Часть I 11 страница

Ночной воздух морозен и чист. Высоко в темноту уходят стройные колонны театра. Ярко горят фонари, быстро подка­тывают сани. Вот теперь бы того рысака, да сесть бы на него только с Катей...

И поет он про себя ту песенку, что слыхал ее на вечерин­ке у Кононовых:

Колокольчики-бубенчики звенят,
Простодушную рассказывая быль,
Сани мчатся, комья снежные летят,
Обдает лицо серебряная пыль...

Извозчик лошадей не торопит, сами бегут они по морозцу весело и бойко, мелькают фонари, сторонятся к стенам уку­танные прохожие.

Ручка нежная прижалась в рукаве –
Не пришлось бы мне лелеять той руки.
Да от снежной пыли мутно в голове,
Да баюкают бубенчика звонки.

Из театра поехала Катя на другом извозчике. Нет ее ря­дом с ним.

Эй, вы - шире, сторонитесь, раздавлю,
Бесконечно, жадно хочется мне жить.
Я дороги никоми не уступлю,
Я умею ненавидеть и любить...

Что-то застревает в его горле комом, не видит он ни ули­цы, ни фонарей, ни чувствует бега саней, и чуть не падает, когда круто останавливаются они перед кононовским домом.

- Эй, барчинок, заснули, что ли? - в лицо ему смотрит бородатый извозчик, и смеется: - Очень даже просто, время-то за полночь!

Мама и Екатерина Васильевна решают, что мальчик слишком переутомился. Он почти ни с кем не говорит, ведет себя странно, смотрит волком, уходит в свою комнату, сидит там один, что с ним, не заболел ли? Ах, Боже мой - давным-давно домой им пора!

На станцию едут все в ставшем модой таксомоторе. В пер­вый раз в жизни едет он в автомобиле. Все залезают в него, усаживаются плотно-плотно, и снова сидит Катя рядом с ним. Только раз взглянул он на нее. Только один раз. Как попро­щались они, как уселись в поезд, как двинулся тот в темноту ночи, всё это было, как в каком-то тумане, как во сне. И приснилась ему стоящая в двери Катя в том платье, в кото­ром была она в театре.

Тетя Вера приехала погостить. Много рассказывала ей мама о Москве, слушала та ее внимательно и часто взглядывала на племянника. А был он и дальше рассеян, нахватал в школе двоек, на вопросы отвечал односложно, сам не понимал, что с ним творится и обыкновенно сразу же после ужина уходил в свою комнату читать или готовить уроки.

Как-то, придя из училища, попал он в объятия тети Веры. Закружила она его по комнате, расцеловала в обе щеки и смеялась, смеялась, как сумасшедшая. Стала с ним каждый день подолгу <говорить> обо всем, ходила с ним в кинематог­раф «Аполло» на берег Волги, читала вместе с ним книжки, толковала о прочитанном и была так мила и внимательна, как никогда до этого. Постепенно оттаял он, стал веселей от разго­воров ее, от смеха и шуток. Не знал, что как-то, когда был он в школе, зашла тетя в его комнату, села за стол, ища какую-то книжку и случайно натолкнулась на его тетрадь для рисова­ния. Там, на первой странице, нарисовано было сердце, прон­зенное стрелой, а на нем, в середине, красным карандашом, написано: Катя.

Отнесла тогда тетя эту тетрадь его маме, шептались они и смеялись долго, потом стали обе серьезны, не сказали ему ни о чем ни слова, но и мама вместе с тетей стала теперь тоже ходить с ним на каток и в кинематограф, и чаще заговари­вать о том, что вот учебный год скоро кончится и поедут они снова на хутор ловить рыбу и купаться в речке. О Москве никто в доме не говорил больше ни слова...

Как-то, под утро, будто из пушки на весь город выстрелило. Это сломала лед Волга, рванула страшный груз свой в небо, нагромоздила его горами, плеснула волнами по берегам и понеслась, помчалась к далекому Каспию, унося с собой толстые, лезущие одна на другую льдины - крыги. Как заво­роженный, стоял Семен на высоком берегу, глядя на быстро мчавшиеся льдины, на горы бревен, унесенных половодьем, на солому и доски, на оторванные от причалов лодки, на изу­родованные шалаши, на сорванные и подхваченные порывом весеннего освобождения прибрежные хибарки.

