КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Торвальд Юрген
ИРОНИЯ
«Понятие иронии вошло в мир вместе с Сократом». Так звучит один из тезисов, защищаемых Кьеркегором в его диссертации[28]. Сократ — учитель истины; должен ли он научить нас лгать? Ведь у Вольфганга Кайзера можно прочесть следующее: «При иронии подразумевается противоположное тому, что говорится словами»[29]. Это довольно точно совпадает с лингвистическим определением лжи, которое мы сформулировали выше: произнесенное предложение скрывает непроизнесенное предложение, которое отличается от первого ассертивной морфемой. И совершенно неудивительно, когда Фредерик Полен в своей книге о нравственности иронии начинает определение этого понятия так: «Ирония — форма лжи»[30]. Но все же Прудон более прав, когда в своем напоминающем гимн обращении к «богине» иронии называет ее «maitresse de Verite»[31]*. В иронии истина и ложь не составляют противоположности. Ирония (eironeia) была известна у греков еще до Сократа. Но она считалась более или менее постыдным притворством, то есть притворством низшего сорта. «Самоуничижение» («Kleintun») — так с помощью гётевского слова можно перевести греческое понятие иронии[32]. И тот, кто перед налогом представлял свое имущество меньшим, чем в действительности, уничижая себя, считался ироником. Это, в сущности, было такой же ложью и обманом, как соответствующее притворство в обратную сторону — хвастовство (Groβtun). Аристотель был вынужден сделать к своей этике добавление, что хвастовство и самоуничижение одинаково далеки от золотой добродетельной середины правдивости. Это пороки. Однако затем он добавляет еще ограничение, что, в сущности, несовместимо со строгостью его этической системы: «Но те, кто унижается, производят несколько более приятное впечатление, чем хвастуны».
Сразу понятно, почему здесь Аристотель столь симпатично непоследователен. Это связано с именем Сократа. Ради ироничного философа, утверждавшего, что он ничего не знает, Аристотель поднял ценность иронии[33]. Восстановление ценности иронии продолжается в течение всей истории. Ирония, хранимая риторикой в латинской древности и в латинском средневековье, признанная эпической поэзией в качестве манеры изложения во времена Ренессанса и в XVIII веке, была канонизирована романтиками как метафизическое состояние и сохранилась в современной литературе даже после того, как романтика снова деромантизировалась. Поэты более чем когда-либо любят ее как неравную сестру фантазии. У иронии огромный диапазон — от повседневной иронии в разговоре на улице до «трансцендентальной буффонады» Фридриха Шлегеля[34]. Но во всех своих формах ирония существенно отличается от греческой иронии Сократа. Последняя была не более чем самоуничижением. Со времен Сократа и во всей нашей литературной традиции ирония стала шире. К иронии относится сигнал иронии (lroniesignal) — некто уничижается и одновременно дает понять, что он уничижается. Некто определенно притворяется, но и сразу показывает, что притворяется. Сигнал иронии также входит в основу иронии, как и уничижение. То и другое вместе создают из dlssimulatio*, если выражаться словами Цецероиа dissimulatio urbana**, которое свободно от всякого морального порока[35]. С тех пор как ирония отделилась от eironeia, наша этика считает голое уничижение без сигнала иронии еще более постыдным, чем во времена греков, где уничижающему себя шло на пользу уважение греков к лукавству. Современный уничижающийся — это Тартюф, и никто не считает его заведомый обман лукавством. Если лингвистике позволительно интересоваться ложью, то ей тем более должно быть позволено размышлять об иронии. А именно: ирония, безусловно, должна сопровождаться сигналом иронии, если она вообще хочет быть иронией,
поэтому при выражении сигнала всегда сразу вспоминается знаковая функция языка. Иронические сигналы бывают различного рода. Это может быть подмигивание, покашливание, выразительный голос, особенная интонация, скопление высокопарных выражений, рискованные метафоры, слишком длинные фразы, повторы слов или — в печатном тексте — курсив и кавычки. Они всегда являются сигналами, т. е. знаками. В большинстве случаев, и для лингвистики это, конечно, особенно интересно — это языковые сигналы: слова, звуки или просодические особенности. Разнообразные типы иронических сигналов в написанных текстах образуют важную главу в стилистике иронии. Вернемся на мгновение к коммуникативной модели. Язык — это коммуникация и код между говорящим и слушающим. То есть соответствующие отдельные языки (немецкий, французский, русский) представляют собой код, который актуализируется с помощью отдельных речевых актов, т. е. произнесенных или