XXXVIII 13 страница

– Он об этом знает?

– Знает.

– И как реагирует на это?

– Он надеется. У него, как у любого больного в подобных обстоятельствах и как у родственников таких больных, остается надежда.

– Надежда на что? На исцеление?

– Да, надежда, что вдруг появится или произойдет что‑то новое, все сразу образуется и проблема решится сама собой. История медицины полна похожими случаями.

– Да, – согласился Томаш, почувствовав собственное бессилие чем‑либо помочь отцу. – Будем надеяться на чудо.

Мать взяла сына за руки.

– Ну а ты как? У тебя все в порядке?

– Да, все в норме.

– От тебя не было никаких известий! Мы здесь все изнервничались, а мальчик молчит, будто воды в рот набрал и ничего не происходит.

– Ну, ты же знаешь, как это все, работа…

Дона[17]Граса отстранилась немного и оглядела Томаша с головы до ног.

– К тому же, как мне видится, ты очень похудел, сын. Какой же дрянью ты питался в пустыне?

– Я в Иране был, мам.

– О Боже, да не все ли равно! Разве этот твой Иран не в пустыне, по которой верблюды бродят?

– Ну что ты, нет, конечно, – ответил он, набираясь терпения для разбора географических заблуждений матери. – Иран, действительно, в тех краях, но никак не в пустыне.

– Не важно, – не стала спорить она. – Главное, что ты приехал оттуда тощий как вобла, да простит меня Господь! Бедуины тебя плохо кормили, да?

– Ну… вообще‑то, я ел хорошо.

Мать с недоверчивым выражением лица посмотрела на него.

– Отчего же ты тогда такой худющий, а? Боже праведный, как будто из Биафры[18]вернулся!

– Ну, если честно, то несколько дней кормежка действительно была отвратительной…

Граса подняла правую руку ладонью вперед.

– Ага! Значит, мне не показалось! Я оказалась права! У тебя просто бзик – просиживаешь целыми днями напролет в библиотеках да музеях и забываешь пообедать… а потом… потом… – рука ее опустилась в сторону Томаша, как в суде прокурор указывает на обвиняемого, – посмотрите, вот он результат!

– Ну, может, и поэтому, – Томаша разбирал смех. – Забыл об обеде.

Мать поднялась с дивана, исполненная решимости.

– Ну теперь держись! Пока ты здесь, буду кормить тебя, как в Байрраде[19]поросят на убой откармливают, или я не Мария Граса Розенду Норонья! – произнеся страшную клятву, мать повернулась к выходу из гостиной. – Я тут приготовила жаркое из ягнятины, просто пальчики оближешь, ты слышишь меня? Вкуснятина получилась невероятная! Еще и добавку будешь у меня выпрашивать, вот увидишь. – Она поманила сына за собой: – Нечего на диване рассиживать, пошли быстро на кухню, давай‑ка, вставай.

Томаш уже успешно расправился с порцией ягненка, запивая его ароматным красным вином с берегов Дору, когда зазвонил мобильник.

– Мистер Норона?

У Томаша глаза полезли из орбит. Голос, в очередной раз неправильно произнесший его фамилию, звучал с акцентом, который ни с каким другим спутать невозможно, а именно – с американским. Это могло означать только одно: что ЦРУ не собиралось оставлять его в покое.

– Да, это я.

– С вами говорят из офиса руководителя Научно‑технического директората Центрального разведывательного управления, Лэнгли, Соединенные Штаты Америки. Связь осуществляется по защищенному каналу. Один момент, пожалуйста. С вам желает говорить господин директор.

– Хорошо.

На время переключения соединения в мобильнике заиграла музыка.

– Хэллоу, Томаш. Говорит Фрэнк Беллами.

Он мог бы и не представляться. Хрипловатый тягучий голос Беллами звучал настолько характерно, что Томаш сразу узнал американца.

– Здравствуйте, мистер Беллами.

– Наши парни обращались с вами хорошо?

– Только начиная с Каспийского моря, мистер Беллами. Только начиная с Каспийского моря.

– Вот так, да? А у вас имеются жалобы?

– Да так, ничего особенного, – ёрничал португалец. – Не считая того, что в Тегеране ваша горилла пыталась напичкать меня ядом из шприца.

Беллами засмеялся.

