Статьи. Речи. Отклики. Заметки. Воспоминания 15 страница

-- Мы везем именно этот репертуар, потому что от нас требовали именно этих пьес, а не других,-- уверенно отвечал я.-- А требовали их по той причине, что они наиболее типичны для прежнего МХТ, потому что мы их показывали Европе и в 1906 году и теперь. А Америка хочет видеть то, что знает Европа.

По поводу других недоразумений мне задавали перекрестные вопросы.

-- Странно,-- сказал кто-то,-- мистер Лужский и Бертенсон, которые приехали тремя, четырьмя днями раньше вас, объясняли нам вопрос иначе.

"Неужели же они могли говорить иначе, чем было дело в действительности? -- подумал я. -- Однако, может быть, произошло недоразумение?"

Весь этот допрос был произведен в такой корректной форме, а параллельно с ним было сказано столько милых и теплых слов, что вся эта сцена не произвела на меня дурного впечатления. Напротив, я успокоился в том, что не интриги руководили представителями прессы, а желание правильно осветить какой-то слух, пущенный в газетах до нашего приезда. А может быть, -- кто знает, -- это лишь один из приемов рекламы, повод и материал для ряда новых статей и рассуждений о нашем театре?

Мы расстались друзьями.

На смену явились фотографы и кинематографические операторы, которые пригласили вас на палубу и стали снимать нас в разных видах, положениях и группах. Правда, это утомительно, и некоторые из дам надували губки, что, я думаю, было совершенно непонятно для американцев, снимавших нас. Они знают, как необходимы для оповещения многомиллионного города все эти фотографии на первой странице популярнейших газет, расходящихся в миллионах экземпляров по всей Америке. Каких хлопот и мук стоит добиться такой чести и внимания, которые оказывала нам пресса. Поэтому губки нетерпеливых дам напрасно сжимались в милые гримасы. Впрочем, среди дам были и такие, которые чересчур охотно и слишком много снимались. Очевидно, они хорошо понимали значение таких снимков.

Смотря вдаль во время одной из съемок, я увидал далеко позади нас высокую колонну и понял, что это знаменитая статуя Свободы, которую я прозевал за разговором с любезными представителями прессы. Кто-то из них объяснил мне, показывая на остров вдали, что это так называемый "Остров слез", куда ссаживают тех лиц, которых Америка не принимает на свою территорию, по условиям ли установленной квоты для иностранцев-эмигрантов, или по другим причинам. Этих непринятых людей или отправляют назад, откуда они приехали, или о них хлопочут в правительственных сферах. А до разрешения их участи они сидят на этом маленьком островке и льют слезы о своей горькой доле людей, потерявших родину.

Я невольно обратил внимание на толпу эмигрантов, подъезжавших к своей будущей родине. Вероятно, они с замиранием сердца смотрели на остров, где, быть может, им придется лить слезы. Нельзя забыть этих лиц и групп, пытливо и вопросительно устремивших взоры на берег.

Пароход входит в устье реки Гудзон, и качка прекратилась. По правому берегу выстроен длинный ряд пристаней, напоминающих крытые бетонные и застекленные станции железных дорог, вроде тех, которые мы знаем в Париже, Берлине, Мюнхене, Кёльне и проч.

Совершенно так же, как поезд входит в огромные ворота этих больших стеклянных сараев, и пароходы входят в них. Причем предварительно им нужно встать не в длину, а в ширину реки. Для поворота больших пароходов и направления их к пристаням, выстроенным перпендикулярно к течению реки, приспособлено много маленьких грузовых пароходиков, которые, сцепившись с нашим большим пароходом, шипя, треща и свистя, с большим усилием и потихоньку, почти незаметно для нас, находящихся на пароходе, поворачивали и направляли нашу громаду.

Те, у кого дальнозоркие глаза, с помощью биноклей уже различали знакомых среди огромной толпы встречавших, выстроившихся на одном из верхних балконов пристани.

-- Вот Никита Балиев, а за ним Болеславский, а вот артисты "Летучей мыши", -- указывали они. -- Не там, левее, а теперь -- правее, рядом с дамой в красной кофте.

Я смотрел вдаль и усиленно махал на веру, не узнавая никого благодаря своему плохому зрению.

Кто-то выкрикнул мое имя.

Что такое?

