискованные метафоры, слишком длинные фразы, повторы слов или — в печатном тексте — курсив и кавычки. Они всегда являются сигналами, т. е. знаками. В большинстве случаев, и для лингвистики это, конечно, особенно интересно — это языковые сигналы: слова, звуки или просоди­ческие особенности. Разнообразные типы иронических сигналов в написанных текстах образуют важную главу в стилистике иронии.

Вернемся на мгновение к коммуникативной модели. Язык — это коммуникация и код между говорящим и слушающим. То есть соответствующие отдельные языки (немецкий, французский, русский) представляют собой код, который актуализируется с по­мощью отдельных речевых актов, т. е. произнесенных или написанных текстов. Ироническая речь тоже есть речевой акт между говорящим и слушающим. Но когда говорящий — это неве­жественный Сократ, а слушающий — сверхумный жрец Эвтифрон, как в знаменитом диалоге Платона, тогда возникает иронический уклон между важничающим Эвтифроном

и уничижающимся Со­кратом, который говорит: «Так не будет ли для меня всего лучше, чудеснейший мой Эвтифрон, если я сделаюсь твоим учеником...» (Эвт. 5а)***. Этот иронический уклон выражен словами. Соответст­вует ли он мыслям? Чьим мыслям, необходимо спросить прежде всего. Он, очевидно, соответствует мыслям Эвтифрона, потому что несколько позже, когда Сократ еще раз иронически напоминает о том, что Эвтифрон имеет обыкновение называть себя лучшим зна­током божественных дел, последний прерывает Сократа и под­тверждает: «И я это верно говорю, Сократ!» (Эвт. 13е). Но оче­видно и то, что это не соответствует мыслям Сократа (а также и нашим). Потому что уничижение философа — это лишь вид того повивального искусства, которое хочет не распределять истину, а помочь найти ее. Сократ для виду выслушивает поучения, чтобы наставляющий по въедливым вопросам поучаемого сам заметил, как плохо обстоит дело с его учением и как он сам нуждается в поучении. За ироническим разрушением ложного и самодовольно­го представления следует затем общее построение четких понятий и истинной науки. Оказывается, что незнание философа в дей­ствительности является притворством, уничижением. В действи­тельности Сократ не только превосходит софистов и других хва­стунов, но и сознает это по крайней мере на основании своего загадочного пророчества и своей совести. Однако он скрывает пре­восходство своего разума за слабостью своих слов. Музиль по это­му поводу замечает: «По-сократовски: притворяться незнающим. По-современному: быть незнающим»[36].

Если больше нечего добавить, то здесь нужно подвести итог и сказать: да, ирония Сократа есть ложь. Можно было бы в край­нем случае еще добавить, что сократовская ирония в качестве педа­гогической иронии служит благородным намерениям и благодаря своим добрым целям канонизирована. Согласно Августину, намере­ние обмануть заменяется намерением исправить и нейтрализуется.

Но лингвистический анализ иронии проведен только наполови­ну. Еще не рассматривался сигнал иронии, который относится к иронии так же, как и позиция уничижения. Сигнал иронии, если мы представим себе его на миг как некоторую определенную инто­нацию, — это языковой знак, сопровождающий устную речь. Он такого сорта, что может быть как услышан, так и пропущен. То есть он относится к некоторому коду, который не идентичен все­общему грамматическому коду и которым пользуются только те, кто обладает живостью ума. Полуобразованные и самодовольные его не замечают, и тогда сигнал иронии не достигает цели. Но это вина не говорящего, а слушающего.