написанных текстов. Ироническая речь тоже есть речевой акт между говорящим и слушающим. Но когда говорящий — это невежественный Сократ, а слушающий — сверхумный жрец Эвтифрон, как в знаменитом диалоге Платона, тогда возникает иронический уклон между важничающим Эвтифроном и уничижающимся Сократом, который говорит: «Так не будет ли для меня всего лучше, чудеснейший мой Эвтифрон, если я сделаюсь твоим учеником...» (Эвт. 5а)***. Этот иронический уклон выражен словами. Соответствует ли он мыслям? Чьим мыслям, необходимо спросить прежде всего. Он, очевидно, соответствует мыслям Эвтифрона, потому что несколько позже, когда Сократ еще раз иронически напоминает о том, что Эвтифрон имеет обыкновение называть себя лучшим знатоком божественных дел, последний прерывает Сократа и подтверждает: «И я это верно говорю, Сократ!» (Эвт. 13е). Но очевидно и то, что это не соответствует мыслям Сократа (а также и нашим). Потому что уничижение философа — это лишь вид того повивального искусства, которое хочет не распределять истину, а помочь найти ее. Сократ для виду выслушивает поучения, чтобы наставляющий по въедливым вопросам поучаемого сам заметил, как плохо обстоит дело с его учением и как он сам нуждается в поучении. За ироническим разрушением ложного и самодовольного представления следует затем общее построение четких понятий и истинной науки. Оказывается, что незнание философа в действительности является притворством, уничижением. В действительности Сократ не только превосходит софистов и других хвастунов, но и сознает это по крайней мере на основании своего загадочного пророчества и своей совести. Однако он скрывает превосходство своего разума за слабостью своих слов. Музиль по этому поводу замечает: «По-сократовски: притворяться незнающим. По-современному: быть незнающим»[36].
Если больше нечего добавить, то здесь нужно подвести итог и сказать: да, ирония Сократа есть ложь. Можно было бы в крайнем случае еще добавить, что сократовская ирония в качестве педагогической иронии служит благородным намерениям и благодаря своим добрым целям канонизирована. Согласно Августину, намерение обмануть заменяется намерением исправить и нейтрализуется. Но лингвистический анализ иронии проведен только наполовину. Еще не рассматривался сигнал иронии, который относится к иронии так же, как и позиция уничижения. Сигнал иронии, если мы представим себе его на миг как некоторую определенную интонацию, — это языковой знак, сопровождающий устную речь. Он такого сорта, что может быть как услышан, так и пропущен. То есть он относится к некоторому коду, который не идентичен всеобщему грамматическому коду и которым пользуются только те, кто обладает живостью ума. Полуобразованные и самодовольные его не замечают, и тогда сигнал иронии не достигает цели. Но это вина не говорящего, а слушающего. Лингвистический анализ иронии облегчается, если элементарную модель коммуникации, из которой вытекают эти рассуждения, представить себе расширенной до элементарной модели иронии с помощью того, что к говорящему и слушающему будет добавлено еще и третье лицо. В ироническом диалоге между Сократом и Эвтифроном таким третьим лицом можно считать Платона. Мы уверены, что Платон как свидетель диалога воспринял сигнал иронии. Ведь он как автор диалогов о Сократе — а может быть, и как автор только приписываемой Сократу иронии, но это спорный вопрос[37], — заботился о том, чтобы сигналы иронии были переданы в тексте. Это не так-то просто; ибо из нашего повседневного знакомства с иронической речью мы знаем, что многие сигналы иронии суть лишь оттенки и недоступны для передачи знаками алфавита. Сигналы иронии, которые должны действовать в написанных и печатных текстах, часто переводятся из богатой оттенками устной речи в иную среду выражения. Слова должны выбираться так, чтобы не оставалось ничего иного, как прочесть их с четкой иронической интонацией. Это кодировка и новая расшифровка сигнала иронии. Примером может быть фраза из «Эвтифрона». Говорящий — Сократ, которого Эвтифрон только что похвалил за то, что он так хорошо его понимает. Итак, Сократ говорит: «Да ведь я, мой друг, испытываю огромное восхищение перед твоей мудростью, и все мои мысли направлены на то, чтобы ни одно из сказанных тобою слов не упало на землю» (Эвт. 14). Необходимо представить себе, что Сократ произнес эту реплику притворным, елейно-многозначительным голосом. Эта интонация, если автор не добавит каких-либо режиссерских указаний, не должна передаваться письменными знаками. Но она сохраняется в оформлении текста и переводится прилагательными («огромное восхищение», «все мысли»), метафорой («крупицы мудрости») и сладким как мед обращением («мой друг»).