Весь город высыпал смотреть на половодье. Народ громко шутил, пел и смеялся, солнце светило совсем по-весеннему и домой идти никак не хотелось. Будто очумевшие, кружились в воздухе грачи и галки, какие-то пичуги, и веселей всех были воробьи, дорвавшиеся, наконец, до растаявшего навоза. Сто­ящий рядом с ним уже немолодой рыбак говорит:

- Вясна, чёрт подери, ничего теперь не попишешь, таперича нам, рыбалкам, лафа заходит, эх, подсмолим лодочку, выскочим на нее, на Волгу-матушку, и, эх, подсмолим таперя!

А в голове настырно, заслоняя и Волгу и ледоход, и говор заглушая и шум, поет и звенит, никак не замолкает: «Я дорогу никому не уступлю, Я умею ненавидеть и любить...».

А вот и уступил! Круто поворачивается и идет в пустой, тихий городской парк. Тут спокойно, никого нет, скамейки обсохли, на них можно сидеть, сидеть долго, глядя в одну точку и слушая непрерывно звучащую внутри его песню, выворачивающую всю душу его наизнанку. Слова ее переде­лал он по-своему: «А дорогу-то другому уступил, хоть умел ты ненавидеть и любить...».

И хочется ему заплакать. Смотрит он в синее небо, слуша­ет воробьиную трескотню и вздрагивает от гулкого удара ко­локола.

Звонят к вечерне, пора домой. Ну что же, Монтигомо Яс­требиный коготь, вождь непобедимых, дрянь твое дело! Неда­ром говаривал дедушка, что Москва слезам не верит. Неда­ром!

Эти лошади сегодня вообще везти не желают. Утром, в начале дороги, там где эти пески проклятые, правда, там тяжело было, ну а теперь? Дорога здесь твердая, набита хорошо, в обед в Зензевке целый час отдыхали, можно бы, кажет­ся, и рысью, а то солнце-то, глянь-ка, вовсе низко, так ни­когда мы и не доедем! Хоть бы отец их кнутиком немножко подвеселил.

Широко, до самого горизонта, видно ее, саратовскую степь. Ярким светом светит солнце прямо в глаза, земли тут неваж­ные, мел, песок, солонцы... ни леска, ни кусточка, лишь ковыль с чертополохом, да изредка пучки донника. Скучно. И когда она, дорога эта, кончится?

Неожиданно машет отец кнутом. Коренник дергает голо­вой, пристяжные мелко семенят ногами, будто растерялись и не знают, что им надо делать, но, слегка потанцевав, рысят и, качнув дугой, звякнув колокольцем, вдруг выбросив дале­ко вперед одно копыто, будто отмерив длину всего шага, ре­шает коренник еще раз показать на что он способен. Тройка с места шибко берет. Затарахтели, захлебнулись в пустом раз­говоре колёса, рванулась и стала столбом над дорогой густая пыль. А ну-ка, вон на тот бугорок, перевалить его, а там и рукой подать. Выскочив на изволок, тройка сама переходит в шаг. Коренник, вроде как задумался, а пристяжные беспеч­но мотают головами, будто сказать хотят: ага, что видали, как мы прокатить умеем? То-то! Экипаж поднимается еще на один, последний, перевал, и - вон он, хутор наш!

Широкий, неровный, бесконечно длинный бугор боси­ком своим плавно спустился к долине речки Ольховки. По всей длине ее, насколько хватает глаз, позапрятав крыши в зарослях верб, осин и караичей, стоят, опоясавшись лугами и левадами, казачьи хутора, раскинув на задах своих бес­численные сады. Свежезеленеет трава, стеной стали камы­ши и куга, петляя, блестит серебром покрытая водяными лилиями речка. А во-он, там, за верхушками акаций, зеле­ная крыша их дома. Вон и мельница, вон и амбары, и длин­ный фронт насаженных отцом на плотине верб. Середний Колок - леса, луга, тонущие в легком мареве степного, на­чинающего под вечер холодеть, воздуха, широкие поля пше­ницы и ржи.