Лингвистический анализ иронии облегчается, если элементар­ную модель коммуникации, из которой вытекают эти рассуждения, представить себе расширенной до элементарной модели иронии с помощью того, что к говорящему и слушающему будет добавлено еще и третье лицо. В ироническом диалоге между Сократом и Эвтифроном таким третьим лицом можно считать Платона. Мы уверены, что Платон как свидетель диалога воспринял сигнал иро­нии. Ведь он как автор диалогов о Сократе — а может быть, и как автор только приписываемой Сократу иронии, но это спорный во­прос[37], — заботился о том, чтобы сигналы иронии были переданы в тексте. Это не так-то просто; ибо из нашего повседневного зна­комства с иронической речью мы знаем, что многие сигналы иро­нии суть лишь оттенки и недоступны для передачи знаками алфа­вита. Сигналы иронии, которые должны действовать в написанных и печатных текстах, часто переводятся из богатой оттенками устной речи в иную среду выражения. Слова должны выбираться так, чтобы не оставалось ничего иного, как прочесть их с четкой иронической интонацией. Это кодировка и новая расшифровка сиг­нала иронии. Примером может быть фраза из «Эвтифрона». Гово­рящий — Сократ, которого Эвтифрон только что похвалил за то, что он так хорошо его понимает. Итак, Сократ говорит: «Да ведь я, мой друг, испытываю огромное восхищение перед твоей муд­ростью, и все мои мысли направлены на то, чтобы ни одно из сказанных тобою слов не упало на землю» (Эвт. 14). Необходимо представить себе, что Сократ произнес эту реплику притворным, елейно-многозначительным голосом. Эта интонация, если автор не добавит каких-либо режиссерских указаний, не должна передавать­ся письменными знаками. Но она сохраняется в оформлении тек­ста и переводится прилагательными («огромное восхищение», «все мысли»), метафорой («крупицы мудрости») и сладким как мед обращением («мой друг»).

Все это приводит к тому, что читатель не может удержаться, чтобы не перевести эти стилистические сиг­налы иронии именно в ту интонацию, которую должен был иметь иронический сигнал у Сократа.

Сигнал иронии, как мы заключаем из текста диалога Платона, не дошел до самодовольного жреца. Правда, он замечает, что Со­крат своими вопросами загнал его в угол, но он не замечает, что незнание его собеседника наигранное. Код иронических сигналов для него закрыт. Но Платон, третий участник речевой ситуации, понимает их. И он передает их нам, читателям диалога. Если мы понимаем их такими, какими он доверил их написанному диалогу, то мы сразу становимся свидетелями разговора и находимся при этом в качестве третьего участника. Языковые сообщения, исходя­щие от Сократа, идут соответственно по двум различным направ­лениям. Они словно расщепляются; одна цепочка идет к слушате­лю, к которому обращаются, и говорит «да», в то время как вторая, сопровождающая цепочка информации, идет к «присутствующе­му» при этом третьему лицу и говорит «нет». Эта информационная цепочка состоит из сигналов иронии. Ее код — это тайный код ум­ных и доброжелательных. «Имеющий уши да слышит».

Описанная ситуация с говорящим, слушающим и третьим участником представляет собой модель. Это не значит, что ирония возможна только там, где реально присутствует третье лицо. Это не исключает иронию и в тех случаях, когда она необходима. Тем не менее, говорящий не может отказаться от сигналов иронии, если он не хочет деградировать до лицемера. Плохо только, что в этом случае никто не воспримет напрасные сигналы. Плохо, но не без­надежно. Можно, например, вставить ситуацию в повествование, и тогда в присутствии какого-то иного третьего участника сигналы иронии запоздало достигнут слушающего. В целом это весьма не­удовлетворительно, ибо тогда ирония не сопровождается риском, но иногда, когда уши слишком глухи, не остается другого выхода.

Наконец, даже необязательно наличие слушающего для того, чтобы реализовалась модель иронии. Ведь существует самоирония, при которой иронизирующий (говорящий) является одновременно и объектом иронии (слушающим). Самоирония — это пограничный случай иронии и в то же время, возможно, наиболее чистое вопло­щение иронии. Кроме того, необходимо видеть, что в самоиронии всегда присутствует третий. Это тоже сам говорящий. Тот, кто иронизирует над самим собой, сам становится зрелищем.

 

«КАК МНОГО ЛГУТ ПОЭТЫ...»

 

У Гомера еще нет проблем с ложью. Одиссей хитроумный был прославлен богами и людьми после того, как солгал особенно нагло. Это свидетельствует о способности к овладению искусством лжи. Боги сами не пренебрегают ложью и обманом и обучают это­му искусству людей. Эпические поэмы Гомера, хранящие всю эту ложь, представляют собой школу обмана.