Все это приводит к тому, что читатель не может удержаться, чтобы не перевести эти стилистические сигналы иронии именно в ту интонацию, которую должен был иметь иронический сигнал у Сократа. Сигнал иронии, как мы заключаем из текста диалога Платона, не дошел до самодовольного жреца. Правда, он замечает, что Сократ своими вопросами загнал его в угол, но он не замечает, что незнание его собеседника наигранное. Код иронических сигналов для него закрыт. Но Платон, третий участник речевой ситуации, понимает их. И он передает их нам, читателям диалога. Если мы понимаем их такими, какими он доверил их написанному диалогу, то мы сразу становимся свидетелями разговора и находимся при этом в качестве третьего участника. Языковые сообщения, исходящие от Сократа, идут соответственно по двум различным направлениям. Они словно расщепляются; одна цепочка идет к слушателю, к которому обращаются, и говорит «да», в то время как вторая, сопровождающая цепочка информации, идет к «присутствующему» при этом третьему лицу и говорит «нет». Эта информационная цепочка состоит из сигналов иронии. Ее код — это тайный код умных и доброжелательных. «Имеющий уши да слышит». Описанная ситуация с говорящим, слушающим и третьим участником представляет собой модель. Это не значит, что ирония возможна только там, где реально присутствует третье лицо. Это не исключает иронию и в тех случаях, когда она необходима. Тем не менее, говорящий не может отказаться от сигналов иронии, если он не хочет деградировать до лицемера. Плохо только, что в этом случае никто не воспримет напрасные сигналы. Плохо, но не безнадежно. Можно, например, вставить ситуацию в повествование, и тогда в присутствии какого-то иного третьего участника сигналы иронии запоздало достигнут слушающего. В целом это весьма неудовлетворительно, ибо тогда ирония не сопровождается риском, но иногда, когда уши слишком глухи, не остается другого выхода. Наконец, даже необязательно наличие слушающего для того, чтобы реализовалась модель иронии. Ведь существует самоирония, при которой иронизирующий (говорящий) является одновременно и объектом иронии (слушающим). Самоирония — это пограничный случай иронии и в то же время, возможно, наиболее чистое воплощение иронии. Кроме того, необходимо видеть, что в самоиронии всегда присутствует третий. Это тоже сам говорящий. Тот, кто иронизирует над самим собой, сам становится зрелищем.
«КАК МНОГО ЛГУТ ПОЭТЫ...»