Легко сказать, но ведь три четверти года не был он на хуторе. Неужели же сейчас увидит он бабушку, Мишку, со­бак, Маруську, мельника Микиту... А коренник, видно, что-то сам надумал, мотнул головой, налег в хомут, звякнул сно­ва колокольчиком, и зачастили ногами пристяжные, выбивая глухую мягкую дробь по крепко наезженной дороге.

Вот она - граница священной Казачьей Земли. Отсюда, стелясь неоглядно далеко, залегло оно, Дикое Поле, и нет ничего для казака во всем Божьем мире, что было бы ему милей или дороже славного Войска Донского.

Но глянь-ка, глянь - да что это там такое? Шар - нет, не шар, ком - нет, не ком, что это - желто-рыжее катится, ны­ряя в колдобины и выскакивая снова на ровную дорогу? Всё ближе и ближе, ах, Буян это!

«В-ваф!».

Буян не тормозит, но, сделав вид, будто хочет обязательно укусить коренника за морду, лишь, коротко взбрехнув обо­рвавшимся голосом, уворачивается от копыт левой пристяж­ной, облетает коляску, мчится ей вслед, пробует брехнуть еще раз, теряет дыхание окончательно и смущенно садится на собственный хвост. Отец останавливает лошадей, Семен и Жако вылетают из экипажа, и все трое валятся на землю, кувыркаются в траве и пыли, и никто не говорит им ни сло­ва, только как-то растерянно улыбается мама, влажными гла­зами глядя на эту сумасшедшую компанию. Отец и мама тоже сходят на землю, подхватывают Буяна на руки и напе­ребой сообщают ему, что постригут они его, что привезли ему из камышинской аптеки порошков против блох, и что теперь горевать ему никак больше не придется.

Семен давно заметил вышедшую встречать их на опушку леса бабушку. И помчался ей навстречу.

Плачет бабушка, плачет мама. Семен не может оторваться от бабушкиной руки, крепко сжавшей его ладонь. Отец обни­мает свою мать и кажется она ему такой маленькой и беззащитной. Мишка старается показаться степенным, а Грунь­ка, Дунька, хохоча и путаясь в юбках, несутся босиком. Ко­лёса гремят по мосту, гуси, утки, куры, индюшки, цысарки, подняв невероятный галдеж, разлетаются и разбегаются во все стороны. Огромная стая воробьев взмывает в небо, проно­сится над домом и мельницей, и вдруг, в одно мгновение, исчезает в куче сложенного возле ледника хвороста. Из базов слышно мычание коров. Но - что это, Боже ж мой, да ведь это Маруська заржала! Семен исчезает в конюшне.

«Гу-гу-гу», - несется ему навстречу приветствие из мяг­ких ноздрей косящейся на него карим глазом кобылицы. В стойле напротив тяжело топает, переступая с ноги на ногу Карий, поворачивает морду и тянется к Семену. Крепкие за­пахи конюшни бьют в нос, захватывают дыхание и, лаская то Маруську, то Карего, раздавая им заранее припасенный са­хар, смеется, смеется Семен, считая все эти запахи куда бо­лее приятными, чем какие-то там одеколоны, непонятно кому нужные.

Двери дома широко открыты. Быстро переодевшись, вы­тирая на ходу влажные глаза, стараясь покрасивей, бантом, завязать фартух, бежит Мотька в столовую, и становится ей сразу же ясно, что там, где бабушка с Дунькой, Грунькой и Федосьей постарались, делать ей никак нечего. Стряпуха исче­зает в кухне, девки тащат что-то на стол, Семен должен идти мыть руки. Ну, и надоело же ему это: как что, так обязатель­но руки мыть надо. Исцелованный собаками долго приводит он себя в порядок и за стол садится всё же страшно перепач­канный и измятый. Никто ему сегодня замечаний не делает. Буянова радость ценится всеми так высоко, что признана из­винением даже разорванным брюкам. Боже мой - штаны дело наживное, а животное бессловесное, коль так радоваться уме­ет, разве же оно чем виновато?

