XXXVIII 16 страница

– Да, – заверил Томаш. – Но к чему вы это говорите?

– А к тому, что хочу подобраться вот к какому вопросу: с каким намерением создана Вселенная?

Физик испытующе смотрел на историка.

– На кону вопрос, который стоит больших денег, – прокомментировал Томаш, подражая ведущему телеигры «Кто хочет стать миллионером?» – Итак, каков ваш ответ?

– Если б я его знал, то рискнул бы получить эти деньги, – разразившись хохотом, подыграл ему Луиш. – Однако за более полным ответом нам придется обратиться к профессору Сизе.

– Но он, боюсь, далеко отсюда. Как по‑вашему, может ли кто‑то еще дать ответ?

Физик глубоко вздохнул, тщательно взвешивая слова, прежде чем произнести их.

– Я полагаю, ответить на него положительно непросто, тем не менее имеются интересные наметки.

– Я весь внимание.

– Весьма яркий довод изобрел в XIX столетии Уильям Пейли. – Физик указал на деревянный пол ресторана. – Представьте, что, войдя сюда, вы обнаружили лежащий на паркете камень. При его виде у вас, наверное, промелькнула бы мысль: какого черта здесь делает этот камень и кто его приволок? Однако если б вы нашли камень на прогулке в поле, никаких вопросов, вероятнее всего, у вас бы не возникло, вы просто подумали бы: он всегда существовал и лежал тут, это совершенно естественная вещь. И тут же забыли об этом. А теперь представьте, что я нахожу в поле не камень, а нечто необычное. Будет ли ход моих мыслей точно таким? Разумеется нет. Рассмотрев находку, я пойму, что это часы, то есть сложный механизм, изготовленный искусным мастером для вполне определенных целей. И вот я спрашиваю: по какой такой причине в случае с камнем у вас не возникли такие же рассуждения, как у меня в случае с часами?

Вопрос на мгновение повис в воздухе.

– Мне понятно, куда вы клоните, – заметил Томаш.

– Как член сообщества разумных существ, представителями которого изобретены часы, я знаю о намерениях, предшествовавших их созданию. Однако не принадлежу к числу тех, кто, так сказать, изобрел камень, и поэтому не могу быть объективно уверен в намеренности его создания. Я лишь могу предположить, что какое‑то намерение было. С другой стороны, даже человек, никогда раньше не видевший часов, без труда способен прийти к заключению, что перед ним произведение мыслящего ума и умелых рук, не так ли?

– Послушайте, – взмолился Томаш. – Мы говорим о совершенно разных вещах, разве нет?

– А разве да?

– Конечно же да. Вы пытаетесь сравнить сложное механическое приспособление с простым камнем.

Луиш покачал головой.

– Вы не поняли, что я хотел сказать.

– Так объясните!

Физик обвел взглядом ресторан и остановил взгляд на видневшихся за окном зеленых кронах лип и небе над ними.

– Вы обращали внимание, сколь сложно организовано мироздание? Задумывались, до каких мелочей должно быть совершенным устройство Вселенной, чтобы исправно действовала Солнечная система? Или чтобы осуществлялось взаимодействие атомов? Или зарождалась новая жизнь? – Рука Луиша Роши указала на реку, гладкой лентой вытянувшуюся вдоль набережной. – Или чтобы Мондегу текла таким вот именно манером? Вы не находите, что все это устроено бесконечно более сложно и умно, нежели механизм обычных часов?

Томаш остолбенело смотрел на своего собеседника.

– Н‑да… действительно…

– Если такая простая вещь, как небольшие часы, придумана и сделана думающим существом и за этим стоит определенное намерение, что в таком случае мы можем сказать о Вселенной в целом? Если человек, который никогда прежде не видел часов, увидев их в первый раз, способен понять, что это – умная вещь, созданная мастером, почему, отмечая грандиозную сложность Вселенной, мы не можем прийти точно к такому выводу? Если все вокруг создано с умом и для определенной цели, почему не допустить, что в возникновении мира есть намерение? Если вещи устроены умно и мы видим это, почему не допускаем, что за этими умными вещами стоит некий разум?

– Но где он, этот разум?