У Гомера еще нет проблем с ложью. Одиссей хитроумный был прославлен богами и людьми после того, как солгал особенно нагло. Это свидетельствует о способности к овладению искусством лжи. Боги сами не пренебрегают ложью и обманом и обучают этому искусству людей. Эпические поэмы Гомера, хранящие всю эту ложь, представляют собой школу обмана. Вскоре философы были этим шокированы. И прежде всего Платон, обвинивший поэтов во лжи за то, что те утверждают, что боги лгут. В идеальном государстве для такой лжи нет места, и нельзя позволить поэтам развращать ею молодежь. С изгнанием лжи Платоном она становится общелитературной проблемой, далеко выходящей за рамки фольклорных выдумок. Это сразу видно у Лукиана. В его диалоге «Любитель лжи» мы имеем дело с лжецом и скептиком, и скептик считает себя предупрежденным о лжи Геродота и Гомера. В нынешние времена поэты по счастливой случайности не прекратили лгать, и наши государства не настолько идеальны, чтобы запретить им это. Поэты даже открыли ложь и лжеца как литературную тему и преобразовали ее в свою собственную, весьма насыщенную литературную провинцию. Мы могли бы слишком далеко зайти, если бы захотели всю ее здесь измерить. Но для лингвистики ложь все-таки существенна при описании основных структур лжи в европейской литературе. Это одновременно и лингвистические, и литературные структуры. Представим себе, что мы видим на сцене комедию Гольдони «Лжец» (II Bugiardo, 1750). Мы пришли в театр с ожиданием (обязанным названию пьесы) встретить лжеца. И вот появляются всевозможные лица: доктор Баланцони и его дочь, Оттавно, Флоринда, Бригелла, Панталоне, Лелио, Арлекино и многие другие, вплоть до гондольеров. Я сейчас не принимаю во внимание то, что знатоку многие эти лица известны как типы «Комедии масок» («Commedia dell’Arte»). С этим знанием или без него перед зрителем стоит задача понять, кто среди этих лиц лжец. Техника, которую автор комедии должен соблюдать, даже требует, чтобы зритель как можно раньше узнал лжеца именно как лжеца, узнал задолго до того, как все здание лжи будет разрушено. Ибо условием зрительского смеха является преимущественное право зрителя на информированность. Как же он узнает, что Лелио лжец? И узнает он это с самого начала — Гольдони заботится о надежном впечатлении — из уст слуги Арлекино, с которым Лелио появляется на сцене во втором явлении. Арлекино, говоря a parte* или в диалоге со своим хозяином, дает публике понять, что следует ожидать наглой лжи. Лелио только смягчает: «Не ложь, а остроумная выдумка!» (Ι,4). Это довольно резкое впечатление не покидает зрителя до конца пьесы, ибо он постоянно получает четкие с и г н а л ы л ж и. Тем самым произносится реплика, существенная для всей литературы о лжи. Литературу о лжи, включая литературу о типе лжеца, переполняют сигналы лжи, которые, впрочем, с большим постоянством передаются по наследству веками. Это формальные и содержательные Topoi**, которые даже не перенимаются в процессе изучения, а возникают как бы сами по себе, когда кто-нибудь пытается написать лживую историю. Сигналы лжи относятся к литературной лжи так же, как сигналы иронии — к иронии. Они является составной частью информации и для каждого, кто имеет уши, чтобы слышать, превращают информацию в ее собственную противоположность. Правда, лживая речь означает полную противоположность скрываемым мыслям, но полная информация, т. е. лживая речь и сигнал лжи, совпадает со скрываемыми мыслями. Лживая речь и сигнал лжи взаимно уничтожаются. Литературная ложь, сопровождаемая сигналом лжи, уже тем самым не соответствует факту лжи в нелитературном смысле. В упомянутой сцене комедии Гольдони лживая речь и сигнал лжи расходятся в репликах лжеца и его слуги. Это литературная конвенция близких друзей сцены о том, что подобное возможно. Близкие друзья считаются частью «я» главного героя. Но у Гольдони сверх этого имеется богатый инвентарь других, более изящных сигналов лжи. Прежде всего имеется сигнал лжи par excellence***: клятва в правдивости. Уже Лукиан называл лживые истории «правдивыми историями», а в нашем веке Кокто тоже позволил своему лжецу в монологе «Лжец» начать так: «Я хотел бы сказать правду. Я люблю правду»[38]. Так что мы правильно понимаем Лелио, когда он уверяет: «Избави меня бог сказать неправду; я не в состоянии даже в малом нанести