КНИГА ПЯТАЯ 2 страница

— Ага, сучка, — заметила Клервиль, задыхаясь от радости. — Вот теперь я узнаю тебя. Придется, братец, угодить этому очаровательному созданию и замучить ту римскую красотку, которую вы захватили нынче утром.

— Ты права, пусть приведут ее; ее смерть позабавит Жюльетту, да и нам всем пора получить настоящее удовольствие.

В салон ввели пленницу, и вы ни за что не догадаетесь,

кого я увидела перед собой. Это была Боргезе; да, да, восхитительная Боргезе собственной персоной! Чувствительная княгиня была в отчаянии после моего отъезда, жизнь потеряла для нее всякий смысл, и она бросилась догонять меня, а люди Бризатесты перехватили ее по дороге в Неаполь, примерно в том же месте, где за день до этого остановили нашу карету.

— Клервиль, — встрепенулась я, — эту женщину тоже нельзя принести в жертву, она — наша сообщница, она — моя подруга, которая заняла в моем сердце место, когда-то принадлежавшее тебе; прими ее с любовью, мой ангел, эта распутница достойна нашего общества.

Обрадованная Олимпия расцеловала меня, расцеловала Клервиль и, кажется, смягчила сердце Бризатесты.

— Разрази меня гром, — пробормотал он, демонстрируя свой орган, возбужденный, как у кармелита, — все эти запутанные события пробудили во мне дьявольское желание поиметь эту прелестную даму; давайте вначале позабавимся с ней, а там решим ее судьбу.

Я заняла свое место возле Олимпии, и ее отличавшийся благородными линиями зад получил хорошенькую порку, какую и заслуживал. Бризатеста той же самой плетью и так же артистически обработал его, после чего совершил яростный акт содомии. В это время мои женщины ублажали меня, а Сбригани совокупился с Клервиль. Возбуждение присутствующих продолжало возрастать; Бризатеста расположил женщин в ряд — все пятеро встали на четвереньки на софу, приподняв заднюю часть, и оба мужчины по очереди начали прочищать нам задний проход и влагалище, пока наконец не сбросили свое семя: Сбригани в потроха Клервиль, Бризатеста — в чрево Олимпии.

Сладострастные, удовольствия сменились более пристойными занятиями. Боргезе, только что вышедшая из темницы, была голодна, ее накормили ужином, и все отправились спать. На следующее утро, после завтрака, мы выразили свое удивление столь необычным союзом парижской куртизанки с главарем разбойников, живущим в дебрях Италии, и попросили капитана рассказать о своих невероятных приключениях.

— Я расскажу вам все, если хотите, — согласился Бризатеста, — но при этом нельзя обойтись без деталей, которые могут показаться слишком грубыми в приличной компании; правда, я надеюсь на ваш просвещенный ум, поэтому ничего не утаю от ваших ушей.

История Бризатесты.

Если бы в моей душе еще гнездилась скромность, я бы, конечно, не осмелился поведать вам свои похождения, однако я давно дошел до такой степени морального падения, где ни о какой стыдливости не может быть и речи, так что расскажу без утайки всю свою жизнь вплоть до самых темных и неприличных ее сторон, которая, если выразить ее в четырех словах, являет собой яркое полотно отвратительных преступлении. Благороднейшая дама, сидящая рядом со мной и носящая титул моей супруги, является, кроме всего прочего, и моей сестрой. Мы оба — дети знаменитого Боршана, который был известен не только своим скандальным поведением, но и своим богатством. Мой отец, перешагнув тридцатидевятилетний рубеж, женился на моей матери, которая была на двадцать лет моложе и много богаче его; я родился еще до первой годовщины их брака. Моя сестра Габриель появилась на свет шестью годами позже.

Мне шел семнадцатый год, моей сестре было десять, когда Боршан твердо решил, что отныне он сам будет заниматься нашим воспитанием; нас забрали из школы, и возвращение под родительский кров было равносильно возвращению к жизни; то немногое, что мы узнали в школе о религии, отец постарался заставить нас забыть, и с той поры вместо скучной и непонятной теологии он обучал нас самым приятным вещам на свете. Скоро мы заметили, что нашей матери совсем не нравились такие занятия. Она имела мягкий характер, была хорошо воспитана, от рождения набожна и добродетельна и даже не подозревала, что принципы, которые постепенно закладывал в нас отец, когда-нибудь составят наше счастье; поэтому, будучи женщиной недалекой, она, как могла, вмешивалась в дела своего мужа, который насмехался над ней, отмахивался от ее замечаний и продолжал разрушать не только сохранившиеся в нашей душе религиозные принципы, но и принципы морали также. В порошок были стерты и нерушимые основы того, что в просторечии именуется естественным законом, и этот достойный папаша, желая привить нам свои истинно философские взгляды, не гнушался ничем, чтобы сделать нас стойкими к предрассудкам и нечувствительными к угрызениям совести. С тем, чтобы исключить возможность противоречивого толкования этих максим, он изолировал нас от внешнего мира. Только редкие визиты одного из его друзей нарушали наше уединение, и ради последовательности изложения я должен сказать несколько слов об этом господине.

Господин де Бреваль — в то время ему было сорок пять лет — был так же богат, как и мой отец, и так же имел молодую и добронравную жену и двоих прелестных детей: сыну Огюсту было пятнадцать лет, дочери Лауре — поистине восхитительному созданию — около двенадцати. Бреваль всегда приезжал к нам со своим семейством, и мы, четверо детей, были под присмотром гувернантки по имени Цамфилия, двадцатилетней, очень хорошенькой девушки, пользовавшейся благосклонностью моего отца. Нас всех воспитывали одинаковым образом, давали одни и те же знания и прививали одни и те же манеры; разговоры, которые мы вели, и игры, в которые играли, далеко опережали наш юный возраст, и посторонний, попав на наше собрание, решил бы, что оказался в кругу философов, а не среди играющих подростков. Общаясь с Природой, мы стали прислушиваться к ее голосу, и как это ни удивительно, он не вдохновлял нас на то, чтобы мы выбрались из скорлупы кровного родства. Опост и Лаура были влюблены друг в друга и признавались в своих чувствах с тем же пылом и с тем же восторгом, что и мы с Габриель. Инцест не противоречит замыслам Природы, так как первые естественные порывы, которые в нас возникают, направлены именно на это. Интересно было и то, что наши юные чувства не сопровождались приступами ревности, которая никогда не служит доказательством любви: навеянная гордыней и самолюбием, она свидетельствует скорее о боязни, что ваш партнер предпочтет замкнуться сам в себе, нежели о страхе потерять предмет своего обожания. Хотя Габриель любила меня, может быть, сильнее, чем Огюста, она целовала его с неменьшим жаром, а я, хотя и боготворил Габриель, но высказывал сильное желание быть любимым и Лаурой. Так прошли шесть месяцев, и за это время к бездушной метафизике наших отношений не примешался ни один земной, то есть плотский элемент; дело не в том, что у нас недоставало желания — нам не хватало толчка, и, наконец, наши отцы, зорко наблюдавшие за нами, решили помочь Природе.

Однажды, когда было очень жарко и душно, и наши родители собрались вместе провести несколько часов в своем кругу, к нам в спальню пришел мой полуодетый отец и пригласил нас в комнату, где находились взрослые; мы последовали за ним, и по пятам за нами шла молодая гувернантка. Представьте наше изумление, когда мы увидели, что Бреваль лежит на моей матери, и когда через минуту его жена оказалась под моим отцом.

— Обратите внимание на этот промысел Природы, — говорила нам в это время юная Памфилия, — хорошенько присмотритесь к нему; скоро ваши родители будут приобщать вас к этим тайнам похоти ради вашего воспитания и счастья. Посмотрите на каждую из пар, и вы поймете, что они наслаждаются радостями Природы; учитесь делать то же самое…

Мы с удивлением, раскрыв рот, не мигая, смотрели на этот невиданный спектакль; понемногу нами овладело все большее любопытство, и мы, помимо своей воли, придвинулись ближе. Вот тогда мы заметили разницу в состоянии действующих лиц: оба мужчины испытывали живейшее удовольствие от своего занятия, а обе женщины, казалось, отдаются игре с каким-то равнодушием и даже обнаруживают признаки отвращения. Памфилия объясняла нам все тонкости происходившего, показывала пальцем и называла все своими именами.

— Запоминайте как следует, — говорила она, — скоро вы станете взрослыми.

Потом она углубилась в самые подробные детали. В какой-то момент в спектакле случилась пауза, которая, вместо того, чтобы снизить наш интерес, еще больше возбудила его. Отлепившись от зада мадам де Бреваль (я забыл сказать, что оба господина занимались исключительно содомией), мой отец приблизил нас к себе, заставил каждого потрогать свой, показавшийся нам огромным, орган и показал, как его массировать и возбуждать. Мы смеялись и весело делали то, что нам говорят, а Бреваль молча смотрел на нас, продолжая содомировать мою мать.

— Памфилия, — позвал мой отец, — сними-ка с них одежду: пора теорию Природы подкрепить практикой.

В следующий момент мы, все четверо, были голые; Бреваль оставил свое занятие, и оба отца принялись без разбора ласкать нас — пальцами, языком и губами — в самых различных местах, не обойдя вниманием и Памфилию, которой оба блудодея облобызали каждую пядь тела. — — Какой ужас! — закричала мадам де Бреваль. — Как вы смеете творить свои мерзости с собственными детьми?

— Тихо, сударыня, — прикрикнул на нее супруг, — не забывайте свои обязанности: вы обе здесь для того, чтобы служить нашим прихотям, а не для того, чтобы делать нам замечания.

После чего оба преспокойненько вернулись к своему делу и продолжали наставлять нас с таким хладнокровием, будто в этих мерзостях не было ничего такого, что может вызвать крайнее негодование бедных матерей.

Я был единственным предметом какого-то лихорадочного внимания моего отца, ради меня он игнорировал всех остальных. Если хотите знать, Габриель также интересовала его: он целовал и ласкал ее, но самые страстные его ласки были направлены на мои отроческие прелести. Только я возбуждал его, я один ощущал в своем анусе сладострастный трепет его языка — верный знак привязанности одного мужчины к друтому, надежный признак самой изысканной похоти, в которой истинные содомиты отказывают женщинам из страха увидеть вблизи отвратительный, на их взгляд, предмет. Мой отец, казалось, уже готов на все; он увлек меня на кушетку, где лежала моя мать, уложил меня лицом на ее живот и велел Памфилии держать меня в таком положении. Затем его губы увлажнили местечко, куда он жаждал проникнуть, ощупали вход в храм, и через минуту его орган вошел в него — вначале медленно, затем последовал сильный толчок, и преграда рухнула, о чем возвестил громкий восторженный крик.

— Боже мой! — застонала моя мать. — Боже, какая мерзость! Разве для того я родила сына, чтобы он стал жертвой вашей распущенности, разве неведомо вам, несчастный, что вы только что совершили три преступления сразу, за каждое из которых полагается виселица.

— Знаю, знаю, сударыня, — грубо ответил отец, — но именно эти преступления сделали мое извержение таким сладостным. И не надо пугаться: мальчик в том возрасте, когда он легко выдержит такую, не очень-то и бурную осаду; это можно было сделать еще несколько лет назад и надо было сделать это; я каждый день таким же образом лишаю девственности более юных детей. Я намерен совершить этот акт и с Габриель, хотя ей только десять лет: у меня довольно тонкий и гибкий член, тысячи людей могут подтвердить это, что же до моего мастерства, о нем и говорить не стоит.

Как бы то ни было, из ран моих сочилась кровь, которую, впрочем, остановила липкая сперма; отец успокоился, продолжая, однако, ласкать мою сестру, занявшую мое место.

Между тем Бреваль не терял времени; однако, испытывая большее влечение к своей дочери, чем к своему сыну, он первым делом открыл огонь по Лауре, и бедняжка, также возложенная на живот матери, скоро потеряла свою невинность.

— Теперь займись своим сыном, — посоветовал ему мой отец, — а я буду содомировать свою дочь: все четверо должны сегодня утолить нашу невыносимую жажду. Пришел срок показать им, для чего создала их Природа; они должны понять, что рождены для того, чтобы служить нашими игрушками, и если бы у нас не было намерения совокупляться с ними, мы вообще не породили бы их.

Обе жертвы были принесены одновременно. Справа Бреваль насиловал своего отпрыска, целуя задний проход своей жены и поглаживая ягодицы дочери, измазанные его спермой; слева мой отец, одной рукой тиская мою мать, другой массируя анус Памфилии и облизывая мой, пробивал брешь в заднице моей сестры; оба господина в конце концов сбросили свой пыл, и страсти стихли.

Остаток вечера был посвящен нашему обучению. Нам устроили брачные игры: мой отец спарил меня с сестрой, то же самое сделал Бреваль со своими детьми. Родители возбуждали нас, подготавливали к проникновению. Когда же мы слились в объятиях с сестрами, Бреваль овладел мною, а Боршан пристроился к Огюсту; все время, пока происходило это общее совокупление, наши матери, которых заставили участвовать в оргии, вместе с Памфилией выставили на обозрение развратникам свои прелести. За этой сценой последовали другие, не менее похотливые, и воображение моего отца было неистощимо. Последняя сцена происходила так: детей положили рядом с матерями, и пока мужчины содомировали жен друг друга, мы должны были ласкать своих родительниц. Памфилия сновала туда-сюда, помогая участникам словом и делом, потом пришел ее черед: отцы, друг за другом, прочистили ей задницу, оба испытали бурный оргазм, и на этом все кончилось.

Через несколько дней отец вызвал меня в библиотеку.

— Послушай, дружище, — так начал он, — отныне ты один доставляешь мне радость в жизни; я обожаю тебя, и ни с кем больше не желаю развлекаться. Твою сестру я отправлю в богадельню. Она очень хорошенькая — слов нет, — и она доставила мне много удовольствия, но она — Самка, что, на мой взгляд, является серьезным дефектом. Более того, мне бы не хотелось видеть, как ты совокупляешься с ней: я хочу, чтобы ты был только моим. Жить ты будешь в апартаментах своей матери, она уступит тебе свой пьедестал, потому что у нее нет иного выбора; каждую ночь мы будем спать вместе, я буду выжимать из себя все соки в твой прекрасный зад, ты будешь кончать в мой, и оба мы будем счастливы — в этом я не сомневаюсь. Бреваль без ума от своей дочери и намерен поступить с ней так же, как я с тобой. Мы с ним останемся друзьями, но мы оба слишком ревниво относимся к своим удовольствиям, поэтому приняли решение прекратить совместные развлечения.

— А как быть с моей матерью, сударь? — спросил я. — Вы думаете, ей это понравится?

— Дорогой мой, — усмехнулся отец, — слушай внимательно, что я скажу, и раз и навсегда вбей себе в голову; мне кажется, ты достаточно умен, чтобы понять меня.

Женщину, которая дала тебе жизнь, я презираю, наверное, больше всех во вселенной; узы, соединяющие ее со мной, делают ее в моих глазах в тысячу раз отвратительнее — это мой принцип. Бреваль так же относится к своей жене. Ты видел, как мы с ними обращаемся. Это результат нашего отвращения и нашего негодования; мы заставляем их проституировать не ради развлечения, а для того, чтобы унизить их и втоптать в грязь; мы оскорбляем их из ненависти и жестокого удовольствия, которое, надеюсь, ты сам когда-нибудь познаешь и которое заключается в том, что человек получает необъяснимое наслаждение в мерзких оскорблениях предмета, доставившего ему когда-то большое удовольствие.

— Но, сударь, — заговорил я, подчиняясь закону здравого смысла, — в таком случае вы и со мной расправитесь, когда я вам надоем?

— Это совсем другое дело, — объяснил отец, — нас с тобой не связывают ни условные обычаи, ни закон; объединяет нас только сходство вкусов и взаимное удовольствие, другими словами, настоящая любовь. Кроме того, наш союз преступен в глазах общества, а преступление никогда не надоедает.

Тогда я был юн и неопытен и верил всему, что мне говорили, поэтому с тех пор стал жить с отцом на правах его любовницы; все ночи я проводил рядом с ним, чаще всего в одной постели, и мы содомировали друг друга, пока не засыпали от усталости. После Бреваля нашей наперсницей стала Памфилия, которая постоянно участвовала в наших утехах; отец любил, когда она порола его во время содомии, после чего он также подвергал ее экзекуции и содомировал; а иногда он заставлял ее целовать и ласкать меня и предоставлял мне свободу делать с ней все, что я захочу, при условии, что при этом буду ласкать и целовать ему зад. Боршан, как когда-то Сократ, наставлял своего ученика даже в те минуты, когда содомировал его. Он отравлял мою душу самыми бесстыдными, непристойными и аморальными принципами, и если еще тогда я не вышел на большую дорогу, вина в том была не Боршана. По воскресеньям в дом приезжала сестра, хотя ее и не ожидал там теплый прием; зато я, забыв все отцовские взгляды на этот предмет, улучал момент, чтобы высказать ей весь свой пыл, и при первой удобной возможности сношался с ней.

— Отец меня не любит, — говорила мне Габриель, — он предпочитает тебя… Пусть так оно и будет. Живи с ним счастливо и не забывай меня…

Я целовал Габриель и клялся всегда любить ее.

С некоторых пор я заметил, что мать никогда не выходила из кабинета Боршана без того, чтобы не прижимать к глазам платок и не вздыхать тяжко и печально. Мне стало любопытно узнать причину ее печали, я проделал отверстие в стене, отделявшей его кабинет от своего будуара, и когда представилась первая возможность шпионить, затаив дыхание, прильнул к дырке. Я стал свидетелем ужасного зрелища: ненависть отца к своей жене находила выход в виде жутких физических оскорблений. У меня не хватает слов, чтобы описать, каким образом его жестокая похоть обрушивалась на несчастную жертву его отвращения; однажды он избил ее до бесчувствия кулаками, затем долго топтал ее, лежавшую на полу, ногами, в другой раз выпорол ее до крови многохвостой плетью, но чаще всего он заставлял ее отдаваться исключительно неприятному, неизвестному мне субъекту, с которым поддерживал какие-то странные отношения.

— Кто этот человек? — как-то раз спросил я у Памфилии, которой рассказал о своих открытиях и которая, поскольку всегда относилась ко мне с дружеским сочувствием, обещала показать мне нечто еще более невероятное.

— Это отъявленный разбойник, которого твой отец раза два или три спасал от виселицы; этот тип за шесть франков способен зарезать кого угодно. Боршан получает удовольствие, когда этот бандит избивает твою мать, а потом, как ты сам видел, насилует ее самым гнусным образом. Боршан очень любит его и частенько приглашал его в свою постель, пока она не стала твоим обычным местом. Ты еще не все знаешь о распутстве человека, который породил тебя; не отходи завтра, утром от смотровой щели, и ты увидишь вещи, которые превосходят все, о чем ты мне рассказывал.

Не успел я занять свой наблюдательный пост, как в отцовскую библиотеку ввалились четверо здоровенных головорезов, приставили к носу отца пистолет, крепко привязали его к приставной лестнице и исхлестали розгами самым нещадным образом; по ногам отца струилась кровь, когда они отвязали его; швырнули, как мешок, на кушетку, и все четверо навалились на него: один вставил член ему в рот, второй — взад, двое других заставили его возбуждать себя руками. Отца изнасиловали раз двадцать подряд, и какие это были члены, Бог ты мой! Я не смог бы обхватить ладонью самый маленький из них.

— Я бы с удовольствием содомировал тебя, наблюдая это зрелище, — признался я Памфилии. — Попробуй внушить отцу мысль сделать свою жену жертвой такой оргии.

— О, это совсем не трудно, — уверила меня услужливая девушка, — стоит только предложить Боршану какую-нибудь пакость, и он тут же ухватится за эту мысль. Так что тебе недолго придется ждать, пока исполнится твое желание.

Действительно, несколько дней спустя Памфилия сказала мне, чтобы я был наготове, и я, дрожа от нетерпения, прильнул к своему отверстию в стене. Бедную мою матушку выпороли и осквернили до такой степени, что когда четверка молодцев удалилась, она без движения лежала на полу. В продолжение всего спектакля я трудился над бесподобной задницей Памфилии и скажу вам честно, что никогда до тех пор не испытывал такого блаженства.

Позже я обо всем рассказал отцу, упомянув и о том, какое удовольствие доставила мне его тайная оргия.

— Это я предложил сыграть с вашей женой такую шутку после того, как увидел, что те четверо выделывали с вами, — прибавил я.

— А скажи-ка, дружище, — заинтересовался Боршан, — ты можешь помогать мне в подобных делах?

— Разумеется, — немедленно ответил я.

— Это правда? Ведь я имею в виду женщину, которая произвела тебя на свет.

— Она трудилась только ради своего блага, и я презираю ее, может быть, не меньше вашего.

— Поцелуй меня, любовь моя, ты великолепен; и поверь, когда я говорю тебе, что с сегодняшнего дня ты будешь вкушать самые острые удовольствия в мире, доступные человеку. Только попирая то, что идиоты осмеливаются именовать законами Природы, человек найдет настоящее блаженство. Но скажи, не ослышался ли я? Дай мне честное слово, что ты готов издеваться над своей матерью.

— Клянусь. И еще более жестоко, чем вы.

— Ты будешь истязать ее?

— Истязать, пытать и все остальное; я убью ее, если хотите.

При этих словах Боршан, который обнимал и ласкал меня в продолжение всего разговора, совершенно потерял над собой контроль и сбросил свое семя, не успев донести его до моего зада.

— Подождем до утра, друг мой, — сказал он. — Утром ты будешь держать экзамен, а пока никаких глупостей, согласен? Отдыхай, я тоже намерен заняться этим, ибо нам надо беречь сперму.

В назначенный час моя мать пришла в кабинет Боршана, где уже ждал тот самый злодей, отцовский приятель.

Бедная женщина разрыдалась, увидев меня, но именно я был самым беспощадным ее мучителем из нас троих. Я стремился сделать истязания, которым подвергли ее отец и его друг, еще более изощренными и мучительными. Боршан велел гостю содомировать меня, а я в это время лежал на своей матери, впившись ногтями в священную грудь, из которой когда-то получил первое в жизни пропитание. В моей прямой кишке ритмично и мощно двигался взад-вперед внушительный член; эти толчки подогрели мое воображение до такой степени, что я зашел несколько дальше, чем от меня требовалось, и в конце концов откусил напрочь нежный материнский сосок; мать испустила вопль и потеряла сознание, а обезумевший отец оттолкнул своего друга и сам ринулся в мой зад, осыпая меня восторженными похвалами и забрызгивая спермой.

Мне исполнилось девятнадцать лет, когда отец решил открыть все свои планы.

— Я больше не могу выносить присутствие этой женщины, — заявил он мне. — Надо от нее избавиться, только не сразу, не одним махом. Я хочу долго мучить и пытать ее… Ты мне поможешь, мой мальчик?

В ответ он услышал следующие слова:

— Прежде всего мы распорем ей живот — один надрез вдоль, другой поперек; затем я заберусь в ее нутро раскаленными щипцами, вытащу сердце и кишки, и она будет умирать медленно и долго.

— О, небесное создание, — задрожал от восторга отец, — о, мой маленький ангел…

И это злодеяние, это отвратительное, мерзкое, гнусное преступление, с которого я начал свою карьеру злодея, было совершено посреди неописуемых наслаждений.

Но какой же я был осел! Этим преступлением я сделал шаг к своей собственной погибели: отец подвел меня к убийству матери только для того, чтобы жениться на другой женщине, но он настолько искусно скрывал свои замыслы, что я целый год ни о чем не догадывался. Заподозрив неладное, я обратился к сестре и обо всем рассказал ей.

— Этот человек собирается уничтожить нас, — сказал я.

— Я давно знала это, — спокойно ответила Габриель. — Я хотела предупредить тебя, дорогой брат, но ты ничего не видел вокруг, ты был слеп, а теперь мы погибли, если не примем самые решительные меры. Но я должна быть уверена в том, что ты так же, как и я, твердо намерен сделать это. У меня есть порошок, который мне дала школьная подруга; она —сама при его помощи освободилась от родительского гнета, давай сделаем то же самое. Если ты в себе не уверен, предоставь это дело мне: я давно жду этого момента и буду действовать согласно советам Природы, так как считаю несправедливым все, что от нее исходит. Я вижу, ты дрожишь, братец?

— Да, но не от страха. Дай мне этот порошок и до завтрашнего полудня он будет в кишках того, кто собирается оставить нас в дураках.

— Не спеши! Вряд ли я уступлю тебе честь избавления от оков, мы сделаем это вместе. Сегодня я приду на ужин. Возьми половину пакетика и высыпь ему в вино. Остальную половину для верности я добавлю в суп. И через час мы будем сиротами, а дня через три станем единственными владельцами состояния, которое предназначено для нас судьбой.

Ни одна мышь не спешила с такой беззаботностью в мышеловку, как это делал Боршан, шагая к своей погибели, которую приготовила ему наша порочность, и за десертом свалился замертво. Эту неожиданную кончину отнесли за счет острого печеночного приступа, и вскоре о ней больше не вспоминали.

Итак, в возрасте двадцати одного года я получил документ о совершеннолетии и право опекунства над сестрой. Когда все формальности были улажены, Габриель оказалась одной из самых завидных партий во Франции. Я нашел ей богатого жениха, от которого она очень ловко избавилась после того, как, родив ребенка, стала его законной наследницей. Но давайте не будем торопить события. Когда сестра надежно устроила свою жизнь, я передал ей на хранение все свои деньги и объявил о своем давнем желании отправиться путешествовать за границу. Один миллион я перевел самым надежным банкирам Европы, потом обнял и поцеловал мою дорогую Габриель.

— Я тебя обожаю, — сказал я, — но я должен испытать себя, поэтому уеду на некоторое время. Мы с тобой созданы для великих дел, нас ждет большое будущее; давай оба поднаберемся знаний и опыта, а потом объединимся окончательно, ибо небо предназначило нас друг для друга, а желаниями неба пренебрегать нельзя. Люби меня, Габриель, не забывай меня, я же всегда буду верен нашей любви.

Вам, Жюльетта, уже известно, что произошло с Габриель дальше, по крайней мере, известна большая часть ее жизни; как я уже сказал, ей удалось разорвать супружеские узы и зажить жизнью свободной и счастливой женщины среди роскоши и радости плоти, а ее связь с министром гарантировала ей абсолютную безнаказанность. Я знаю, что был момент, когда вы, находясь в отчаянном положении, несправедливо заподозрили ее в предательстве и усомнились в ее верности, но теперь вы должны понять, что никогда не была она вашим врагом, и министр не сообщил ей о том, какую участь уготовил вам. Поэтому я больше не буду говорить о ней и сосредоточусь на собственных приключениях; в свое время вы услышите, чем они закончились, как мы снова встретились с Габриель и по какой причине выбрали местом жительства эту неприступную обитель злодейства и распутства.

Больше всего мое любопытство возбуждали северные столицы, туда я и направил свои стопы. Первой я посетил Гаагу. Незадолго до того правитель города женился на принцессе Софии, племяннице короля Пруссии. Только один раз увидев это восхитительное создание, я возжелал ее и не успокоился до тех пор, пока не переспал с ней. Софии было тогда восемнадцать лет, она обладала безупречнейшей фигурой и прекраснейшим в мире лицом, но настолько велика была ее распущенность, и разврат ее был настолько хорошо известен, что ее поклонников интересовали главным образом ее деньги. Я быстро навел все необходимые справки и храбро двинулся в атаку; я не возражал против того, чтобы оплачивать свои удовольствия, но был достаточно молод и силен, поэтому считал, что женщины должны взять на себя часть моих расходов в путешествии, и решил оказывать благосклонность только тем, кто был способен оценить ее.

— Мадам, — сказал я принцессе после того, как почти целый месяц сношался с ней, — я льщу себя надеждой, что вы оцените расходы, которые я понес ради вас; вы согласитесь, что редкий мужчина сравнится со мной в выносливости, и мало у кого найдется такой член, но в наш век, мадам, все это стоит денег.

— О, как вы облегчили мою задачу, сударь, — ответила принцесса. — Я предпочитаю, чтобы вы были в моей власти, а не я в вашей. Возьмите, — продолжала она, протягивая мне кошелек, набитый золотом, — и помните, что отныне я имею право потребовать от вас удовлетворять все мои страсти, какими бы необычными они вам не показались.

— Само собой разумеется, — кивнул я, — такой подарок ко многому обязывает, и я в вашем полном распоряжении.

— Приходите нынче вечером в мой загородный дом, — сказала София, — приходите один и не бойтесь: с вами ничего не случится.

Хотя от меня не ускользнули ее последние слова, тем не менее я не поддался страху в надежде лучше узнать эту женщину и выудить из нее побольше денег.

Я отправился один и в назначенный час был у ее дома; дверь открыла пожилая женщина и, не говоря ни слова, втолкнула меня в полутемную комнату, где меня встретила юная дама лет девятнадцати, красивая собой.

— Принцесса скоро будет, сударь, — сказала она голосом звучным и приятным. — А пока, как мне поручено, я попрошу вас дать мне клятвенное обещание никогда и никому не рассказывать о необычных ритуалах, которые вы здесь увидите.

— Ваше сомнение оскорбляет меня, мадам, — с достоинством ответил я, — и мне горько и больно слышать, что оно исходит от принцессы.

— А вдруг у вас появится повод пожаловаться? Вдруг в сегодняшней церемонии вам предстоит только роль жертвы?

— Я буду гордиться этим, мадам, и от этого молчание мое не будет менее надежным.

— Такой достойный ответ избавил меня от необходимости настаивать дальше, но я обязана строго выполнить приказ, поэтому мне требуется ваша клятва, сударь.

Дата добавления: 2015-06-04