– А где пресловутый часовщик? Как правило, никто не знает имени создателя часов, не правда ли? И тем не менее мы ни минуты не сомневаемся, что изобрел их и сделал обладатель развитого интеллекта. То же самое и со Вселенной. Возможно, я так никогда и не узнаю, кому принадлежит разум, создавший мироздание, но достаточно посмотреть вокруг, и становится ясно, что это творение совершено с большим умом.

– Теперь понял.

– Но если творение совершено с большим умом, а все указывает, что так оно и есть, встает вопрос: адекватно ли, правильно ли изучаем данное творение? – Луиш Роша положил руки на предплечья, как бы обнимая себя. – Посмотрите на мир живых существ. Что есть живое существо? Из чего оно состоит?

– Это – информационная структура, – вспомнил слова отца Томаш.

– Точно, информационная структура. Но складывается эта информационная структура из атомов, не так ли? Атомы соединяются в молекулы. Молекулы образуют клетки. Из клеток формируются органы. А совокупность всех органов и есть живой организм. Констатируя это, будет, однако, ошибкой заявить, что живое существо – не более чем просто собрание атомов, или молекул, или клеток, согласны? Живое существо состоит из квинтиллионов атомов, триллионов молекул, миллионов клеток, но любое его описание, ограничивающееся одними этими данными, пусть и верными, будет грешить колоссальной ущербностью, вам не кажется?

– Разумеется.

– Более полное описание жизни – двупланово: первый план – редукционный, в котором рассматриваются упомянутые атомы, молекулы, клетки и вся механика жизни. Второй – семантический. В нем жизнь предстает как целесообразно функционирующая информационная структура, в которой совокупность больше суммы частей, где целое даже не догадывается о существовании и функционировании каждой из его составляющих. Как мыслящее живое существо, в семантическом плане я сейчас обсуждаю с вами проблему бытия Бога, а в редукционном клетка моей руки в данный момент получает кислород из артериальной крови. Семантическое «я» не подозревает о том, чем занято «я» редукционное, поскольку эти «я» расположены в разных плоскостях. – Физик посмотрел в глаза Томашу. – Вы следите за ходом моих рассуждений?

– Да.

– Прекрасно. Я хочу сказать, что подобная двуплановость обнаруживается во всем. Я могу рассмотреть в редукционном плане, например, роман «Война и мир», понимаете? Для этого достаточно определить состав типографской краски и тип бумаги, которые использовались для печати исследуемого экземпляра книги, сделать их углеродный анализ и уточнить технологические особенности производства конкретных краски и бумаги… Короче говоря, имеется множество аспектов, которые можно проанализировать с точки зрения редукционизма. И тем не менее ни один из этих аспектов в отдельности, – ни все они вместе взятые – не откроют мне, что такое на самом деле «Война и мир», вы согласны? Чтобы узнать это, мой анализ должен быть не редукционным, но семантическим. То же с музыкой. Я могу разобрать с редукционных позиций битловскую «All you need is love». Будет изучено звучание ударной установки Ринго Старра, определены параметры вибрации голосовых связок Джона Леннона и Пола Маккартни, установлена зависимость амплитуды колебаний молекул воздуха от силы звуков, извлекаемых Джорджем Харрисоном из струн соло‑гитары, но ничто из всего перечисленного не даст мне истинного понимания того, что реально представляет собой композиция ливерпульской четверки, ведь так? Чтобы почувствовать эту песню, мне надо ее понять в семантическом плане. По сути, это сравнимо с компьютером. Есть аппаратное обеспечение, так называемое «железо», и есть программное обеспечение, так называемый «софт». Редукционные аспекты содержит в себе «железо», в то время как семантика сосредоточена в «софте».

– Все это представляется мне вполне очевидным.

– Коли дело обстоит так, позвольте озадачить вас вопросом.

– Пожалуйста.

– При изучении Вселенной с целью познания ее базовой материи, состава, действующих сил и законов, какого типа осуществляется анализ, редукционный или семантический?

– Э‑э‑э… по‑видимому… редукционный.

На лице Луиша Роши заиграла улыбка.

– А это подводит к следующему вопросу: можно ли сделать семантический анализ Вселенной? Если я способен семантически проанализировать сравнительно простые произведения, скажем, «Войну и мир» или «All you need is love», в состоянии ли я осуществить семантический разбор столь сложного, богатого в проявлениях и умно устроенного произведения, как Вселенная?