вред истине. С тех пор как я мыслю, не существует человека, который мог бы упрекнуть меня хотя бы в малейшей лжи. Спросите моего слугу». (I, 11). Здесь сразу виден целый ворох посторонних доводов и классическая клятва в правдивости. Лжец клянется и божится и на худой конец хочет умереть на месте, если его слова неистинны. Клятва в правдивости — это скорее отрицание лжи, чем способности лгать. К клятве в правдивости относится далее обращение к очевидцам или же, за неимением лжесвидетелей, уверение в том, что говорящий сам был очевидцем некоторого события. Если же все это не помогает, лжец переходит от защиты к нападению и быстро обвиняет во лжи другого. Это «дерзкая уверенность лжи» (Шиллер), п Лелио у Гольдони обладает ею. Она проявляется как безудержная страсть к подробностям при изобретении ложных историй. Лжец у Гольдони предлагает лучшим журналистам Европы изобрести столь хорошо описанные обстоятельства дела («un fatto cosi bene circostanziato») (II, 12). К точности деталей в особенности относится точность имен и цифр, лжец на этом не экономит. Цифры могут быть совсем небольшими, а имена — довольно короткими. Плохо только, если он потом запутывается. «Нужно иметь хорошую память, прежде чем лгать», — говорится в комедии Корнеля «Лжец» (акт IV, явл. 5). Если он затем попадает впросак с одной ложью, он мигом начинает врать еще более нагло. «Корифей лжи» воздвигает перед собой гору лжи, которая растет все выше, чем дольше он действует и чем чаще уличается во лжи. Частичное признание лжи одновременно преподносится как клятва в правдивости, но это только трамплин для новой, еще большей лжи. Таковы сигналы лжи, и не требуется особого литературного образования, чтобы опознать их. Достаточно хотя бы немного разбираться в людях[39]. Литература основывается на элементарной психологии знания людей и усиливает ее элементы мотивами. Но тот, кто совершенно не знает людей, не ориентируется в литературной лжи, так как не замечает ее сигналов. Ему живется так же, как современному комментатору Лукиана, который, несмотря на почти двухтысячелетнюю ложь любителя лжи, попадает впросак. Любитель лжи Евкрат в одной из своих лживых историй уверяет, что здесь он не в курсе дела. Комментирующий это место дает примечание в виде сноски, где утверждает, что этот ход, доказывающий, как натурально Лукиан изображает своего Евкрата[40]. Нет, любезный комментатор, это доказывает только, что Лукиан разбирался в искусстве сигналов лжи. Тот, кто в рассказе приводит сто подробностей, а при сто первой говорит, что тут он не совсем уверен, подтверждает этим сто других лживых подробностей, причем таким способом, который уже нельзя превзойти. Здесь начинается утонченность сигналов лжи. У Лукиана мы узнаем еще и другие сигналы лжи, которые не вполне подходят для сцены. Например, в диалоге «Любитель лжи» скептик попадает в целое общество искусных во лжи приятелей. Они рассказывают друг другу истории, которые изобилуют ложью. Удовольствие, которое они получают от лжи, написано у них на лицах. Это основная ситуация лжи в литературе. Некто рассказывает лживые истории в компании. Это круг рассказчиков, как у Боккаччо, но речь идет о более сильных впечатлениях. Каждый по очереди должен попытаться превзойти остальных и взять верх. Ситуация повествования сходна с ситуацией пари. Каждый начинает свою собственную историю, в то же время, снижая ценность последней услышанной истории: «Это еще ничего; послушайте только мою историю...» Побеждает тот, кто придумает самую наглую ложь. В сказках часто можно найти вариант этой ситуации повествования, когда король лжи обещает свою дочь в жены тому, кто соврет лучше всех. Так образуются династии и правящие дома лжи. Сигналы лжи могут также присутствовать в самом содержании лживых историй. Существует привилегированная область литературной лжи. Любовь, война, морское путешествие и охота имеют свой язык — как и все опасные занятия, поскольку это важно для их успеха. «Изображение любовных похождений было бы пресноватым без капельки вымысла в качестве приправы», — говорит Лелио у Гольдони (I, 15), и ему лучше знать. В заранее очерченных пределах ожидания лжи, которые в литературе о лжи часто ограничены уже названием, сигналом лжи служит уже сам выбор этой темы. Такие темы доставляют удовольствие быть обманутым. Кроме этих областей