Оказывается, на пароход приехал наш импрессарио, или, по-американски, наш менеджер, Моррис Гест, который хотел со мной познакомиться. Ко мне подошел коренастый, среднего роста господин, брюнет, бритый, с недюжинным лицом, в фетровой шляпе, мягкой сорочке с отложным воротником, с черным широким галстуком, завязанным большим бантом, и с толстой палкой крючком, перекинутой через руку. Выдержанный, спокойный, уверенный и повелительный, с крепким хватким пожатием сильной кисти при здоровании. Он обратился ко мне с милым приветствием на довольно хорошем русском языке, с некоторым акцентом и подыскиванием часто недостающих ему слов. Я приветствовал его, в свою очередь, любезными словами, а в это время со всех сторон щелкали аппараты и трещали кинематографы. Потом меня заставили говорить речь, после которой опять я и Моррис Гест снимали шляпы и здоровались друг с другом под треск аппаратов фотографов и кинематографов.

С берега уже ясно слышались отдельные выкрики и голоса, и даже мой глаз уже мог различать лица Балиева, артистов его труппы, Болеславского и других соотечественников.

Наконец наш пароход, притянутый канатами к пристани стукнулся бортом об столбы,-- и из-под свода огромного застекленного сарая послышалась шумная жизнь на берегу. Толпа, стуча ногами об асфальт пола и о лестницу, бежала с балкона, откуда она наблюдала за подходом парохода, к причалившему "Мажестику". Веселый гул, отдельные радостные приветствия и крики, махание маленькими американскими национальными флажками на небольшой палочке, специально для встреч и проводов продаваемыми.

Поднялся страшный гул кричащих голосов с пристани на пароход и с парохода на пристань. В этом гуле слышались и отражались все человеческие страсти, радость до слез и рыдания при виде отцов и матерей, своих детей, братьев, сестер. Восклицания удивления от перемен, происшедших в близких, которых не видали десятки лет. Чередовались веселые и грустные возгласы: "Как вырос!", "Как постарела!" В другом месте неслись отчаянные вопли о спасении и мольбы о хлопотах: "Куда же я денусь?", "Я в океан брошусь!", "Спасайте! Хлопочите!" Очевидно, это те, которые не надеются на то, что их впустят на берег в Америку. А вот старики, приехавшие умирать в чужую землю, оплакивают покинутую прежнюю родину: "Не удалось умереть у себя, -- приехали к вам... Не оставьте, дайте помереть спокойно". Там итальянцы сыплют с темпераментом бесконечную нить фраз, размахивая руками. Кто-то из их группы поет, ему отвечают или вторят с берега.

Нас позвали вниз, в столовую, для последнего опроса перед впуском на территорию. Энергичный и заботливый Моррис Гест уже там для разрешения всяких недоразумений. Вот, например, с нами ехала девочка, она помогала по костюмной и бутафорской части, но у нее не было необходимого удостоверения и разрешения от матери на поездку в Америку. Не мудрено, она круглая сирота. Но ведь американские власти правы и логичны, требуя какого-нибудь удостоверения. Кто знает, может быть, девочка тайно бежала из дома! Бегство в Америку -- одно из любимых романтических детских мечтаний. Девочку не пропускали и направили на "Остров слез". С ней должна была сойти туда и одна из наших дам, заведующая костюмами, крайне необходимая нам в первые дни приезда при разборке костюмерного багажа.

Выручать пленницу взял на себя Гест и сам поехал за ней в тот же день на остров, чтоб собственноручно успокоить ее, утереть слезы и привезти на берег. Чтоб [помочь забыть] ребенку первые неприятные впечатления об Америке, Гест подарил девочке конфет. Помню, что его доброе отношение и заботы о ней произвели на нас хорошее впечатление.

С того момента как Америка пропустила приезжего, он может быть совершенно спокоен за свою полную свободу. Ни один человек не спросит ни паспорта, ни визы, так как каждый находящийся в Америке имеет право на полную свободу до того момента, когда он совершит противозаконное деяние. Тогда -- не взыщи! Закон карает виновного с большой и неотвратимой строгостью. Но пока этого не случилось -- полная свобода. Поэтому там чувствуешь себя, как на родине, правомочным гражданином... Страна принимает эмигрантов со всего света ⁷¹.