Вскоре философы были этим шокированы. И прежде всего Платон, обвинивший поэтов во лжи за то, что те утверждают, что боги лгут. В идеальном государстве для такой лжи нет места, и нельзя позволить поэтам развращать ею молодежь. С изгнанием лжи Платоном она становится общелитературной проблемой, дале­ко выходящей за рамки фольклорных выдумок. Это сразу видно у Лукиана. В его диалоге «Любитель лжи» мы имеем дело с лжецом и скептиком, и скептик считает себя предупрежденным о лжи Ге­родота и Гомера. В нынешние времена поэты по счастливой слу­чайности не прекратили лгать, и наши государства не настолько идеальны, чтобы запретить им это. Поэты даже открыли ложь и лжеца как литературную тему и преобразовали ее в свою собствен­ную, весьма насыщенную литературную провинцию. Мы могли бы слишком далеко зайти, если бы захотели всю ее здесь измерить. Но для лингвистики ложь все-таки существенна при описании основных структур лжи в европейской литературе. Это одновре­менно и лингвистические, и литературные структуры.

Представим себе, что мы видим на сцене комедию Гольдони «Лжец» (II Bugiardo, 1750). Мы пришли в театр с ожиданием (обязанным названию пьесы) встретить лжеца. И вот появляются всевозможные лица: доктор Баланцони и его дочь, Оттавно, Флоринда, Бригелла, Панталоне, Лелио, Арлекино и многие другие, вплоть до гондольеров. Я сейчас не принимаю во внимание то, что знатоку многие эти лица известны как типы «Комедии масок» («Commedia dell’Arte»). С этим знанием или без него перед зрите­лем стоит задача понять, кто среди этих лиц лжец. Техника, кото­рую автор комедии должен соблюдать, даже требует, чтобы зри­тель как можно раньше узнал лжеца именно как лжеца, узнал задолго до того, как все здание лжи будет разрушено. Ибо условием зрительского смеха является преимущественное право зрителя на информированность. Как же он узнает, что Лелио лжец?

И узнает он это с самого начала — Гольдони заботится о на­дежном впечатлении — из уст слуги Арлекино, с которым Лелио появляется на сцене во втором явлении. Арлекино, говоря a parte* или в диалоге со своим хозяином, дает публике понять, что следует ожидать наглой лжи. Лелио только смягчает: «Не ложь, а остро­умная выдумка!» (Ι,4). Это довольно резкое впечатление не поки­дает зрителя до конца пьесы, ибо он постоянно получает четкие с и г н а л ы л ж и.

Тем самым произносится реплика, существенная для всей ли­тературы о лжи. Литературу о лжи, включая литературу о типе лжеца, переполняют сигналы лжи, которые, впрочем, с большим постоянством передаются по наследству веками. Это формальные и содержательные Topoi**, которые даже не перенимаются в про­цессе изучения, а возникают как бы сами по себе, когда кто-ни­будь пытается написать лживую историю. Сигналы лжи относятся к литературной лжи так же, как сигналы иронии — к иронии. Они является составной частью информации и для каждого, кто имеет уши, чтобы слышать, превращают информацию в ее собственную противоположность. Правда, лживая речь означает полную проти­воположность скрываемым мыслям, но полная информация, т. е. лживая речь и сигнал лжи, совпадает со скрываемыми мыслями. Лживая речь и сигнал лжи взаимно уничтожаются. Литературная ложь, сопровождаемая сигналом лжи, уже тем самым не соответст­вует факту лжи в нелитературном смысле.

В упомянутой сцене комедии Гольдони лживая речь и сигнал лжи расходятся в репликах лжеца и его слуги. Это литературная конвенция близких друзей сцены о том, что подобное возможно. Близкие друзья считаются частью «я» главного героя. Но у Голь­дони сверх этого имеется богатый инвентарь других, более изящ­ных сигналов лжи. Прежде всего имеется сигнал лжи par excellen­ce***: клятва в правдивости. Уже Лукиан называл лживые истории «правдивыми историями», а в нашем веке Кокто тоже позволил своему лжецу в монологе «Лжец» начать так: «Я хотел бы сказать правду. Я люблю правду»[38]. Так что мы правильно понимаем Ле­лио, когда он уверяет: «Избави меня бог сказать неправду; я не в состоянии даже в малом нанести вред истине. С тех пор как я мыс­лю, не существует человека, который мог бы упрекнуть меня хотя бы в малейшей лжи. Спросите моего слугу». (I, 11). Здесь сразу виден целый ворох посторонних доводов и классическая клятва в правдивости. Лжец клянется и божится и на худой конец хочет умереть на месте, если его слова неистинны.