существует еще страна, где ложь чувствует себя как дома. Я имею в виду не Крит, чьи жители — согласно известному софизму[41] — поголовно лгут. (Ведь это утверждает критянин; значит, это неверно. С другой стороны, этот критянин в данном случае солгал, а тогда и все остальные критяне могли бы быть лгунами.) Я подразумеваю ту страну, которая именуется «Миром перевертышей». Одна из ее провинций называется сказочной страной, и о ней рассказано в истории, которая начинается так: «Я хочу рассказать вам и не хочу врать, видел я, как летели два жареных голубя...» В обычной жизни голуби нам в рот не влетают; в сказочной стране они делают это, потому что там вообще все происходит по-другому. В «Мире перевертышей» дело обстоит всегда так. Все поставлено с ног на голову: рыбы летают, птицы ползают; овцы дикие, а львы ручные; молодые отдыхают, а старики танцуют; с неба падают алые розы и льется прохладное вино. Мы уже знаем: не падают ведь никакие розы и не льется никакое вино, но мы с помощью сигнала лжи не даем себя запугать цепочкой невозможностей[42], следуя за сказочником в страну бессмыслиц, когда он начинает так: «Тьма была, луна сияла,/Снег на поле летним днем,/Тут карета вдруг промчалась, /Тихо скрышись за углом...»[43]. Мы вступаем в эту страну и приветствуем ее жителей улыбкой, сходной с улыбкой авгуров. Это улыбка, по которой члены коллегии лжи узнают друг друга, — сигнал лжи для посвященных, загадка для глупых и слишком серьезных. Всегда раздавались голоса, которые всерьез объявляли поэзию страной лжи. Мы бы вовсе не упоминали об этих голосах, если бы среди них не было голоса Платона. Это голос философа, и упрек поэзии в лживости означает также, что язык философии — это прямой язык, а язык поэзии — язык переносный. Если в случае лжи сказанное предложение скрывает подуманное предложение, то слова поэта как бы скрывают мысли философа. Против философской истины есть поэтическая ложь или же, по крайней мере, замутненная истина, и, во всяком случае, требуется философская интерпретация, чтобы приложив огромный труд, привести вымысел поэта в соответствие с чистой доктриной учителя мудрости. Будь счастлив тот, кто в это верит! Ему нельзя помочь; музы отказали ему в проницательности. Гердер пишет: «Смешивать поэзию и ложь мог только неразумный»[44]. И Ницше замечает: «Искусство обращается с иллюзией как с иллюзией, следовательно, оно как раз не хочет обманывать, оно истинно»[45]. Того, кто в это не верит, нельзя переубедить даже с помощью лингвистики лжи. Но если кому-то требуется понять предыдущие рассуждения, то лингвистика лжи может по крайней мере избавить его от сомнений. Никто не бывает обманут поэзией. Не бывает, потому что не было никакого намерения обмануть; поэтам приходится даже придумывать это намерение. Но если поэзия — ложь, то всегда налицо и сигналы лжи. Вымысел преподносится как вымысел. Все традиционные жанровые признаки являются одновременно и сигналами, что этот произнесенный или печатный текст — вымысел, а не истина. Сказка — жанр, который вызывает у нас больше всего подозрений в лживости, — также имеет родовые признаки. Даже ребенок это понимает. Но в одном надо согласиться с теми, кто презирает поэзию. Ушло в историю литературы то время, когда поэзия казалась заблуждающейся сама по себе. Позднее поэзия стала утверждать, что на сей раз хочет дать истину. Но это было не ново. Сигнал уже известен из долгой традиции литературы о лжи. Это можно было истолковать так, что поэзия задумывает теперь, пожалуй, особенно большую ложь. Но сейчас видно, до какой степени это не имелось в виду. Поэзия вовсе не хотела выдумывать еще большую ложь, а хотела высказать более глубокую истину. Она хотела теперь быть «реалистичной». Это сбивало с толку, сигналы вдруг перестали соответствовать действительности. С тех пор в литературе все стало гораздо сложнее, и лжецы с тех пор (я имею в виду настоящих лжецов) тоже узнали, что могут заставить поэзию служить своим лживым целям. Поэзия на службе у лжи есть ложь. Однако с тех пор всякая поэзия, уклоняющаяся от служения жи, является правдой, и — говоря словами Брехта — «правдой, о которой стоило бы писать»[46].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1]. Enchiridion ad Laurentium, Кар. XXII; ср. статью Линдворского (Lindworsky) в кн.: Die Lüge. Leipzig, 1927, S. 56.