- - -

На огромной площади перрона были выставлены сотни больших и малых американских сундуков, чемоданов и бесконечное количество ручного багажа пассажиров. Каждому из них предстояло найти свои вещи по имевшимся у них квитанциям и позаботиться о том, чтоб их багаж был снесен в определенное место для таможенного досмотра. Этот процесс протекал вполне благополучно, без придирок чиновников. Перрон, приноровленный к большим высоким пароходам, помещался на втором или третьем этаже пристани. Поэтому для спуска багажа сверху вниз устроены длинные скаты, по гладкому полу которых все вещи летели вниз к самому выходу, где совершалась посадка в автомобиль.

Там ждала меня неожиданность, искренно растрогавшая и насмешившая меня. Дело в том, что у выходных дверей, к которым я спустился по лифту, меня ждали сам Гест, наш русский менеджер Л. Д. Леонидов и какой-то презентабельный и важный военный, который приветствовал меня сам не знаю от кого -- не то от имени градоначальника, не то от полиции ⁷². Рядом с ним стоял огромных размеров автомобиль, высланный за мной. Внутри машины была золотая отделка, похожая на церковный иконостас. Оказалось, что это были развешанные по стенам золотые и серебряные блюда, складни и иконы в старорусском вкусе. На таких блюдах у нас прежде подносили хлеб-соль. Между блюдами там и сям висели и полотенца с русской вышивкой. По сиденью было разложено много больших и малых солонок разных фасонов.

Прежде чем описывать нашу поездку в гостиницу, объясню происхождение золотого автомобиля и неожиданной торжественной встречи. Дело в том, что Моррис Гест не считал возможным ограничиться простой встречей труппы нашего театра. Ему нужна была какая-то помпа. Поэтому он прежде всего решил организовать крестный ход с хоругвями и образами. Но эта затея не удалась ему.

Тогда было решено, что нас встретит мэр города с депутацией и вручит нам ключи от несуществующих городских ворот или крепости. Мне неизвестно, почему и эта встреча не состоялась. Говорили, что причина в том, что наш пароход опоздал на двое суток и что городская депутация не могла откладывать свое выступление до прибытия парохода, время которого не могло быть заранее определено. В конце концов ограничились обычными депутациями от разных русских и американских обществ и кружков. Но и они не могли дождаться прибытия опоздавшего парохода, так как члены депутаций люди служащие, обязанные к известному часу быть каждый у своего дела. Им ничего не оставалось, как сложить вещи в автомобиль и просить других приветствовать нас, что и сделал встретивший меня представитель градоначальника или полиции. Куда девались самые хлеба и соль, лежавшие на блюдах, не знаю. Остались одни блюда, образа и солонки.

Меня посадили в автомобиль к одному из окон, а сам Гест сел к другому и очень серьезно и требовательно просил высовываться в окно, чтоб встречающие видели и узнали меня.

-- Как же они могут это сделать, раз что они никогда не видали меня? -- недоумевал я.

-- Кино всех городов Америки в течение нескольких месяцев ежедневно знакомило с вами обитателей Соединенных Штатов,-- объяснил Гест.

Автомобиль тронулся под резкий свист представителя градоначальника или полиции, стоявшего на широкой ступеньке несшегося вперед автомобиля. По этому свистку, по правилам города, все трамваи, автобусы, автомобили, экипажи обязаны останавливаться и давать дорогу проезжающим. Пожарные пользуются таким же свистком.

Мы мчались одни по улицам с остановившимся движением, среди тысяч стучащих машин. Предместья напоминали мне знакомые русские города -- не то Киев, не то Харьков. Разница лишь в том, что здесь среди маленьких домов высились огромные небоскребы, неведомые в нашей стране. Однако они не поразили меня своей величиной и высотой.

Я поделился своим впечатлением со своими спутниками, но вместо ответа выслушал повторение любезной и настойчивой просьбы смотреть в окно, так как мы подъезжали к людным улицам. Разговаривать было некогда и запрещено. Поэтому я так и не узнал тогда настоящего смысла торжества, в котором играл не последнюю роль.

Автомобиль остановился у подъезда довольно скромной гостиницы, расположенной между главным Avenue, называемым Бродвеем, и 7-м Avenue, на улице (Street) No 55. Там тоже меня встретили, но не с хлебом и солью, а с цветами.