Клятва в правдиво­сти — это скорее отрицание лжи, чем способности лгать. К клятве в правдивости относится далее обращение к очевидцам или же, за неимением лжесвидетелей, уверение в том, что говорящий сам был очевидцем некоторого события. Если же все это не помогает, лжец переходит от защиты к нападению и быстро обвиняет во лжи другого. Это «дерзкая уверенность лжи» (Шиллер), п Лелио у Гольдони обладает ею. Она проявляется как безудержная страсть к подробностям при изобретении ложных историй. Лжец у Гольдо­ни предлагает лучшим журналистам Европы изобрести столь хорошо описанные обстоятельства дела («un fatto cosi bene circostanziato») (II, 12). К точности деталей в особенности относится точ­ность имен и цифр, лжец на этом не экономит. Цифры могут быть совсем небольшими, а имена — довольно короткими. Плохо только, если он потом запутывается. «Нужно иметь хорошую память, прежде чем лгать», — говорится в комедии Корнеля «Лжец» (акт IV, явл. 5). Если он затем попадает впросак с одной ложью, он мигом начинает врать еще более нагло. «Корифей лжи» воздви­гает перед собой гору лжи, которая растет все выше, чем дольше он действует и чем чаще уличается во лжи. Частичное признание лжи одновременно преподносится как клятва в правдивости, но это только трамплин для новой, еще большей лжи.

Таковы сигналы лжи, и не требуется особого литературного об­разования, чтобы опознать их. Достаточно хотя бы немного разби­раться в людях[39]. Литература основывается на элементарной пси­хологии знания людей и усиливает ее элементы мотивами. Но тот, кто совершенно не знает людей, не ориентируется в литературной лжи, так как не замечает ее сигналов. Ему живется так же, как современному комментатору Лукиана, который, несмотря на почти двухтысячелетнюю ложь любителя лжи, попадает впросак. Люби­тель лжи Евкрат в одной из своих лживых историй уверяет, что здесь он не в курсе дела. Комментирующий это место дает приме­чание в виде сноски, где утверждает, что этот ход, доказывающий, как натурально Лукиан изображает своего Евкрата[40]. Нет, любез­ный комментатор, это доказывает только, что Лукиан разбирался в искусстве сигналов лжи. Тот, кто в рассказе приводит сто под­робностей, а при сто первой говорит, что тут он не совсем уверен, подтверждает этим сто других лживых подробностей, причем та­ким способом, который уже нельзя превзойти. Здесь начинается утонченность сигналов лжи.

У Лукиана мы узнаем еще и другие сигналы лжи, которые не вполне подходят для сцены. Например, в диалоге «Любитель лжи» скептик попадает в целое общество искусных во лжи приятелей. Они рассказывают друг другу истории, которые изобилуют ложью. Удовольствие, которое они получают от лжи, написано у них на лицах. Это основная ситуация лжи в литературе. Некто рассказы­вает лживые истории в компании. Это круг рассказчиков, как у Боккаччо, но речь идет о более сильных впечатлениях. Каждый по очереди должен попытаться превзойти остальных и взять верх. Си­туация повествования сходна с ситуацией пари. Каждый начинает свою собственную историю, в то же время, снижая ценность по­следней услышанной истории: «Это еще ничего; послушайте толь­ко мою историю...» Побеждает тот, кто придумает самую наглую ложь. В сказках часто можно найти вариант этой ситуации повест­вования, когда король лжи обещает свою дочь в жены тому, кто со­врет лучше всех. Так образуются династии и правящие дома лжи.

Сигналы лжи могут также присутствовать в самом содержании лживых историй. Существует привилегированная область литера­турной лжи. Любовь, война, морское путешествие и охота имеют свой язык — как и все опасные занятия, поскольку это важно для их успеха. «Изображение любовных похождений было бы пресно­ватым без капельки вымысла в качестве приправы», — говорит Лелио у Гольдони (I, 15), и ему лучше знать. В заранее очерчен­ных пределах ожидания лжи, которые в литературе о лжи часто ограничены уже названием, сигналом лжи служит уже сам выбор этой темы. Такие темы доставляют удовольствие быть обманутым.