[2]. Thomas. Summa theologica II, 2, qu. 110, art. 3 (цит. по вышеуказ. статье Линдворского); Bonaventura. 3 sent. Dist.38 art. un. qu. 2 ratio 4(цит. по статье Кезелинга (Keseling) в кн.: Augustinus. Die Lüge. 1953, S. XXXVII).
[3]. Schwierigkeiten, heute die Wahrheit zu Schreiben, hrsg. von Heinz Friedrich. München,1964, S. 84
[4]. Goethe. Эта ссылка приводится в: L. Spitzer. Essays in Historical Semantics, 1948, S. 142.
[5]. L. Wittgenstein. Tractatus logico-philosophicus, 1921, 4.002.
[6]. Die Lüge in psychologischer, philosophischer, juristischer, pädagogischer, historischer, soziologischer, sprach- und literaturwissenschaftlicher und entwicklungsgeschichtlicher Betrachtung, hrsg. von Otto Lipmann und Paul Plaut. Leipzig, 1927.
[7]. A u g u s t i n. De mendacio, Кар. IV.
[8]. S. Ma 11 arm e. Avant-dire au Traite du Verbe de R. Ghil, 1885; GEuvres completes. Pleiade-Ausgabe, S. 857.
[9]. P. Valery. Cahier II, p. 261—похожее в: Cahier V, p. 825, О семантике у Валери: Jürgen К. Schmidt. Semantik und Sprachtheorie. — In: Cahiers von Paul Valery, Diss. Kiel (машиноппсь), 1965.
[10]. L. Wittgenstein. Philosophische Untersuchungen I, № 43. New York, 1953, S. 20.
[11]. На это указывает в другой связи Петер Хартман. Ср. его книгу: P. Hartmann. Zur Theorie der Sprachwissensenchaft. Assen, 1961. S. 16.
[12]. Voltaire. Dictionnaire philosophique, s. v. Langues, Section III; Nathalie S a r r a u t e. Portrait d’un inconnu, 1956, Ed. 10/18, p. 66.
[13]. D i о n у s i u s С a t o. Ed. Jordan, S. 80, Frgm. 15.
[14]. F. Nietzsche. Uber Wahrheit und Lüge im auβermoralischen Sinne. Gesammelte Werke. Musarion-Ausgabe, Bd. VI, S. 79.
[15]. E. B. de С о n d i 11 a c. La Langue des calculs, Objet de cet Ouvrage. CEuvrea philosophiques, Bd. II. Paris, 1948, p. 420.
[16]. Об этом, к примеру, можно справиться в работе: С. G. Неmрel. Fundamentals of Concept Formation in Empirical Science (Uppsala Universitetes Arsskrift 1957:2) Uppsala, 1957.
[](Internationa] Encyclopedia of Unified Science, Vol. II, 7). Chicago. 1952; а также: Torgny T. Seg&rstedl Some Notes on Definitions in Empirical [17]. O. Spengler, Der Untergang des Abendlandes, Bd. II. 1922. S. 172. [18]. B, Brecht. Fünf Schwierigkeiten beim Schreiben der Wahrheit (Versuche 21). Frankfurt, 1949. S. 94.
[19]. Schwierigkeiten, heute die Wahrheit zu Schreiben, hrsg. von Heinz Friedrich. München, 1964, S. 35.
[20]. Ibid.. S. 41.
[21]. E. R о s e n s t о с k-H u e s s y. Die Sprache des Menschengeschlechtes, Bd. II. Heidelberg, 1964, S. 116.
[22] Об этом говорится в крайне обобщенных тезисах Георга Штейнера, Джона Мак-Кормпка и Ханса Хабе, в которых речь идет о потере человечности немецким языком; о них сообщала и с ними полемизировала газета "Sprache im technischer Zeitalter" в 1963 году; полезную информацию на эту тему можно получить в работе Виктора Клемпперера:V.Klemperer. LTI – Notizbuch eines Philologen. Berlin, 1949; а так же: D. Sternberger, G. Storz, W. E. Süskind. Aus dem Wörterbuch des Unmenschen. Hamburg. 1957 (dtv 1962).