– С учетом последующих событий, вы поступили правильно, не дав ему этого сделать, – он тоже принял ёрнический тон. – А иначе, что вышло бы? Нейтрализуй он вас, мы бы никогда не узнали того, о чем вы нам поведали. Все наши усилия пропали бы даром.

– Благодарю вас за проявленную обо мне заботу, – все в том же едком духе заметил Томаш. – Я глубоко тронут.

– Да, я и в самом деле очень отзывчивый человек. Только и делаю, что пекусь о вашем здоровье и благополучии.

– Я это уже заметил.

Американец откашлялся.

– Послушайте, Томаш, я звоню вам по другой причине – в связи с той ниточкой, которую вы мне дали.

– Какой ниточкой?

– Отель «Орчард», помните?

– А, да.

– Так вот, мы тут предприняли кое‑какие шаги, и оказалось, что гостиниц с таким названием – немерено по всему свету. «Орчард» есть и в Сингапуре, и в Сан‑Франциско, и в Лондоне… уф, где их только нет. И задача наша при таком раскладе стала напоминать поиски иголки в стоге сена.

– Прекрасно понимаю.

– Нет ли у вас каких‑либо дополнительных сведений, которые могли бы нам помочь?

– Нет, – ответил Томаш. – Я знаю лишь то, что существует некая связь между отелем «Орчард» и профессором Сизой. Более мне ничего не известно.

– Н‑да… все это слишком неопределенно, зыбко, – посетовал американец. – Нет, мы, разумеется, будем продолжать искать. А кто сообщил эту информацию?

– Ариана Пакраван.

– Гм‑м, – пробормотал Беллами. – Как вы думаете, мы можем установить с ней контакт? Раз она помогла вам…

– Мне она помогла, потому что… просто хотела помочь. Это не связано с политикой. Это нечто чисто личное.

Американец рассмеялся.

– Ну, теперь точно вижу: вы с ней переспали.

– Все! Хватит! Говорю же, у вас ничего не получится. Она отказалась даже говорить со мной об иранской ядерной программе. И ни словом не обмолвилась о содержании рукописи Эйнштейна…

– Ну что же, – задумчиво сказал Беллами, – насколько я понял, нам остается только шерстить гостиницы по всему миру. А как ваши успехи? Продвинулись в работе над вторым шифром?

– Я… знаете… в общем… я больше не принимаю участия в этом деле. С меня хватит…

– Хорошенькие вы коленца выкидываете! Из этого дела, пока оно не будет завершено окончательно, никому просто так выйти не удастся! – Голос Беллами дрожал от гнева. – Вы будете делать, что положено.

– Но…

– Никаких «но»! Я ясно выражаюсь? – Американец уже чуть ли не рычал. – Не считаю необходимым объяснять, что с вами будет, если вы снова заведете эту песню! Для обеспечения национальной безопасности США, а данный вопрос непосредственно затрагивает нашу национальную безопасность, я не остановлюсь ни перед чем. И когда я так говорю, то имею в виду в том числе и средства, о которых вы сейчас думаете. – Давая понять, что ему более, нечего добавить, американец завершил разговор: – Я бы советовал вам пошевеливаться.

На этом связь оборвалась.

Мануэла Норонью доставил домой санитар. После очередного сеанса радиотерапии отец выглядел страшно уставшим и сразу ушел к себе. Мать отнесла ему тарелку супа, и едва он начал есть, как у кровати появился Томаш.

Вначале он рассказывал отцу об увиденном в Тегеране, а когда тема поездки себя исчерпала, неуклюже попытался подбодрить отца, но тот досадливо махнул рукой. Суп был уже съеден, и в тот момент, когда жена вышла из комнаты с пустой тарелкой, старый математик жестом показал сыну, что хочет сообщить ему нечто по секрету.

– Я заключил соглашение, – прошептал он на ухо Томашу заговорщицким тоном.

– Какое соглашение?

Мануэл поднес к губам указательный палец.

– Тсс, твоя мать ничего об этом не знает. Ни она, и никто другой.

– Можешь быть уверен: я никому ничего не скажу.

Отец кивнул.

– Я заключил соглашение с Богом.

– Но ты ведь никогда не верил в Бога…

– И сейчас не верю. То, что я заключил с ним договор, вовсе не подтверждает, что он существует…

Томаш улыбнулся:

– Ну‑ну.

– Я дал обещание выполнять все, что велят врачи. Абсолютно все. А взамен попросил лишь, чтобы он дал мне дожить до появления на свет внука или внучки.