Мне показалось странным и неудобным, что никто не снимал со стен автомобиля бесчисленных подношений нашему театру. Что делать с ними и куда их девать? Чтоб выразить свою благодарность и выказать внимание к тем, кто удостоил нас подношениями, я сам начал снимать блюдо и взял одну из солонок. Но меня поспешили остановить и уверить в том, что все будет сделано без меня. Я согласился, но снятое блюдо и солонку не отдал, а торжественно понес в гостиницу и в свою комнату.

На пороге ее я простился со своими спутниками, еще раз поблагодарил их от имени театра и от своего собственного имени. При прощании мне было объявлено, что я со всей труппой должен явиться к семи часам вечера в театр "Летучей мыши", где в нашу честь состоится премьера.

Мое помещение в третьем или четвертом этаже оказалось довольно скромным. Оно состояло из гостиной -- комнаты с широким окном с американскими рамами, поднимающимися снизу вверх, с камином, с круглым столом посредине, с покойными мягкими креслами по углам и довольно светлой люстрой посредине. Другая комната с маленьким поднимающимся окном -- полутемная, с большой двуспальной кроватью, туалетным столом и несколькими стульями. Рядом с ней была уборная с простенькой ванной и рукомойником с горячей и холодной водой во всякое время дня и ночи. Обе комнаты -- гостиная и спальная -- были соединены двумя арками. В них раздвигались и задвигались темные суконные занавески, между которыми образовалась передняя. Остальное пространство между двумя комнатами было разделено небольшим темным чуланом без окон, в котором было много полок и крючков. Этот закоулок являлся обширным шкафом для платья. Я сразу сообразил, что он мне очень пригодится для моего пения⁷³, которым я продолжал усердно заниматься после неудачи с голосом в Берлине {Здесь в рукописи Станиславским отчеркнут следующий текст: "Забыл поместить при берлинских гастролях описание этой неудачи. Забыл сказать о том, что с нами ездила Пашенная⁷⁴. Забыл сказать с занятиях с Тарасовой, с Крыжановской⁷⁵, о Германовой, которая требовала участия в спектакле "Трех сестер", но в Америку ехать не хотела. О том, как наши нас ругали ⁷⁶". -- Ред. }.

В гостиницах, в которых я до сих пор останавливался, было неудобно упражнять свой голос. Приходилось из-за щепетильных соседей давать минимум звука и выбирать время, когда мое пение наименее слышно. Но в этой комнате-шкафе я мог запираться и петь почти во весь голос, без риска быть услышанным единственным соседом -- Л. Д. Леонидовым, жившим рядом с моей комнатой со стороны гостиной. Конура-шкаф примирила меня с моим более чем скромным помещением, к которому я скоро привык.

Мой багаж был скоро внесен ко мне двумя служителями гостиницы -- неграми.

Оставшись один, я прежде всего развалился на мягком кресле и долго отдыхал и привыкал к тому, что я зажил вновь на устойчивом, а не на качающемся полу парохода. Только теперь я сознал, что я сильно устал после только что пережитых сегодня волнений. Однако до начала балиевской премьеры оставалось немного времени, и потому разлеживаться было некогда. Я мысленно ворчал на устроителей сегодняшнего вечернего приема. Как же они не сообразили того, что мы измучены долгим путешествием и качкой? Впрочем, вспомнил я, назначая премьеру, они не могли предвидеть опоздания парохода на двое суток. Поэтому никто не виноват, кроме морской бури.

Прежде всего надо было поесть, так как на пароходе среди суматохи и носки багажа мне не удалось ничего добиться в столовой. В комнатах не было ни одного звонка. Ничего не оставалось, как обратиться к помощи телефона. Я позвонил. На каком же языке разговаривать, раз что я не владею английским? Попробую на французском. В ответ на мою просьбу прислать лакея из столовой мне долго что-то говорил какой-то голос, но я ничего не понял и повторил свою просьбу по-немецки. И на этот раз мой говорливый телефонный собеседник разразился целой лекцией. Очевидно, он учил меня каким-нибудь гостиничным правилам, по которым мне надлежало поступать как-то иначе, чем я поступал. Я повесил трубку и долго соображал, как быть. Единственное слово, которым я располагал для данного случая, было "stuard". Я и произнес его. В ответ я получил новую лекцию на непонятном языке. Пришлось повесить трубку.