Кроме этих областей существует еще страна, где ложь чувст­вует себя как дома. Я имею в виду не Крит, чьи жители — соглас­но известному софизму[41] — поголовно лгут. (Ведь это утверждает критянин; значит, это неверно. С другой стороны, этот критянин в данном случае солгал, а тогда и все остальные критяне могли бы быть лгунами.) Я подразумеваю ту страну, которая именуется «Миром перевертышей». Одна из ее провинций называется ска­зочной страной, и о ней рассказано в истории, которая начинается так: «Я хочу рассказать вам и не хочу врать, видел я, как летели два жареных голубя...» В обычной жизни голуби нам в рот не вле­тают; в сказочной стране они делают это, потому что там вообще все происходит по-другому. В «Мире перевертышей» дело обстоит всегда так. Все поставлено с ног на голову: рыбы летают, птицы ползают; овцы дикие, а львы ручные; молодые отдыхают, а стари­ки танцуют; с неба падают алые розы и льется прохладное вино. Мы уже знаем: не падают ведь никакие розы и не льется никакое вино, но мы с помощью сигнала лжи не даем себя запугать цепоч­кой невозможностей[42], следуя за сказочником в страну бессмыс­лиц, когда он начинает так: «Тьма была, луна сияла,/Снег на поле летним днем,/Тут карета вдруг промчалась, /Тихо скрышись за углом...»[43]. Мы вступаем в эту страну и приветствуем ее жителей улыбкой, сходной с улыбкой авгуров. Это улыбка, по которой чле­ны коллегии лжи узнают друг друга, — сигнал лжи для посвящен­ных, загадка для глупых и слишком серьезных.

Всегда раздавались голоса, которые всерьез объявляли поэзию страной лжи. Мы бы вовсе не упоминали об этих голосах, если бы среди них не было голоса Платона. Это голос философа, и упрек поэзии в лживости означает также, что язык философии — это прямой язык, а язык поэзии — язык переносный. Если в случае лжи сказанное предложение скрывает подуманное предложение, то слова поэта как бы скрывают мысли философа. Против фило­софской истины есть поэтическая ложь или же, по крайней мере, замутненная истина, и, во всяком случае, требуется философская интерпретация, чтобы приложив огромный труд, привести вымы­сел поэта в соответствие с чистой доктриной учителя мудрости.

Будь счастлив тот, кто в это верит! Ему нельзя помочь; музы отказали ему в проницательности. Гердер пишет: «Смешивать поэзию и ложь мог только неразумный»[44]. И Ницше замечает: «Ис­кусство обращается с иллюзией как с иллюзией, следовательно, оно как раз не хочет обманывать, оно истинно»[45]. Того, кто в это не верит, нельзя переубедить даже с помощью лингвистики лжи. Но если кому-то требуется понять предыдущие рассуждения, то лингвистика лжи может по крайней мере избавить его от сомне­ний. Никто не бывает обманут поэзией. Не бывает, потому что не было никакого намерения обмануть; поэтам приходится даже при­думывать это намерение. Но если поэзия — ложь, то всегда налицо и сигналы лжи. Вымысел преподносится как вымысел. Все тра­диционные жанровые признаки являются одновременно и сигна­лами, что этот произнесенный или печатный текст — вымысел, а не истина. Сказка — жанр, который вызывает у нас больше всего по­дозрений в лживости, — также имеет родовые признаки. Даже ре­бенок это понимает.

Но в одном надо согласиться с теми, кто презирает поэзию. Ушло в историю литературы то время, когда поэзия казалась за­блуждающейся сама по себе. Позднее поэзия стала утверждать, что на сей раз хочет дать истину. Но это было не ново. Сигнал уже известен из долгой традиции литературы о лжи. Это можно было истолковать так, что поэзия задумывает теперь, пожалуй, особенно большую ложь. Но сейчас видно, до какой степени это не имелось в виду. Поэзия вовсе не хотела выдумывать еще большую ложь, а хотела высказать более глубокую истину. Она хотела теперь быть «реалистичной». Это сбивало с толку, сигналы вдруг пере­стали соответствовать действительности. С тех пор в литературе все стало гораздо сложнее, и лжецы с тех пор (я имею в виду на­стоящих лжецов) тоже узнали, что могут заставить поэзию слу­жить своим лживым целям. Поэзия на службе у лжи есть ложь. Однако с тех пор всякая поэзия, уклоняющаяся от служения жи, является правдой, и — говоря словами Брехта — «правдой, о которой стоило бы писать»[46].