– О, отец…

– А следовательно, твоя задача – не откладывая в долгий ящик, найти себе славную жену и произвести на свет малыша. Я боюсь умереть, не увидев внука.

Томаш сумел удержаться от кислой мины, которую ему хотелось состроить. Отец болен, и перечить ему нельзя.

– Ладно, я попробую разобраться с этим вопросом.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Мануэл глубоко вздохнул, будто его освободили от тяжкого бремени.

– Ну и хорошо. – Они помолчали. – Болезнь поедает мое нутро, и я не знаю, сколько еще продержусь – неделю, месяц, год или, может, десять лет… Иногда я просыпаюсь с надеждой, что мне снится кошмарный сон и после пробуждения все на самом деле будет хорошо. Но уже через пару секунд понимаю: нет, это не сон, а реальность. – Он покачал головой. – Ты не представляешь, как трудно просыпаться с надеждой и тут же терять ее, будто кто‑то коварно играет с тобой, то даря тебе будущее, то отнимая, словно жизнь – это игрушка, которую можно отобрать. Иногда по утрам мне бывает жалко себя до слез… Мне приходит, конечно, в голову мысль о смерти, но такие моменты скорее исключение. В действительности я большую часть времени стараюсь сосредоточиться на жизни. Пока я жив, у меня всегда будет надежда на будущее, понимаешь? – Отец посмотрел на него с особым блеском в глазах. – А вдруг что‑нибудь произойдет?! – воскликнул он. – В мгновения глубочайшего отчаяния я всегда цепляюсь за эту мысль, – и после недолгой паузы продолжил: – Знаешь, какой сон я часто вижу? Я лежу в факультетской клинике Коимбрского университета. Ко мне подходит доктор Гоувейа и, присев рядом, говорит: «Профессор Норонья, я получил из Америки новый препарат, который по результативности станет, похоже, сенсацией. Не желаете испытать на себе?» Я соглашаюсь, – отец замолчал, устремив неподвижный взгляд в бесконечность. – Спустя несколько дней мне делают компьютерную томографию, и доктор, чуть не крича, сообщает: «Она исчезла! Болезни больше нет! Метастазы рассосались!» – Он улыбнулся. – Вот такой сон…

– Может, так и будет.

– Да, может, так оно и будет. Знаешь, доктор Гоувейа рассказал, что известно много всяких историй о неизлечимых болезнях. Люди, находившиеся на грани смерти, испытывали на себе новое лекарство и, бац, моментально выздоравливали, пока дьявол протирал от удивления глаза.

Оба снова замолчали.

– Но ведь ты, отец, человек науки, ты никогда не верил в существование Бога. А теперь, однако, заключаешь с Ним сделку…

– Знаешь… если быть откровенным, я ничего не могу с уверенностью утверждать. То есть я – агностик, у меня нет уверенности ни в том, что Он есть, ни в том, что Его нет. Я не располагаю доказательствами бытия Бога, но объем моих знаний о Вселенной не позволяет мне так же уверенно заявлять, что Он не существует. – Отец кашлянул. – Видишь ли, с одной стороны, я – атеист. Мне всегда представлялось, что Бога создали люди, что это – чудесное изобретение, которое не только утешает нас и укрепляет, но и закрывает собой, когда требуется, белые пятна в нашем познании мира. Например, человек идет по мосту, и сооружение это вдруг рушится под ним. Поскольку истинные причины разрушения никому не известны, данный факт приписывают божественной воле. – Математик втянул голову в плечи, принимая смиренный вид. – Говорят, дескать, на то воля Божия. – Он снова кашлянул. – Это называется «Богом пробелов». Но сегодня, вооруженные современными научными знаниями, мы знаем, что мост обрушился не в результате воздействия на него Бога, а из‑за усталости и износа материалов или избыточной нагрузки на конструкцию. Короче говоря, истинное объяснение произошедшего не имеет ничего общего с божественным. Понимаешь? В стародавние времена, когда человек заболевал, говорили, что им овладели злые духи. Сегодня о заболевшем мы говорим, что он подцепил вирус. Сверхъестественное – это не более, чем фантазия, вырастающая на питательном бульоне человеческого незнания о естественном.

– В таком случае сверхъестественного не существует.