– Ну…

– Если анализ краски и типа бумаги отдельного экземпляра «Войны и мира» является очень неполной и крайне ограниченной формой изучения указанного произведения, какого же дьявола исследования атомов и существующих в космическом пространстве сил должны считаться удовлетворительной формой для познания Вселенной? Или во Вселенной нет семантики? Не скрыто ли за атомами некое смысловое послание? Каково назначение Вселенной? Почему и для чего она существует? – Физик вздохнул. – Это проблема, стоящая сегодня перед математикой и физикой. Мы, ученые, слишком зациклились на изучении «краски» и «бумаги», из которых сделана Вселенная. Но дает ли нам это изучение ответ на вопрос: что есть в действительности Вселенная? Не следует ли нам заняться изучением также и семантического плана? Не надо ли нам услышать также и ее «музыку», «понять слова»? Не замыкаемся ли мы в размышлениях о Вселенной только на «железе», забывая о столь важном измерении, как «софт»? Вот этими‑то вопросами и руководствовался в своей научной работе профессор Сиза.

– Понятно, – в очередной раз констатировал Томаш. – Но как можно изучать «софт» Вселенной?

– Данный вопрос, конечно, следовало бы адресовать профессору Сизе, – задумчиво произнес Луиш. – Но я полагаю, что ответ на него зависит от ответа на другой вопрос, который формулируется предельно просто: то, что мы видим вокруг нас, как в микрокосмосе, так и в макрокосмосе, это творение или сам автор? – Физик показал Томашу открытую ладонь левой руки. – Когда мы смотрим на мою руку, мы видим мое творение или часть меня? А когда смотрим на Вселенную, мы видим творение Бога или часть Бога?

– А вы как считаете?

– Я никак не считаю. А вот профессор Сиза находил, что все является частью Бога. И если он прав, в случае создания единой теории поля, вероятно, в ней будет содержаться описание Бога.

– Современные физики именно этого добиваются, хотят создать единую теорию поля. Хотя, думаю, это им не удастся. Теоремы о неполноте и принцип неопределенности показывают, что замкнуть круг не получится никогда. Всегда в самом, казалось бы, конце мы будем наталкиваться на завесу, скрывающую тайну Вселенной.

– Тогда почему продолжают пытаться сформулировать эту теорию?

– Потому что не все придерживаются такого же мнения, что и я. Есть те, кто считает возможным создать единую теорию поля. Есть даже те, кто полагает возможным составить фундаментальное уравнение, Святой Грааль математики и физики. Уравнение, которое описывает все строение мироздания в целом.

– А такое возможно?

– Быть может… Впрочем, я не знаю, – Луиш пожал плечами. – Знаете, сейчас ширится и крепнет убеждение, что обилие законов и типов силового взаимодействия, существующих ныне во Вселенной, было обусловлено ее пребыванием в состоянии низкой температуры. Однако имеется целый ряд признаков, свидетельствующих о том, что с определенного уровня температура начала повышаться, а силы сплавляться. К примеру, в течение довольно длительного периода бытовало убеждение, что во Вселенной имеется четыре фундаментальных взаимодействия: гравитационное, электромагнитное, слабое и сильное. Однако относительно недавно обнаружили, что типов взаимодействия в действительности уже только три, поскольку электромагнитное и слабое взаимодействия на самом деле являются одним общим взаимодействием, которое получило название электрослабого. По мнению некоторых ученых, сильное взаимодействие – тоже еще одна, третья грань электрослабого взаимодействия. А если это так, то остается ждать присоединения к ним гравитационного взаимодействия и возникновения единой силы. Многие физики полагают, что когда произошел Большой взрыв, в условиях порожденных им высочайших температур все силовые взаимодействия образовывали одну‑единственную суперсилу, которую можно описать математическим уравнением. – Луиш опять наклонился над столом и, понизив голос, произнес: – Скажите, о ком приходит в голову мысль, как только речь заходит о суперсиле, а?

– О Боге?

Физик улыбнулся.