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

[1]. Enchiridion ad Laurentium, Кар. XXII; ср. статью Линдворского (Lindworsky) в кн.:

Die Lüge. Leipzig, 1927, S. 56.

 

[2]. Thomas. Summa theologica II, 2, qu. 110, art. 3 (цит. по вышеуказ. статье

Линдворского); Bonaventura. 3 sent. Dist.38 art. un. qu. 2 ratio 4(цит. по статье Кезелинга

(Keseling) в кн.: Augustinus. Die Lüge. 1953, S. XXXVII).

 

[3]. Schwierigkeiten, heute die Wahrheit zu Schreiben, hrsg. von Heinz Friedrich. München,1964, S. 84

 

[4]. Goethe. Эта ссылка приводится в: L. Spitzer. Essays in Histori­cal Semantics, 1948, S. 142.

 

[5]. L. Wittgenstein. Tractatus logico-philosophicus, 1921, 4.002.

 

[6]. Die Lüge in psychologischer, philosophischer, juristischer, pädagogischer, historischer, soziologischer, sprach- und literaturwissenschaftlicher und entwicklungsgeschichtlicher Betrachtung, hrsg. von Otto Lipmann und Paul Plaut. Leipzig, 1927.

 

[7]. A u g u s t i n. De mendacio, Кар. IV.

 

[8]. S. Ma 11 arm e. Avant-dire au Traite du Verbe de R. Ghil, 1885; GEuvres completes.

Pleiade-Ausgabe, S. 857.

 

[9]. P. Valery. Cahier II, p. 261—похожее в: Cahier V, p. 825, О семанти­ке у Валери: Jürgen К. Schmidt. Semantik und Sprachtheorie. — In: Cahiers von Paul Valery, Diss. Kiel (машиноппсь), 1965.

 

[10]. L. Wittgenstein. Philosophische Untersuchungen I, № 43. New York, 1953, S. 20.

 

[11]. На это указывает в другой связи Петер Хартман. Ср. его книгу: P. Hartmann. Zur Theorie der Sprachwissensenchaft. Assen, 1961. S. 16.

 

[12]. Voltaire. Dictionnaire philosophique, s. v. Langues, Section III; Nathalie S a r r a u t e. Portrait d’un inconnu, 1956, Ed. 10/18, p. 66.

 

[13]. D i о n у s i u s С a t o. Ed. Jordan, S. 80, Frgm. 15.

 

[14]. F. Nietzsche. Uber Wahrheit und Lüge im auβermoralischen Sinne.

Gesammelte Werke. Musarion-Ausgabe, Bd. VI, S. 79.

 

[15]. E. B. de С о n d i 11 a c. La Langue des calculs, Objet de cet Ouvrage. CEuvrea philosophiques, Bd. II. Paris, 1948, p. 420.

 

[16]. Об этом, к примеру, можно справиться в работе: С. G. Неmрel. Fundamentals of Concept Formation in Empirical Science (Uppsala Universitetes Arsskrift 1957:2) Uppsala, 1957.

 

[](Internationa] En­cyclopedia of Unified Science, Vol. II, 7). Chicago. 1952; а также: Torgny T. Seg&rstedl Some Notes on Definitions in Empirical

[17]. O. Spengler, Der Untergang des Abendlandes, Bd. II. 1922. S. 172.

[18]. B, Brecht. Fünf Schwierigkeiten beim Schreiben der Wahrheit (Versuche 21). Frankfurt, 1949. S. 94.

 

[19]. Schwierigkeiten, heute die Wahrheit zu Schreiben, hrsg. von Heinz Friedrich. München, 1964, S. 35.

 

[20]. Ibid.. S. 41.

 

[21]. E. R о s e n s t о с k-H u e s s y. Die Sprache des Menschengeschlechtes, Bd. II. Heidelberg, 1964, S. 116.

 

[22] Об этом говорится в крайне обобщенных тезисах Георга Штейнера, Джона Мак-Кормпка и Ханса Хабе, в которых речь идет о потере человеч­ности немецким языком; о них сообщала и с ними полемизировала газета "Sprache im technischer Zeitalter" в 1963 году; полезную информацию на эту тему можно получить в работе Виктора Клемпперера:V.Klemperer. LTI – Notizbuch eines Philologen. Berlin, 1949; а так же:

D. Sternberger, G. Storz, W. E. Süskind. Aus dem Wörterbuch des Unmenschen. Ham­burg. 1957 (dtv 1962).

 

[23]. A u g и s t i n. De mendacio, Кар. III.