– Да, существует всего лишь непознанное естественное. Атеист, составляющий часть моего «я», утверждает, что не Бог создал человека, а человек Бога. – Мануэл Норонья обвел рукой комнату: – Все вокруг нас имеет свое объяснение. Я убежден, что все сущее подчиняется всеобщим законам, которые абсолютны и вечны, всемогущи, вездесущи и всеведущи.

– Несколько похоже на Бога…

Отец тихонько засмеялся.

– Законы Вселенной абсолютны, они ни от чего не зависят; это они определяют физические состояния, а не наоборот. Они вечны, поскольку не изменяются во времени и в прошлом такие же, как в будущем. Они всемогущи, ибо ничто не избегает их воздействия, сила которого распространяется на все существующее. Они вездесущи, потому что действуют повсеместно во Вселенной; нет таких законов, которые бы работали только в одной ее части. И они всеведущи, ибо осуществляют свое действие автоматически, не нуждаясь в том, чтобы системы оповещали их о своем существовании.

– А откуда они происходят, эти законы?

Математик лукаво улыбнулся.

– Тут‑то ты меня и поймал. Происхождение законов Вселенной – великое таинство. Эти законы действительно обладают свойствами, какими мы обычно наделяем Бога. – Он кашлянул. – Но тот факт, что нам неизвестно их происхождение, не обязательно означает, что эти законы сверхъестественного происхождения. – Он поднял кверху указательный палец: – Помни! Упоминая о сверхъестественном каждый раз, когда мы не знаем чего‑то, мы прибегаем к «Богу пробелов». Церковь, например, в прошлые эпохи объясняла все необъяснимые явления божественным промыслом, а потом испытывала огромные трудности, открещиваясь от этой трактовки. Коперник, Галилей, Ньютон и Дарвин – наиболее известные случаи… Кстати, имеется определенный набор факторов, которые не позволяют мне безапелляционно заявлять, что Бога не существует. Вселенная таит в себе великую тайну.

Томаш в задумчивости потер пальцами подбородок, и рука его устремилась к карману куртки.

– Послушай‑ка, отец, – он похлопал по карману, – у меня тут есть два загадочных изречения. Если можешь, растолкуй их, пожалуйста.

– Давай, попробую.

Томаш вынул сложенный листок, развернул его, пробежал глазами текст и прочел:

– «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен. Природа скрывает свою тайну в силу собственного величия, а не из коварства».

Мануэл Норонья улыбнулся.

– Кто это сказал?

– Эйнштейн.

Математик одобрительно кивнул головой, утопавшей в подушке.

– Можно было предположить.

– Но что это означает?

Отец зевнул.

– Я устал, – сказал он. – Давай отложим на завтра.

Проснувшись и услышав позвякивание столовых приборов, тарелок и чашек, вынимаемых из сушилки, Томаш быстро встал и пошел умываться. Утренний туалет занял не более пяти минут, и прямо из ванной он в халате отправился на кухню. За столом сидела мать, перед ней стояло блюдце с двумя тостами.

– Доброе утро, Томаш, – обрадовалась она. – Что будешь кушать?

– Пожалуй… У тебя есть апельсиновый сок?

Мать поднялась, открыла холодильник и внимательно изучила дату на упаковке сока.

– Похоже, уже просрочен. Надо будет купить новый.

– А какие‑нибудь фрукты?

Граса указала на стоявшую на столешнице плетенку.

– Бананы, яблоки и мандарины. – Она вновь заглянула в холодильник. – А еще есть личи в сиропе. Что тебе больше по вкусу?

Томаш, «зарядив» в тостер два ломтика хлеба, взял мандарин и очистил его.

– Я выбираю мандарин.

– И поступаешь очень правильно. Это сладкие, из Алгарве.

Томаш сел за стол и, отщипнув дольку, отправил ее в рот.

– А что отец?

– Спит. Вечером выпил таблетки от кашля, а после этого лекарства он всегда спит дольше, чем обычно.

– Он вчера заснул довольно рано. К этому часу должен бы уже проснуться…

– Да нет, ты не волнуйся, скоро встанет. – Мать сняла фартук и посмотрела по сторонам, будто собираясь с мыслями. – Знаешь, давай сделаем так. Я оставлю ему все для завтрака, а сама сбегаю в супермаркет. Ты ведь никуда не собираешься?

– Да, конечно.

– Он встанет голодный как волк. На ужин‑то вчера он похлебал только супа. Когда проснется, поставь ему молоко подогревать.