Поужинав, долго засиживаются в малой гостиной. Бабуш­ка подробно рассказывает о всех накопившихся за зиму ново­стях. И сколько коров отелилось, и сколько еще сала в бочках осталось, сколько свиней опоросилось, сколько еще льда на леднике, и как одолевали ее, почитай, каждую неделю после нового года клиновцы и ольховцы, прося занять ржицы до нового урожая...

Сказав последнее опускает она глаза, долго скребет ног­тем по колену, будто и действительно пристало там что-то к юбке, и, так и не решившись взглянуть на сына, сообщает, что пришлось раздать два закрома ржи да один пшеницы.

- Ну куда денешься, когда они просят. Ить и они люди, отдадут, Бог даст. Да и нам добро наше помянут.

Сказав это и потянувшись к чашке, только тогда решает­ся она взглянуть на сына - хозяина в доме.

- Правильно, правильно, мама, только о том, чтоб добром помянули, не к ночи будь сказано, иного я мнения. Был у меня случай из практики. В Польше, мне там в имении од­ном побывать, в котором мужики старушку-помещицу, вдову одинокую, на груше повесили. Пришли к ней и говорят: «Пришло, барыня, время, перевод вам, дворянам. Земля дол­жна нашей стать, а вас всех побить надо. Ты уж на нас не серчай, лучше тебя, должно быть, во всей Расее нет, а девать­ся нам некуда. И школу построила, и хворям больницу, за аренду по-божески брала, всё это мы даже очень хорошо по­нимаем, одначе должны мы тебя убить, потому иначе никак невозможно».

Бабушка смотрит испуганными глазами, мама, видно, со­всем рассказом мужа недовольна, но продолжает отец, нис­колько не смущаясь:

- Попрощались они с барыней своей, бабы ихние рёвом ревели, жалко им старушку было, ведь у многих из них чад она ихних крестила, однако порешили ее на любимой ее гру­ше повесить. И повесили... так-то, мама. Судили их потом. На суде они все, как есть, плакали, хором твердили, что во всем свете другой такой барыни поискать - не найдешь. Ну куда им деваться, коли такое время подошло. Вот, по-христи­ански простившись, и повесили.

Отец прихлебывает чай, наступает длинная пауза, мама полощет посуду и наклоняется к бабушке:

- А что там с отцом Савелием произошло? Слыхали мы в городе одним ухом, да точно ничего не знаем.

Бабушка оживляется, и разводит руками:

- Ох, грех один с вашим отцом Савелием, уж как вам и обсказать, толком не знаю. Не видала я его и чем дело кончи­лось, хорошо не дозналась. Слыхать, будто архиерей доси ему еще ответа не дал.

Бабушка медленно ставит чашку на стол, придвигается поближе и смущенно улыбается:

- Ить вот греховодник, а еще в сане священника. А поди ж ты, от привычек своих казачьих не отказывается. Знаете вы сами - на маслену сроду у них в хуторе кулачки. Сходятся на льду одна сторона на другую, кто кого кулаками подолеет. От дедов-прадедов это у них ведется, бьются по всем прави­лам, без того, чтобы друг дружку калечить, но до тех пор, пока одна сторона себя побитой не признает или покотом по льду ляжет. А лежачих, знамое дело, не бьют. Ну, вот и со­шлись и на этот раз, несмотря, что в хуторе у них старик один помер. А отцу Савелию хоронить его надо было. А жил тот старик на берегу речки, везти его через мост, как раз мимо того места, где кулашники бились. Справил отец Саве­лий на дому службу короткую, постановили гроб на сани, только на мост въехали, глянул отец Савелий на лед, а там левая сторона правую, ту, в которой он сам живет, побивает. Вроде уже половина ихних на льду с ног сбитая лежит. Ох, Господи, грех-то какой, искушение какое - штоб вы думали - скинул он ризу и епитрахиль, камилавку с головы долой, да как кинется сам в самую середку дерущихся. А кулачиш-ши у него крепкие, силушки ему никак не занимать. Он ведь с попадьей пай свой пашет, всё хозяйство свое крестьян­ское без работников ведет. И косит, и сеет, и пашет, и копнит, и возит, и катками молотит. Да и годами он не старый, што ему, лет тридцать пять, што ли, никак не более. Ну вот, кинулся он в самую середку, огрел атаманца Матвея, а тот только брык с ног, повалился. Второго батарейца, Сёмушкина, на лед уложил. Увидали энти, с правой стороны, што поп ихний с ними, как пошли тоже кулаками работать, а энти, што на льду, отлеживались, тоже поняли, что теперь иное дело поворачивается - и они в бой. И во-взят левобережных побили, аж дым от них пошел.