– Ученые наблюдают в настоящее время, что по мере повышения температуры происходит соединение энергии и распад сложных субатомных структур на более простые. Весьма интенсивное тепловое воздействие приводит к упрощению и слиянию сил, образованию, таким образом, суперсилы. В подобных обстоятельствах создание фундаментального математического уравнения становится возможным. Я имею в виду уравнение, способное объяснить поведение и структуру всей материи, а также описать все происходящие процессы. – Как фокусник, совершающий магический пасс, он развел руки в стороны. – Подобного рода уравнение будет, очевидно, всеобъемлющей формулой Вселенной. Некоторые ее называют формулой Бога.

Утро близилось к концу. Томаш в который раз гипнотизировал взглядом листок бумаги с непонятными письменами, продумывая новую концепцию разгадывания головоломки. Однако загадка продолжала сопротивляться.

Ему представлялось вполне вероятным, что каждая строка может быть зашифрована собственным шифром. Хотя относительно первой имелись сомнения, что это вообще шифр. «See sign» в переводе с английского означало «смотри знак». По‑видимому, Эйнштейн указывал на какой‑то оставленный им в рукописи знак. Однако поскольку ознакомиться с документом не удалось, уверенности в том, что где‑то в тексте скрыт таинственный знак, у Томаша тоже не было.

Он резко дернул головой.

Скорее всего, решение без доступа к оригиналу невозможно. «See sign». «Смотри знак». Но какой?

Томаш со вздохом откинулся на спинку стула и бросил карандаш на кухонный стол, признавая свое поражение. Не находя себе места, он подошел к холодильнику, выпил апельсинового сока и снова сел за стол. Его терзало какое‑то смутное беспокойство.

Придвинув листок ближе и вглядываясь во вторую строку, Томаш полностью сосредоточился на ней. Внешне шифр походил на подстановочный, то есть такой, в котором одни буквы заменялись другими в соответствии с определенным порядком, обусловленным участниками шифрованной переписки. Обычно подобные шифры вскрываются путем подбора ключа. Но какой ключ использовал Эйнштейн?

Томаш несколько раз перечитал буквы второй строки и, утвердившись в мысли, что речь идет о подстановочной криптограмме, приступил к рассмотрению различных гипотез. Если подстановка была моноалфавитной, шифр взламывался относительно просто. В случае если подстановочная система основана на двух и более алфавитах, задача серьезно усложнялась. Кроме того, существовала еще и полиграммная подстановка, при которой заменялись не отдельные цифро‑буквенные символы, а целые группы. И кошмаром из кошмаров являлась схема дробной подстановки, в которой зашифровывался даже сам алфавит шифрования.

Работа, как подсказывала интуиция, предстояла не из легких. Наиболее реальным, однако, вырисовался вариант моноалфавитной подстановки, и Томаш решил взять его в качестве исходной рабочей версии. В подобных криптосистемах в основу подстановки закладывается определенный алгоритм. Как, например, в шифре Цезаря – одном из древнейших способов буквенного шифрования, который тот применял при ведении военных действий. Достаточно сдвинуть начало обычного алфавита на энное число знаков, и решение найдено.

Погруженный в размышления, Томаш не услышал звонка. Дона Граса вышла из гостиной, где занималась уборкой, и поспешила в прихожую.

– Сумасшедший дом, – пробурчала она и сняла трубку домофона. – Слушаю вас. – Пауза. – Кто? – Пауза. – Ах, да‑да, сейчас, один момент. – И обернувшись в сторону кухни, громко сообщила сыну: – Это профессор Роша, тебя. Он ждет у подъезда.

– Ага! – крикнул Томаш. – Скажи, я спускаюсь.

Они запарковались в тени кряжистого дуба. Выйдя из машины, Томаш остановился, созерцая небольшой особняк, прятавшийся за палисадом и живой изгородью в самой середине спокойной авениды Диаша да Силвы, где жили преподаватели университета. И дом, и участок вокруг выглядели запущенными. Ветки кустов и деревьев, которых давно не касалась рука садовника, торчали в разные стороны, вылезая туда, где им быть не полагалось, – на дорожки и площадку перед крыльцом.

– Значит, это и есть пенаты профессора Сизы? – спросил Томаш, обводя взглядом фасад.

– Да, он здесь жил.

Луиш Роша печально взглянул на жилище.

– Извините, что я попросил вас об этой любезности, – оправдываясь, сказал Томаш. – Но мне представляется важным увидеть своими глазами место, где все произошло.

Они прошли через калитку и направились ко входу в дом. Физик достал из кармана ключ, повернул его несколько раз в замке и, когда дверь с щелчком отворилась, жестом пригласил Томаша войти.

С двух сторон выложенного напольной керамической плиткой небольшого холла было по открытой двери. Дверь слева вела в гостиную, справа – на кухню, откуда доносилось едва слышное урчание работающего холодильника.

– Здесь все вроде в порядке.

– Вы кабинета еще не видели, – возразил Луиш Роша. – Желаете взглянуть?

В конце короткого коридора было три двери. Физик открыл ту, что находилась слева, и, указав на прикрепленную поперек проема полицейскую заградительную ленту, знаком попросил Томаша остановиться.

По всему полу валялись разбросанные в неописуемом хаосе книги, папки и бумаги, между тем на опустевших настенных полках хорошего дерева оставались от силы пара‑тройка фолиантов, неведомо как устоявших перед пронесшимся по кабинету смерчем.

– Теперь видите? – спросил Луиш Роша.

Томаш не мог отвести взгляда от книжно‑бумажного завала.

– Погром обнаружили вы?

– Да, – подтвердил физик. – Мы договорились с профессором Сизой, что я помогу проверить сделанные им расчеты относительно возможных последствий гипотетического изменения массы электронов. Несколькими днями раньше профессор не явился на занятие, но я не придал этому особого значения, зная его рассеянность. Однако, уже приближаясь к крыльцу, я увидел, что входная дверь не заперта. Мне это показалось странным. Я вошел и позвал профессора. Никто не откликнулся. Тогда я направился прямо в кабинет и натолкнулся вот на это… – он обвел рукой разгромленную комнату. – Поняв, что произошло что‑то экстраординарное, я тут же позвонил в полицию.

– Гм‑м, – пробормотал Томаш. – И что же они предприняли?

– Да ничего особенного. Оцепили дом и повсюду искали следы, вещественные доказательства. Потом несколько раз приезжали, задавали вопросы, интересовались, что мог хранить здесь профессор. Спрашивали, не пропали ли ценные вещи. Потом, однако, характер вопросов изменился, и некоторые из них, признаюсь, показались мне странными: они хотели знать, много ли путешествует профессор и есть ли у него среди знакомых уроженцы Ближнего Востока.

– И что вы ответили?

– Видите ли… вообще‑то… это само собой разумеется. Профессор много ездил, участвовал в конференциях и симпозиумах, встречался с другими учеными… Короче говоря, это нормально для человека, посвятившего жизнь науке.

– А что, у него были знакомые с Ближнего Востока?

Луиш Роша поморщился.

– Не знаю, он общался со множеством людей.

Томаш обернулся и вновь обозрел груды книг, сброшенных варварской рукой на пол словно никому не нужный хлам. Что здесь искали, Томаш Норонья знал. Кроме него это знал также Фрэнк Беллами и еще несколько человек.

Луиш Роша взялся за ручку средней двери и открыл ее.

– Извините, я ненадолго вас оставлю, – сообщил он, удаляясь в туалет.

Томаш быстро пробежал глазами по разгромленному кабинету, а потом повернул направо и устремился к третьей двери, распахнув которую, увидел большую кровать.

Движимый страстью исследователя, историк нырнул в полумрак спальни. Уже несколько недель комната не проветривалась, и воздух стоял спертый, но время здесь, казалось, не остановилось, а только замерло. Задвинутые шторы, через которые просачивался приглушенный свет, создавали обстановку тишины, спокойствия и уюта. В кричащем контрасте с тем, что творилось в паре шагов за дверью напротив, тут властвовал полный порядок. Каждый предмет находился на своем месте, и все имело свое назначение.

Историк выдвинул ящик припорошенного тонким слоем пыли комода. В нем лежали перевязанные бечевкой стопки писем и открыток. Взяв ближайшую связку, он проверил штемпель на конверте: дата на нем стояла относительно недавняя. Предположив, что корреспонденция разложена в обратной хронологической последовательности, Томаш развязал пачку и бегло просмотрел содержимое. Основную массу почтовых отправлений составляли приглашения на научные мероприятия, издательские планы, запросы библиографических данных и иных сведений чисто академического характера. Среди всех этих писем затесались три открытки. Две из них написаны женским почерком, по‑видимому, от дочери. А третья вызывала несомненный интерес. Всмотревшись в ее лицевую и оборотную стороны, Томаш ощутил любопытство.

Однако удовлетворить его не успел, поскольку услышал звук отпираемой двери туалета.

Стремительным движением он спрятал открытку в карман и как ни в чем не бывало вышел обратно в коридор.

Вернувшись домой, Томаш первым делом отыскал в памяти мобильника номер и позвонил.

– Greg Sullivan here, – немного гундося, ответил абонент.

– Приветствую, Грег. Говорит Томаш Норонья. У вас все в порядке?

– О! Приветствую, Томаш. А как у вас?

– Все отлично.

– Я слышал, в Тегеране пришлось нелегко?

– Да, были сложности.

– Я, знаете, горжусь вами.

– Хватит уже. – Томаш откашлялся, собираясь перейти к вопросу, побудившему его сделать этот звонок. – Грег, мне необходима ваша помощь. Нужно, чтобы вы связались с Лэнгли и попросили Фрэнка Беллами срочно позвонить мне.

На другом конце линии повисло короткое молчание.

– Послушайте, Томаш, мистер Беллами – директор одного из четырех департаментов, он обладает правом прямого доступа в Овальный кабинет. Это не кто‑то может хотеть говорить с ним, а он может говорить с кем захочет. Понимаете?

– Давно понял, – согласился Томаш. – Но также я понял вот что. Если, будучи столь важной персоной, мистер Беллами прилетал в Лиссабон, чтобы переговорить со мной, а потом мы еще дважды беседовали по телефону, значит, он считает, что я участвую в проекте, имеющем для его ведомства некоторое значение. А коли это так, он наверняка проявит интерес и свяжется со мной, как только узнает, что у меня есть что ему сообщить.

– Окей, Томаш, но имейте в виду: вся ответственность за то, о чем вы меня просите, ляжет на вас. Мистер Беллами не тот человек, с которым можно шутить. – Он замолчал, как бы предоставляя осужденному последнюю возможность раскаяться. – Так вы настаиваете, чтобы я связался с Лэнгли?

Томаш вынул из кармана куртки почтовую открытку, которую умыкнул из спальни профессора Сизы, и внимательно изучил ее. Место для адреса отправителя было оставлено незаполненным, будто получатель и не нуждался в этой информации. Короткий текст, старательно выведенные буквы и разбитые по смысловым группам строки, выровненные симметрично воображаемой вертикальной оси, свидетельствовали о том, что эстетике формы автор придавал, по‑видимому, не меньше значения, чем содержанию.

Томаш несколько раз перечитал послание: «Мой дорогой друг, / Рад был получить от Вас известия. / Меня переполняет желание познакомиться / с совершенным Вами открытием. / Неужели настал наконец великий день? / Вы найдете меня в монастыре. / Искренне Ваш, / Тензин Тхубтен». Обращаясь к профессору Сизе, этот Тензин Тхубтен называет его «дорогим другом», значит, он хорошо знает ученого. Но откуда он может его знать? Неведомый Тхубтен пишет: «рад получить от Вас известия», из этого следует, что инициатор переписки – профессор Сиза. Отправитель пишет, что его «переполняет желание познакомиться с совершенным Вами открытием», следовательно, профессор Сиза сам сообщил ему об упомянутом факте. И вопрос Тхубтена «неужели настал наконец великий день?» обусловлен, вероятно, тем, что открытие, о котором идет речь, станет выдающимся событием, давно ожидаемым обоими.

«Однако, разрази меня гром, что означает эта головоломка?» – мысленно вопрошал Томаш, впившись глазами в начертанный на открытке текст.

Неожиданно зазвонил лежавший рядом мобильник.

– Хэллоу, Томаш, – надтреснутый голос, звучавший из трубки, нельзя было спутать ни с каким другим. – Я слышал, вы хотели переговорить со мной.

– Приветствую, мистер Беллами. Как погода в Лэнгли?

– Я не в Лэнгли, – последовал сухой ответ. – Я в данный момент на борту самолета, и говорим мы по незащищенной линии. Стало быть, вы должны тщательно фильтровать то, что собираетесь поведать. Вы поняли?

– Да.

– Так в чем дело? Говорите.

Томаш неосознанно выпрямился, как по стойке «смирно» вытягивается перед офицером рядовой.

– Мистер Беллами, я, похоже, догадался, о чем идет речь в интересующем нас документе, из‑за которого я предпринял известную вам поездку. Основываясь на уже установленном мною, я полагаю возможным утверждать, что тема документа не должна вызывать озабоченностей. Это совершенно иной вопрос, нежели мы думали.

– Вы уверены?

– Ну… вообще‑то я уверен, но не вполне. Моя уверенность опирается на то, что мне удалось обнаружить, и только. Абсолютная уверенность может появиться лишь после прочтения оригинала…

– А как вы объясните то, что наш дорогой fucking гений в частной беседе оценил сделанное им открытие как способное произвести взрыв невиданной доселе силы?

Историк вздохнул.

– Распутать все это можно только одним способом, – наконец решился он. – Мне нужно предпринять еще одну поездку.

– Куда?

– Мы говорим по незащищенной линии, ведь так?

Фрэнк Беллами помолчал.

– Вы правы, – согласился он. – Я дам указания нашему посольству, чтобы они обеспечили вам необходимую поддержку, хорошо?

– Очень хорошо.

– So long, Томаш, – и Фрэнк Беллами разъединился.

Томаш еще пару секунд смотрел на умолкнувшую трубку. «Этот человек, – промелькнуло у него в голове, – обладает дьявольским даром обезоруживать меня и подчинять своей воле». Хотя, если разобраться, эта его способность распространяется не только на Томаша. Ему вспомнилось, как во время их рандеву в Лиссабоне перед Беллами раболепствовали Грег Салливан и Дон Снайдер.

Томаш вдруг ощутил щемящую тоску по Ариане. С момента расставания прошло не так много времени, а он уже скучал по ней. Ариана снилась ему каждую ночь: он видел ее словно издалека, кричал ей, звал, но она удалялась, влекомая какой‑то неизвестной силой. Именно в этот миг наступало пробуждение – сердце сжимала тревога, ком в горле стеснял дыхание.

Томаш печально вздохнул.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, он поискал глазами открытку и вновь принялся ее старательно изучать. Отсутствие обратного адреса его не смущало: у него было имя отправителя, а ключом к поискам должна стать картинка на лицевой стороне.

Историк всмотрелся в изображение окутанного облаками бело‑коричневого архитектурного комплекса, венчающего вершину горного утеса, на склонах которого раскинулся словно игрушечный город. Томаш улыбнулся. «Да, – подумал он. – Ошибка исключена».

Это был известный во всем мире тибетский храм‑дворец, Потала.

Томаша разбудил струившийся в комнату поток хрустального горного света. Лениво потягиваясь, он еще пару минут нежился под теплым одеялом. Однако надо было подниматься. Собрав волю в кулак, историк встал и подошел к окну. Утро рождалось прохладным и прозрачно‑звонким. Лучи солнца яркими блестками, как переливы драгоценных камней, искрились на непорочно‑белом покрове окружающих город бурых отрогов, снежные пики которых упирались в глубокое голубое небо.

Это было уже третье утро Томаша в столице Тибета. Расправив грудь и наполнив легкие воздухом, он с облегчением заметил, что болезненные симптомы двух предыдущих дней исчезли, самочувствие улучшилось, силы окрепли.

Почти сразу после приземления в аэропорту Гонггар португалец почувствовал себя муторно. Сначала жутко разболелась голова, потом появилась тошнота, к которой добавились мучительная одышка и ощущение чудовищной усталости. В первую ночь он никак не мог уснуть и, когда его вывернуло наизнанку, позвонил на ресепшн с просьбой прислать врача. Такового в гостинице не оказалось, но функции медика успешно выполнил дежурный администратор, как выяснилось, привыкший наблюдать у вновь прибывших аналогичные симптомы.

– Высотная гипоксия, – сказал, входя, тибетец и, кинув взгляд на еще не распакованный чемодан, спросил: – Вы недавно прилетели?

– Да.

– Этим страдают почти все иностранцы, прибывающие к нам самолетом. Причина – значительный перепад высот. Болезнь эту вызывает слишком быстрый подъем от уровня моря на высокогорье. Здесь атмосферное давление значительно ниже, чем на уровне моря. Кровь перестает получать необходимое количество кислорода, отсюда и болезнь.

Дата добавления: 2015-06-04