– С чем он его пьет?

Граса достала с полки коробку с нарисованной на этикетке огромной золотой птицей.

– Вот, овсяные хлопья. Их нужно насыпать в подогретое молоко.

Томаш взял у матери коробку и поставил ее на стол.

– Иди, не волнуйся, я сделаю все, как ты сказала.

Отец появился на кухне еще через полчаса. Томаш быстро приготовил ему завтрак, и они сели за стол.

– Напомни‑ка мне афоризм Эйнштейна, – попросил Мануэл, поднося ко рту ложку.

– «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен. Природа скрывает свою тайну в силу собственного величия, а не из коварства». Что, по‑твоему, он хотел сказать?

– В усилиях добраться до сути мироздания мы обнаруживаем каждый раз неодолимое препятствие, не позволяющее нам постигнуть тайну в полном объеме. Вот что ты думаешь о детерминизме и свободе воли?

– Ну, я бы сказал, что мы свободны в своих решениях. Разве не так? – Томаш кивнул подбородком в сторону окна. – К примеру, я приехал сюда, в Коимбру, потому что так решил. А ты ешь эту кашу, – он указал на тарелку перед отцом, – потому что тебе ее захотелось.

– Ты полагаешь, эти решения действительно приняты свободно?

– То есть… ну, в общем… думаю, да.

– А не приехал ли ты в Коимбру, будучи психологически мотивирован тем фактом, что болен твой отец? Не ем ли я эту кашу, потому что физиологически мне ее легче глотать? Или может, я ем ее под влиянием телерекламы, хотя и сам этого не сознаю? – Отец многозначительно поднял брови. – До какой степени мы на самом деле свободны в принятии решений? Не окажется ли на поверку, что решения, которые, как мы думаем, приняты свободно, обусловлены бесконечным числом факторов, о существовании которых мы часто и не подозреваем? Не иллюзорна ли свобода воли? Не детерминировано ли, не обусловлено ли все на свете, хотя мы этого не сознаем?

Томаш улыбнулся. Ему было приятно, что отец так увлекся, и нравилось ему подыгрывать.

– А что говорит наука? Мы свободны или нет?

– Насчет этого большие сомнения, – отец лукаво улыбнулся. – Если не ошибаюсь, первым из великих поборников детерминизма был грек по имени Левкипп, утверждавший, что ничто не происходит случайно и у всего есть своя причина. Платон и Аристотель приписывали человеку свободу воли. Такого же взгляда придерживалась Церковь. Это было ей на руку. Если человек обладает свободой воли, с Бога как бы снимается ответственность за творимое в мире зло. Однако благодаря Ньютону и последующим достижениям науки детерминизм стал восстанавливать свои позиции. Маркиз Пьер де Лаплас, один из наиболее значительных физиков XVIII века, пришел к заключению: вселенная подчиняется фундаментальным законам. Он предложил мысленный эксперимент, которым предсказал, что, постигнув эти законы и зная положение, скорость и направление движения каждого объекта, каждой существующей в мире частицы, мы сможем узнать и прошлое и будущее. Персонаж этого умозрительного построения получил имя Демона Лапласа. Нет ничего неопределенного – все предопределено.

– А что говорит современная наука?

– Эйнштейн разделял эту точку зрения, и теории относительности построены на принципе вселенского детерминизма. Но дело усложнилось с появлением квантовой теории. В 1927 году Гейзенберг констатировал, что точную скорость и точное местоположение микрочастицы одновременно определить невозможно. Так родился принцип неопределенности, ставший…

– Я об этом уже слышал, – перебил Томаш, вспомнив Ариану. – Поведение крупных объектов детерминировано, а малых – индетерминировано. Не эта ли проблема явилась отправным моментом для поиска так называемой «теории всего», способной примирить указанные противоречия?

– Точно, – подтвердил математик. – Сегодня это – великая мечта физики. Ученые находятся в поиске всеобъемлющей теории, которая бы объединила теории относительности и квантовую теорию, а также наряду с другими вопросами решила проблему детерминизма и индетерминизма. Однако важно отметить одну вещь. Принцип неопределенности гласит, что с точностью определить поведение частицы невозможно по причине присутствия наблюдателя. В течение многих лет данная проблема постоянно питала наши разговоры с профессором Сизой… который исчез… Дело в том, что принцип неопределенности, будучи истинным, спровоцировал то, что мы с ним называли водопадом глупостей. Некоторые физики договорились до того, что частица сама решает, где ей находиться, только при появлении наблюдателя.