Видит отец Савелий, что его сторона одолела, отсучил ру­кава рясы:

- Ага, говорит, причастили мы вас ноне!

И побег обратно к свому упокойничку, епитрахиль натя­нул, камилавку на голову, крест в руки и повез его в церкву отпевать. А энти, што на кулачках дрались, носы поутирали, да и сами в церкву пошли, за душу новопреставленного раба Божия Ивана помолиться...

Голос бабушки всё печальней, рассказывает она сама, и сама сомневается в вере отца Савелия.

- Ить грех же это, соблазн священнику, да еще в рясе, да от упокойничка убечь, да в кулачки ввязаться, ох, и ума я не приложу!

Глаза отца разгорелись, Семен слушает, затаив дыхание, мама не сводит глаз с бабушки.

- Ну, а дальше, дальше-то, что было?

- А што ж дальше-то? Спервоначалу всё вроде в порядке определилось. Казаки с обоих сторон попом своим во как гор­дились, наш, говорили, настоящий казачий поп, не мог стер­петь, когда увидал, што его сторону побивают, тут и сам арихистратиг Гавриил не устоял бы. Да рази, на беду, не расска­жи кто-то из них в Усть-Медведице об этом, не похвались попом своим. И пошла та история кружить, пока до арихиерейских ушей не дошла. Вызвал тот раба Божия иерея Саве­лия, и ворочается тот в хутор, как в воду опущенный, кину­лись к нему казаки с расспросами, а он - молчит. Молчал-молчал да и признался, что такое дело выйти может, что лишат иерейского звания...

- Сана лишат? О, Господи! А дальше что?

- Вот те и что! Сынок мой Андрей распалился. Запрег пару, да и поскакал к архиерею. А с ним он в свое время в одном полку служил. Он к архиерею, а тот и слушать не хочет. «Я, говорит, дело это дальше направлю, соблазн это для христиан православных...». А мой сынок Андрюша ему: «А как ты, Мишатка, - по старой дружбе так он его называет, - не забыл ли, а я хорошо помню, как в рясе ты к жалмерке, к Аксинье, в окошко ла...».

Бабушка бледнеет, сразу же обрывает рассказ, смотрит совсем растерянно и хватает внука за руку:

- Ох, Господи, грехи мои тяжкие, Семен, да ты всё тут сидишь? Иди, иди спать, за дорогу-то уморился. Пойдем, Наталья, уложим его в кровать, а то он и не того наслухается.

Долго заснуть Семен не может. Видит он отца Савелия, как живого: стоит он на льду, волосы по ветру развиваются, ряса распахнулась, кто ему не подвернется, так и летит на лед кубарем. Вот это батюшка! Нашего, камышинского, того бы первый казачишка на обе лопатки уложил!

Маруська шагает ровно и спокойно, лишь время от време­ни потягивает узду, будто узнать хочет, не заснул ли хозяин? Звонко и неустанно трещат жаворонки. А что же это такое, что за точка там, в небе? Растет всё быстрей и быстрей. Ах, да ведь это орел! Широко распластав крылья, плывет он над степью, и тоже исчезает в прозрачной синеве.

Ветер легким, едва ощутимым мановением обтекает щеки и убегает, обдав наездника смесью пьяных запахов увядаю­щих трав, а потом поднимает первую тяжелую ковыльную волну, вторую, третью, гонит их Маруське под ноги, дальше, за горизонт. Заколыхалось, ожило, вспенилось степное море, засветилось матово-серебряными гребешками, зашептало, заговорило, зашуршало, будто взялось рассказывать старые были о давным-давно отгоревших зорях, о рыскавших здесь пече­негах, о набегах татар, о ходивших станицами бродниках, о старой, седой, как и этот ковыль, казачьей славе...