 

[24]. Более подробно об этом в моей книге: Н. W е i n г i с h. Tempus — Besprochene und erzählte Welt (Sprache und Literatur 16). Stuttgart, 1964.

 

[25]. H.-G. Gadamer. Was ist Wahrheit? Zeitwende 28 (1957), 226 bis 237.

Ср. также его книгу: H.-G. Gadamer. Wahrheit und Methode; Grundzüge einer philosophischen Hermeneutik. Tübingen, 1960 особенно S.344 и далее.

 

[26]. August in. Contra mendacium, Кар. IV.

 

[27]. Der Nationalismus. Dokumente 19ЗЗ—1945, hrsg. von W. Hofer, Fischer-Bücherei. Frankfurt, 1957, S. 207 и 204.

 

[28]. S. Kierkegaard. Uber den Begriff der Ironie mit ständiger Rücksicht auf Sokrates (1841). Düsseldorf, 1961; ср. особ. «Введение» и 10-й тезис.

 

[29]. W. Kayser. Das sprachliche Kunstwerk, 1959, S. 111 и далее.

 

[30]. F. P a u 1 h a n. La morale de l'ironie. Paris, 1925, p. 146.

 

[31]. P.-J. Proudhon. Les confessions d'un revolutionnaire (1849); CEuvres completes. Bd. VIII. Paris, 1929, p. 341 и далее.

 

[32]. Здесь я прислушиваюсь к предложению Вильгельма Бюхнера: Uber den Begriff der Eironeia, Hermes 76 (1041), 339— 358.

 

[33]. Aristoteles. Nikomachische Ethik IV, 13.

 

[34]. F. Schlegel. Lyceumsfragment 42. — In: Kritische Schriften, hrsg. von W. Rasch. München (без указания года выпуска), S. 10.

 

[35]. Cicero. De oratore II. 269.

[36]. R. Musi1. Aus einem Rapial und andere Aphorismen. — In: Tagebücher. Aphorismen, Essays und Reden. Hamburg, 1955, S. 558.

 

[37]. Кьеркегор упоминает в связи с этим, что Сократ у Ксенофонта не был ироничен (указ. соч., S. 24).

 

[38]. J. Cocteau. Nouveau Theatre de poche. Monaco, 1960, p. 111.

 

[39]. Конструкция детектора лжи основана —и, по-видимому, не зря —на предположении, что ложь всегда сопровождается сигналами лжи. При литературной лжи они направлены вовне, при нравственной лжи они идут внутрь, в систему органов человеческой психики. Там их можно обнаружить с помощью чувствительных приборов. В какой мере этот опыт допустим и нравственно себя оправдывает — другой вопрос.

 

[40]. Lukian. Sämtliche Werke, hrsg. von Hanns Floerke. München, 1911, Bd. I. S. 164.

 

[41]. Ср. в связи с этим работу: Rüstow. Der Lügner. Leipzig, 1910.

 

[42]. По этому поводу еще с античности существуют серьезные, проверенные временем "варианты. Ср. Е. R. Curtius. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter, 1954, S. 104 и далее.

 

[43]. Недавно появились две прелестные антологии литературной лжи: Lug und Trug.— In: Die schönsten Lügengeschichten der Weltliteratur, hrsg. von Walter Widmer. Köln, 1963; Reisen nach Nirgendwo. Ein geographisches Lügengarn aus vielerlei fremden Fäden zusammengesponnen von Jürgen Dahl. Düsseldorf, 1965.

 

[44]. Из наследия Гердера, см. переиздание В. Кайзера: J. Herder. Die Wahrheit der Dichter. Hamburg, 1959, S. 83.

 

[45]. F. Nietzsche. Uber Wahrheit und Lüge im auβermoralischen Sinne. — Gesammelte Werke, Musarion-Ausgabe, Bd. VI, S. 98.

 

[46]. В. В г e с h t. Fünf Schwierigkeiten beim Schreiben der Wahrheit. Frankfurt, 1949, S. 89.

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 754; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.129 сек.