– Ну да. Это та самая теория, согласно которой электрон, помещенный в коробку, поделенную на две части, одновременно находится в обеих ее частях, и только когда наблюдатель в нее заглянет, электрон примет решение, в какой части ему быть…

– И это стало предметом насмешек со стороны Эйнштейна и других физиков. Для обличения нелепости подобной идеи они придумывали различные наглядные примеры, самый известный из которых – кот Шрёдингера. – Он откашлялся. – Шрёдингер предположил, что если идея о нахождении частицы одновременно в двух местах верна, то и кот, помещенный в ящик вместе со склянкой яда, тоже должен быть одновременно живым и мертвым, что абсурдно.

– Да, – согласился Томаш. – Но разве та же квантовая механика не вписывается в математическую науку и реальную действительность?

– Вписывается, – кивнул Мануэл. – Но вопрос состоит не в этом, а в том, правильна ли интерпретация. Здесь как раз и вступает в действие присущая Вселенной изощренность. Гейзенберг установил невозможность точного определения одновременно местоположения и скорости частицы ввиду присутствия наблюдателя. И данный постулат привел к утверждению, что миру микрочастиц свойствен индетерминизм. Но дело в том, что мы это определить не можем. Присутствие наблюдателя – это ключевой момент. Принцип неопределенности никогда не провозглашал, что поведение микрочастиц индетерминировано. Вопрос в том, что оно не может быть определено из‑за присутствия наблюдателя и оказываемого им воздействия на наблюдаемые частицы. Иначе говоря, поведение микрочастиц детерминистическое, но недетерминистское. – Отец поднял руку. – Вот она, изощренность, сокрытая с особой изощренностью. Ведь, согласно принципу неопределенности, мы никогда не сможем доказать, что поведение материи детерминистическое, поскольку каждый раз, когда будем пытаться это сделать, наше влияние будет препятствовать получению подобного доказательства. – Отец усмехнулся. – И меня, и Сизу всегда оторопь брала, почему никто не понимает, что это проблема семантическая, порожденная смешением понятий «индетер‑министский» и «недетерминируемый». – Он опять поднял руку. – Но главное в другом. Отрицая возможность того, что мы однажды сможем узнать и прошлое и будущее, принцип неопределенности излагает фундаментальную изощренность Вселенной. Это все равно как если бы Вселенная утверждала следующее: «История определена с самого начала времен, но вам не дано ни доказать этого никогда, ни узнать ее досконально точно». Такова эта изощренность. Из принципа неопределенности мы знаем, что хотя все определено, последняя реалия всегда неопределима. Посредством этой изощренности Вселенная скрывает свою тайну.

Томаш перечитал изречение Эйнштейна.

– «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен. Природа скрывает свою тайну в силу собственного величия, а не из коварства». А сентенция о том, что Бог не злонамерен?

– Это то, что я тебе втолковываю, – ответил отец. – Вселенная скрывает свою тайну, но делает это в силу своей немыслимой сложности.

– Понял, – заверил Томаш. – Но недетерминируемость поведения материи относится только к миру атомов, не так ли?

Математик поморщился.

– Видишь ли, на самом деле подобная изощренность существует на всех уровнях.

– Я‑то думал, что ты говорил только о квантовой недетерминируемости… – удивился Томаш.

– Так считали прежде. Однако потом были сделаны кое‑какие открытия. – Взгляд Мануэла Нороньи застыл на окне. В этот миг он чем‑то напоминал птицу, которая смотрит в небо из‑за прутьев клетки. – Послушай, а не пойти ли нам выпить кофе там, на площади? – наконец сказал он.

Утренняя Праса‑ду‑Комерсиу словно лениво потягивалась в дремотной неге. Белые стены выходящих на нее старых домов, желто‑коричневый строгий фасад древней романской церкви Святого Иакова. Пространство оживляли маленькие лавочки, в которых торговали летней одеждой яркой расцветки, изделиями из местного фаянса и незатейливой бижутерией. Они устроились на террасе кафе за небольшим столиком, удобно вытянув ноги и повернув лица к еще не жаркому солнцу.

Отец и сын заказали два эспрессо. Когда официант исчез, Томаш, внимательно глядя на отца, возобновил беседу.

– Ты сказал, что недетерминируемость относится не только к квантовому миру… Но либо я очень ошибаюсь, либо это противоречит сказанному ранее. Разве теория относительности и классическая физика Ньютона не были детерминистскими?

– Были и продолжают оставаться.

– И обе они постулируют, что поведение материи прогнозируемо… То есть если буду знать положение, скорость и направление движения, например Луны, я смогу точно вычислить все ее перемещения в прошлом и будущем…

– На деле все выглядит не совсем так.

Подлетевший официант поставил перед ними на столик две чашечки эспрессо.

Мануэл Норонья выпрямился на стуле, осторожно отпил маленький глоток и вознес глаза к небу, словно созерцая плавно скользившие в его пронзительно голубой высоте белоснежные ватные облачка.

– Скажи‑ка, Томаш, как ты думаешь, почему мы не можем точно прогнозировать погоду? – Математик указал на небо. – Почему во вчерашнем телевизионном прогнозе погоды синоптики пообещали, что сегодня в Коимбре будет ясно, а мы наблюдаем облачность?

– Откуда мне знать, – рассмеялся Томаш. – Наверное потому, что наши метеорологи балбесы.

Отец снова повернулся лицом к солнцу.

– Ответ неверный, – констатировал он. – Проблема в уравнении. В 1961 году один метеоролог по имени Эдвард Лоренц, дорвавшись до электронно‑вычислительной машины, осуществил при помощи нее опыт с долгосрочным прогнозированием климата, основанный всего на трех переменных: температуре, атмосферном давлении и скорости ветра. Эксперимент не выявил бы ничего интересного, если бы экспериментатору не захотелось более детально исследовать некую последовательность. Почти что незначительная случайность. Вместо того чтобы в исходные данные задачи ввести прежнюю определенную величину, он посмотрел распечатку первоначального опыта и ввел число, которое в ней увидел. – Мануэл Норонья достал из внутреннего кармана пиджака ручку и разгладил на столе бумажную салфетку. – Это было, если поднапрячь мозги, н‑да… пожалуй так… – Он написал четыре цифры: 0,506 – Да, это было число 0,506.

– Ого, ну и память у тебя! – восхитился сын.

– Мы, математики, такие. – Отец улыбнулся и указал на стоявшие на столе чашечки с дымящимся кофе. – Так вот, как и мы с тобой сейчас, Лоренц отправился попить кофейку, оставив ЭВМ обрабатывать данные. А когда вернулся, даже поверить не смог тому, что его ожидало: настолько сделанный машиной прогноз отличался от предыдущего. Разительно. Заинтригованный, Лоренц стал искать, что послужило причиной такого изменения. – Математик постучал концом ручки по салфетке с четырьмя цифрами. – Проанализировав, он понял, что воспроизвел только четыре первых знака более длинной последовательности.

Мануэл Норонья начертал на салфетке другое число: 0,506127.

– Именно такова была начальная цифра. Лоренц осознал, что изменение данных даже на одну совершенно незначительную долю полностью меняет прогноз. Будто один неожиданный порыв ветра властен изменить погоду на всей планете. – Мануэл сделал драматическую паузу. – Лоренц открыл хаос. Теория хаоса – один из удивительных примеров существующих математических моделей. Она позволяет многое объяснить. Фундаментальная идея хаотических систем формулируется очень просто. Минимальные вариации в начале влекут за собой в конечном счете глубочайшие изменения. Короче говоря, малые причины – огромные последствия.

– Приведи пример.

Отец вновь обратил внимание сына на сменявшие друг друга облака, которые отбрасывали порой тревожные тени на Праса‑ду‑Комерсиу.

– Погода, – сказал он. – Наиболее яркий пример – так называемый эффект бабочки. Взмах крыльев бабочки здесь, в Коимбре, на миллионную долю изменяет величину атмосферного давления в непосредственной близости от нее. Эта неуловимая перемена вызывает эффект домино в молекулах воздуха и через какое‑то время приводит к зарождению где‑нибудь над Америкой колоссальной бури. Это – эффект бабочки. А теперь попробуй суммировать эффект взмаха крыльев всех бабочек мира, малейших телодвижений всех представителей животного мира, всего, что движется и дышит. Что из этого получится? – Разведенные в стороны руки как бы подтверждали очевидность слов. – Непредсказуемость.

– Которая ведет к индетерминизму.

Дата добавления: 2015-06-04