"Как же быть дальше? -- соображал я. -- Ведь мне придется жить без языка в течение многих месяцев. Это плохая перспектива". На мое счастье, ко мне постучался и вошел тот самый stuard, которого я жаждал видеть. Он принес какую-то бумажку и объяснил мне, что я должен был на ней писать. Новая лекция, новое недоразумение и результата никакого, хотя мой собеседник ушел с таким видом, как будто бы он что-то понял.

Время шло, и надо было одеваться. Предварительно же пришлось раскрыть сундук, сумки и другой багаж, чтоб вынуть и разложить по шкафам свои вещи. Как я ненавижу укладываться и раскладываться. Это самое скучное и утомительное дело, тем более на голодный желудок.

"Поскорее оденусь и пойду в буфет, укажу пальцем на то, что лежит на прилавке. Это единственное средство быть понятым и не умереть с голоду".

Сидя в ванной, я вспомнил, что мои часы, по которым я ориентировался, могли идти неправильно. Я сам не знал, по какому времени они были поставлены, то есть по какой широте и долготе, которые мы проехали за эту неделю. Надо скорее одеваться на всякий случай. Я заторопился. А тут, точно назло, как всегда это бывает в подобных случаях, я не мог найти запонки и фрачного воротничка. Ну, как придется идти покупать его в магазин? Как я объясню там то, что мне нужно?! Зачем мои родители не научили меня английскому языку! Впрочем, в то время считалось чуть ли не дурным тоном говорить по-английски. Тогда признавался только французский язык!

"А запонки-то и воротника все нет и нет! А время-то все идет и идет! Если же я с первого выступления опоздаю, то я задержу начало спектакля. Раз что спектакль делается в нашу честь, то устроители не захотят начать его без меня, представителя труппы". Холодный пот пробился по всему моему телу. Пришлось заменить потерянные запонки и воротничок другими, не фрачными, и подвязать галстук так, чтоб не было видно плохой запонки.

Когда я уже совсем оделся и сел, чтоб ждать моих спутников, было уже без четверти семь. Усталость и голод давали себя сильно чувствовать. Но я не шел в буфет, боясь задержать моих спутников. Никто не являлся. По-видимому, мои часы врут. Я решил прилечь на кровать. Покрыл ее одеялом, снял фрак и жилет и повалился на мягкий тюфяк, и когда лег, почувствовал что-то жесткое под спиной. Глядь! а это был мой фрачный воротничок, который я сам же заботливо отложил в сторону при самом начале укладки. Кто это шутит с нами и потешается в минуты сильных спешек! Пришлось встать, чтоб не заснуть мертвым сном.

Я вышел в коридор, думая найти там часы. Их не было. Прошел какой-то господин, но я не решился спросить его о времени, так как боялся нового недоразумения из-за языка. Пришлось сойти вниз, так как я заметил, что там, при входной двери, были часы. Оказалось, что до начала премьеры осталось больше часа. Да и понятно. Мои часы поставлены по более восточному времени, чем Америка, и потому они шли вперед.

Таким образом, выяснилось, что я могу успеть поесть в буфете. Но как туда пройти? Если обратиться к дежурным в гостиничной конторе или к портье, то повторится новое недоразумение. Но все обошлось благополучно, и я попал в столовую, но не нашел там обычного прилавка, а вместо него нашел там хозяина гостиницы, чрезвычайно любезного человека. Он тоже не говорил по-французски, но его жена знает язык, и потому ее извлекли из внутренних комнат. Действительно, она говорит на каком-то языке, слова которого иногда напоминают французский. Еще хуже она говорит на другом языке, который считает немецким. Тем не менее со всевозможными увертками удалось понять, что в гостинице нет того, что называют в нашем смысле слова ресторан, а есть кухня, которая изготовляет заранее заказываемые обеды и ужины. Есть и чайный буфет. Тем не менее мне кое-что набрали, я пожевал что-то, запил крепким кофе и вернулся в свою комнату.

У дверей ее я встретил нашего русского менеджера Л. Д. Леонидова, который оказался моим соседом со стороны гостиной. Он только что вернулся усталый с "Острова слез", где вместе с Моррисом Гестом спасал нашу бутафоршу -- девочку, которую не пропускали и наконец пропустили в Америку. Во время своего рассказа он все время восхищался энергией и умением обращаться с людьми нашего главного менеджера Геста, который сам поехал, невзирая на погоду, на остров. Леонидов торопился одеваться, так как подходило время к отъезду в театр.

Скоро это время пришло, и Гест явился в своем обычном костюме, в мягкой рубашке с воротничком и черным широким галстуком с большим бантом à l'artiste {Далее в рукописи идет текст, отчеркнутый Станиславским: "Пропущено раньше, как я отвык в Советской России от иностранных кушаний, еды за парадным столом. Забыл назначение разной посуды и десерта, [отвык] от фрака и светских обычаев, названия кушаний в прейскуранте. Трудно заказать себе обед, держаться во фраке, говорить комплименты и прочие смешные и ненужные вещи". -- Ред. }.

Проезжая с моими спутниками в Century theatre, где играла тогда балиевская труппа, я впервые увидал улицы Нью-Йорка ночью. Армянин в известном анекдоте определил бы мои впечатления такими словами: "Коронацию Николая II видел?.. Десять раз больше".

Действительно, обычный каждодневный вид нью-йоркских улиц несравненно богаче огнями, чем знаменитая коронационная иллюминация.

Какая расточительность огня и электричества!

Целые фронтоны, крытые подъезды театров, мюзик-холлей или кино сплошь залиты светом: стены, крыши из электрических лампочек. Вертящиеся, вспыхивающие и потухающие, точно перелетающие с одного места на другое рекламы всевозможных магазинов, предприятий. А вот огненная стрела, падающая вниз с пятидесятого этажа и сразу загибающая вправо или влево. После некоторой остановки по буквам вспыхивает название той фирмы или магазина, на которую указывает стрела. Это заставляет вас заметить, на минуту поинтересоваться и разглядеть ярко освещенную витрину. Вернее всего, внутри ее окажутся автомобили, производство которых в те годы задавило в Америке все другие отрасли промышленности.

А вот на самом верху огромная движущаяся комическая картина из зажигающихся, тухнущих разноцветных лампочек и переливающихся от них красок. Там маршируют солдаты, потом все потухает и сменяется новой картиной гуляющих дам и мужчин, а дальше -- разные карикатуры с звериными рожами что-то с жадностью едят. Если же пристально всмотреться в небо, то на облаках различишь какие-то надписи надземных сверхреклам разных фирм и магазинов, точно парящих выше всех других реклам ⁷⁷.

Мы выехали на большую площадь с памятником-колонной Христофора Колумба и скоро остановились у ярко освещенного подъезда театрального здания, на самом верху которого, на крыше, помещалась "Летучая мышь" Балиева. Для того чтоб взлететь туда, надо войти в лифт, вернее, в небольшую комнату, поднимающуюся и опускающуюся сверху вниз и подающую на крышу зрителей.

Все были в сборе и уже сидели на местах. Таким образом, несмотря на мои старания и заботы, мы все-таки оказались не слишком аккуратны и явились по-генеральски, заставив себя подождать. Меня и других артистов МХТ встретили как почетных гостей.

Самый спектакль, и в частности, премьера, -- был удачен. Балиев и его труппа не переменились: не пошли назад, но и не создали нового. "Знакомые все лица" -- Дейкарханова ⁷⁸, Вавич (теперь уже покойный, как и сама "Летучая мышь") ⁷⁹. "Мальбрук в поход..." в красивой постановке Судейкина⁸⁰, старые знакомые "Солдатики", когда-то поставленные уже покойным теперь Вахтанговым⁸¹, живые картины из русской жизни, цыгане из "Яра", плывущая в ладье Клеопатра, русские шарманщики и уличные акробаты, оживленные часы, знакомые песенки, мотивы. Все это старые знакомые по "капустникам" МХТ. Наконец, сам Балиев, любимец публики, со своими старыми, неувядающими экспромтами, обновляемыми все новыми неожиданными острыми словцами.

Несмотря на усталость, я чувствовал бы себя хорошо и весело, если б не сознание, что вот-вот сейчас Балиев окажет что-нибудь, что вызовет овации по отношению к труппе, и мне как ее представителю придется отвечать экспромтом, сам не знаю что и как, притом на чужом для меня языке. Кроме того, артист Малого театра А. И. Южин дал мне поручение при случае отблагодарить устроителей концерта Гувера ⁸², Геста и Балиева, в свое время устроивших вечер в пользу русских голодавших в начале 20-х годов актеров. На собранные суммы устроили пересылку посылок пищевых продуктов через американское общество "АРА" ⁸³. В те трудные годы эта помощь спасла многих от болезни, от истощения, а может быть, и от смерти. Лучшего случая, чем этот, представившийся на балиевской премьере, мне не найти, так как все устроители того спектакля были налицо и я мот их лично отблагодарить.

Конечно, Балиев что-то сказал, конечно, специальная публика, собравшаяся приветствовать МХТ, подхватила его слова, устроила артистам овацию, и, конечно, мне пришлось говорить по-французски. Я не остановился, ничего не забыл, не сказал ни глупости, ни пошлости. Большего я от себя и не требовал.

В антрактах нас обступили незнакомые иностранцы и русские. Произошла встреча с нашей бывшей ученицей и артисткой МХТ Аллой Назимовой ⁸⁴, которая стех пор приобрела известность, переменила подданство и стала подлинной американской артисткой драмы и кино. Тут же я был представлен знаменитому Otto Kahn⁸⁵ с семьей, который взял на себя материальный риск по выписке русской труппы в Америку. Там же я неожиданно встретил своего родственника, который по делам СССР очутился в Америке⁸⁶.

Мы сделали визит и артистам за кулисы. Для этого пришлось подыматься на лифте наверх. Это новое удобство в нашей закулисной [жизни] привело нас в восторг.

Несмотря на огромное утомление, пришлось после спектакля ехать со всеми в русский ресторан на ужин, который устраивали нам поклонники МХТ. В то время все русское пользовалось большим успехом и популярностью, и на наши рестораны была большая мода. Считалось шиком угостить ужином именно в русском ресторане, русскими кушаньями, многие из которых пришлись по вкусу американским снобам, любящим "экзотику". Главной приманкой служило то, что, начиная с швейцара, содержателя ресторана, кончая прислугой, горничными, поварами и судомойками, -- весь штат ресторана состоял из русской аристократии, эмигрировавшей из России и создавшей себе временно хороший заработок на чужбине. Действительно, такой обстановки, прислуги и обхождения не найдешь ни в одном ресторане мира. У входа посетителей встречал швейцар в прекрасном богатом костюме царского стольника из "Царя Федора". Этот необыкновенный привратник говорил на всех языках и уснащал свою речь тончайшими светскими комплиментами, элегантными и острыми словечками. Он проделывал это на всех языках. Далее вас встречал хозяин с видом министра. Его любезность, выдержка, неторопливость, уверенность в себе еще больше удивляли и прельщали снобов, которые сами отличаются большой корректностью. Прекрасные дамы и молоденькие барышни-аристократки в скромных, но изысканно изящных костюмчиках ресторанных горничных окончательно покоряли сердца посетителей.

Надо удивляться тому, что у нас хватило сил в тот вечер, после бури и всех пережитых волнений. Еда и беседа затянулись глубоко за полночь. Тосты, речи, остроты Балиева, воспоминания, пожелания, поздравления чередовались беспрерывно одни за другими. Мне как представителю труппы надо было быть все время начеку, чтоб ответить всем и не забыть никого.

На следующий день предстояло много дел как по театру, так и по представительству. Пришлось спешить на репетицию, так как до начала гастролей оставалось лишь несколько дней, в которые надо было доделать подготовленных Лужским сотрудников, набранных из местных жителей, знающих русский язык. Таковых оказалось очень много в Нью-Йорке. Не было отбоя от желающих. Приходили и американские актеры, желавшие приглядеться к нашей работе.

Накануне я видел улицы лишь из автомобиля. Теперь мне предстояло познакомиться с ними вблизи, пешком. Выйдя из дома, я попал на деревянный мостик, перекинутый через вырытую, или, вернее, взорванную динамитом, большую пропасть для фундамента. Надо знать, что грунт, на котором построен весь Нью-Йорк, состоит почти исключительно из крепких окал. Хороший фундамент для города. Несмотря на это, ввиду высоты зданий, доходивших тогда до пятидесяти и более этажей, приходится взрывать скалы очень глубоко и закладывать в них фундаменты и строить несколько этажей вниз. Это требует машинной работы, и потому вид строящегося дома в Америке совсем иной, чем у нас. Благодаря всевозможным приспособлениям, шипящим, скрипящим, шумящим машинам, блокам, кранам строящийся дом нередко напоминает огромную фабрику или завод на вольном воздухе. Постоянные взрывы (особенно ночью) потрясали воздух, будили и заставляли вспоминать о нашем Октябрьском восстании.

Дата добавления: 2015-06-04