[23]. A u g и s t i n. De mendacio, Кар. III.
[24]. Более подробно об этом в моей книге: Н. W е i n г i с h. Tempus — Besprochene und erzählte Welt (Sprache und Literatur 16). Stuttgart, 1964.
[25]. H.-G. Gadamer. Was ist Wahrheit? Zeitwende 28 (1957), 226 bis 237. Ср. также его книгу: H.-G. Gadamer. Wahrheit und Methode; Grundzüge einer philosophischen Hermeneutik. Tübingen, 1960 особенно S.344 и далее.
[26]. August in. Contra mendacium, Кар. IV.
[27]. Der Nationalismus. Dokumente 19ЗЗ—1945, hrsg. von W. Hofer, Fischer-Bücherei. Frankfurt, 1957, S. 207 и 204.
[28]. S. Kierkegaard. Uber den Begriff der Ironie mit ständiger Rücksicht auf Sokrates (1841). Düsseldorf, 1961; ср. особ. «Введение» и 10-й тезис.
[29]. W. Kayser. Das sprachliche Kunstwerk, 1959, S. 111 и далее.
[30]. F. P a u 1 h a n. La morale de l'ironie. Paris, 1925, p. 146.
[31]. P.-J. Proudhon. Les confessions d'un revolutionnaire (1849); CEuvres completes. Bd. VIII. Paris, 1929, p. 341 и далее.
[32]. Здесь я прислушиваюсь к предложению Вильгельма Бюхнера: Uber den Begriff der Eironeia, Hermes 76 (1041), 339— 358.
[33]. Aristoteles. Nikomachische Ethik IV, 13.
[34]. F. Schlegel. Lyceumsfragment 42. — In: Kritische Schriften, hrsg. von W. Rasch. München (без указания года выпуска), S. 10.
[35]. Cicero. De oratore II. 269. [36]. R. Musi1. Aus einem Rapial und andere Aphorismen. — In: Tagebücher. Aphorismen, Essays und Reden. Hamburg, 1955, S. 558.
[37]. Кьеркегор упоминает в связи с этим, что Сократ у Ксенофонта не был ироничен (указ. соч., S. 24).
[38]. J. Cocteau. Nouveau Theatre de poche. Monaco, 1960, p. 111.
[39]. Конструкция детектора лжи основана —и, по-видимому, не зря —на предположении, что ложь всегда сопровождается сигналами лжи. При литературной лжи они направлены вовне, при нравственной лжи они идут внутрь, в систему органов человеческой психики. Там их можно обнаружить с помощью чувствительных приборов. В какой мере этот опыт допустим и нравственно себя оправдывает — другой вопрос.
[40]. Lukian. Sämtliche Werke, hrsg. von Hanns Floerke. München, 1911, Bd. I. S. 164.
[41]. Ср. в связи с этим работу: Rüstow. Der Lügner. Leipzig, 1910.
[42]. По этому поводу еще с античности существуют серьезные, проверенные временем "варианты. Ср. Е. R. Curtius. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter, 1954, S. 104 и далее.
[43]. Недавно появились две прелестные антологии литературной лжи: Lug und Trug.— In: Die schönsten Lügengeschichten der Weltliteratur, hrsg. von Walter Widmer. Köln, 1963; Reisen nach Nirgendwo. Ein geographisches Lügengarn aus vielerlei fremden Fäden zusammengesponnen von Jürgen Dahl. Düsseldorf, 1965.
[44]. Из наследия Гердера, см. переиздание В. Кайзера: J. Herder. Die Wahrheit der Dichter. Hamburg, 1959, S. 83.
[45]. F. Nietzsche. Uber Wahrheit und Lüge im auβermoralischen Sinne. — Gesammelte Werke, Musarion-Ausgabe, Bd. VI, S. 98.
[46]. В. В г e с h t. Fünf Schwierigkeiten beim Schreiben der Wahrheit. Frankfurt, 1949, S. 89.
Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 754; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |