Л. М. Леонидову. Дорогой Леонид Миронович,

7 ноября 1906

Москва

Дорогой Леонид Миронович,

мы, русские, любим одной рукой приносить обильные жертвы любимому делу, другой разрушать его.

То же происходит в нашем театре.

Нельзя перечесть жертв, которые приносятся артистами делу, но эти же артисты благодаря некоторым, чисто русским свойствам сами расшатывают дело.

Едва ли и Вы когда-нибудь задумывались серьезно над тем, сколько лучших душевных мыслей и чувств отдают артистам режиссеры нашего театра.

И не только в художественном деле тратится эта энергия...

Так, например, задумайтесь посерьезнее: чего стоит поддержать тот далеко не идеальный порядок, царящий в театре, на репетициях и за кулисами¹.

Этот порядок поддерживается не всей труппой и служащими in corpore, как бы должно было быть... Он поддерживается, очень небольшой группой лиц.

Уйди они или ослабь вожжи, и наше дело обратилось бы в хаос.

Задайте себе несколько вопросов, например: имеют ли эти лица должную поддержку в труппе?

Не придираются ли некоторые к каждому слову и действию тех лиц, которые борются за порядок, а ведь последний в настоящее время -- все, как для нас, так и для всей России?

Мы, по-русски, одной рукой приносим жертвы, другой -- уничтожаем их.

Вы никогда не узнаете, если не испытаете этого сами, сколько крови, и нервов, и здоровья, и душевных мук, и разочарований стоит сидение режиссера за его столом на репетиции.

Скажите по совести: много ли актеров найдется в труппе, которые могут или умеют работать самостоятельно? Много ли образов и созданий приносят они самостоятельно на сцену, без участия фантазии режиссера?

У нас даже стало аксиомой такое мнение, в высшей степени комичное: "в нашем театре это нормально; так и должно быть". Неправда, это ненормально, чтобы один работал за десятерых.

Трудно найти один образ для самого себя, хотя кому же, как не самому артисту, знать его сценический материал и душевные данные.

Еще труднее найти образ для другого лица, чьих данных не может чувствовать режиссер.

Каково же создать десятки образов и применить их к десяткам разнообразных артистических данных.

Но и тут: разве эти образы, найденные за других режиссерами, легко усваиваются или принимаются артистами?

Не стараются ли очень многие схватить одни верхушки, или просто -- не капризничают ли при этом артисты, даже и такие, которые просто не работают дома?

Режиссеры, исполняя работу за артистов, принуждены умолять, упрашивать принять благосклонно или просто вникнуть в то, что сделано ими за самих артистов. Эти случаи нередки в нашем театре, и тогда, сидя за режиссерским столом, испытываешь обиду, злость и оскорбление, которые не всегда может сдержать в себе смертный человек.

Казалось бы, что в такие минуты усиленно нервной работы одного человека за десятерых можно было бы ждать снисхождения и если не помощи, то не помехи. Это не так.

Все, чем можно разрушить настроение при напряженном творчестве режиссера (режиссер не может шага ступить без этого настроения и без поднятия нервов), все, чем можно оскорбить его в смысле неуважения к его труду, все это получает режиссер постоянно и ежеминутно в награду за труды. И все это делается бессознательно, из-за русской привычки: презирать чужой труд.

Можно творить в тишине, при общем сочувствии. Каждый из артистов знает это отлично -- и разговаривает. Можно творить при сильном напряжении нервов, но это ненормальное состояние режиссера не оправдывает в глазах артистов могущих прорваться резкостей со стороны режиссера. Режиссер говорит без устали и на весь театр, и это не мешает присутствующим говорить еще громче, заставляя напрягать режиссера все голосовые силы, чтобы перекричать толпу.

Самый трудный момент для режиссера, требующий наибольшего напряжения чуткости и фантазии, это тот, когда он в первый раз и на секунду видит картину со сцены. Он должен угадать эту картину, чтобы вести к ней артистов и всю постановку. Он уже приподнял край завесы, он готов понять все... но его отвлекли неуместной шуткой или побежали искать ушедшего артиста, и все пропало.

Нужно много репетиций, нужен новый счастливый случай, чтобы такой момент повторился. Подумайте: что испытывает режиссер в эти моменты.

И таких примеров в нашей практике -- без конца.

Все, что говорится на репетициях, относится ко всем. Все мелочи постановки создают ту атмосферу, в которой артист сливается с автором и артистами и со всеми частями сложного театрального механизма.

Возможно ли у нас добровольно удержать артиста в этой атмосфере? Не скажут ли у нас: "Бесчеловечно держать на репетиции артиста, участвующего в пьесе, но не в акте"?

Режиссер должен просидеть безвыходно, и это человечно, но для артиста -- это невозможно.

И вот режиссер должен десятки раз повторять одно и то же каждому порознь, и это не считается бесчеловечным, и режиссер не имеет права ни сердиться, ни упрекать артиста за его хладнокровное отношение к делу.

Не забудьте самого главного.

Режиссер работает теми тончайшими и деликатными частями организма, которые изнашиваются очень скоро.

Тут уж вопрос о здоровье и жизни. Нельзя жертвовать ни тем, ни другим ради каприза или легкомыслия других.

Возвращаясь ко мне лично, следует вспомнить, что я до сих пор нес все главные роли и был сильно занят как актер, что у меня есть большое дело, в котором я должен принимать участие, что у меня есть и общественные занятия, вроде школы, попечительства, что у меня семья и что я больной человек.

Такую работу я несу уже 20 лет -- безропотно.

Я делал ее, пока мог.

Теперь -- приходится себя беречь.

К счастью, я нашел для этого средство, это -- прекращение репетиций в тех случаях, когда они идут недостойно для нашего театра.

Я счастлив, что сделал это открытие, и буду применять его всегда.

В одну из мучительных минут для режиссера я мог быть некорректен по отношению к Вам.

Если это так, охотно прошу извинения. Если же Вы были некорректны ко мне, не мне учить Вас, что Вам делать.

С почтением

К. Алексеев

7 ноября 1906 г.

Дата добавления: 2015-06-04