Легким, едва заметным движением стремян подбадривает седок свою кобылицу. До Куричей Балки еще далеко, по­спеть туда надо еще до захода солнца, хуторские ребята, поди, давно уже его поджидают. Сговорился он с разуваевскими казачатами собраться у Степанова родника, куда выгонят они хуторской табун на выпас. Проведет с ними он всю субботу и воскресенье, и лишь ранней зорькой в понедельник поедет домой.

Маруська зарысила. Надо повернуть вон туда, к бугру, перевалить через него, а за ним, рукой подать, Куричья Бал­ка, где на дне ее собралась кучка деревьев возле бьющего прямо из земли родника. У шалаша уже расселись казачата. Натаскали они веток, сухого помета, привезли кизяков, зах­ватили и сухого камыша. На две ночи для костра вполне им добра этого хватит. Большинство сидит у шалаша, только трое из них выбрались из балки и приглядывают за табуном. Не­далеко от дежурных пасутся их стреноженные кони.

Быстро расседлав и скинув уздечку, пускает Семен Ма­руську в табун и присаживается возле родника. Темная яма обросла густой травой, подступившей к самой воде. Глубоко-глубоко, со дна ямы, неустанно бьет, пузырясь и выбрасывая прозрачные клубни, холодная, как лед, вода. Солнце идет к закату. Ребята приладили над разгоревшимся костром тага­нок, поставили на него чугун и уже кашеварит Гриша - мас­тер своего дела, всё у него идет по порядку и никто в работу не вмешивается, уж он-то знает, что для польской каши со­чинить надо.

А звезды так рассыпались по небу, что кажется, будто и там бродят Божьи табуны и разожгли ангелы несчетные кос­тры свои. И раскидали костры эти снопы искр по всему, как иссиня-черный бархат, по небу. Тихо. Восемь ребятишек, бо­сиком, в одних рубашках, с расстегнутыми воротниками, с подсученными для удобства забродскими шароварами, терпеливо ожидают каши. Дав ей дойти на затухающих углях, сни­мает кашевар чугунок, вынимает круглый, огромный, с порепавшейся коркой, хлеб, быстро режет большие ломти друзь­ям, каждый из них лезет в карман за ложкой, пододвигается поближе, и медленно, и степенно, основательно разжевывая кусочки сала, молча ест. Теперь можно и прилечь на солому, передохнуть и лениво покалякать, лакомясь яблоками, груша­ми, алычой. Миша Ковалев бросает в Семена камушком:

- Слышь, а как оно, дело, там, в Камышине?

Рассказав товарищам о жизни своей в Камышине, об экза­менах, о всём, что видал и слыхал он на чужой сторонке, упо­минает он мимоходом и о Иване Ивановиче, «Дегтяре». И сра­зу же всеобщий оживленней смех сбивает его спанталыку:

- Да вы что, знаете его, что-ли?

- А как же не знать. Он же за год до того, как ты из школы убег, в Усть-Медведицу от нас подалси.

- Подашси, когда деготь с носу тикёть!

- Обобрал перышки с шаровар, да и умчал!

- Да расскажите же в чем дело!

Сосед толкает его в бок локтем:

- Ну, коли ня знаешь, то слухай, расскажу, а рябяты мне сбряхать не дадуть. Был он, Иван Иваныч, учителем у нас поперёд Савель Стяпаныча. А была в хуторе, и доси она есть, знать ты ее должон, Палашка, жалмеркой она тогда ходила, с отцом с матирий в курене своем жила. Баба из сибе видная, крепкая баба. Вот и повадилси к ней Иван Иваныч. Што ни вечер, а он - вот он, во. Возля плетня стоить и разговоры с ней рассказываить. Ишо тогда слыхал я, што старики в хуто­ре сярчать зачали, какой это порядок учитель завел, на длин­ные беседы к жалмерке повадился. И зачали за ним молодые казаки приглядывать. А был промеж них сговор, знали они, што вся дела эта одним плетнем не кончится. И припасли они корыту, вядро дегтю и мешок куриных перьев промеж сибе насбирали. Вот одного разу схоронились они за вербами насупротив жалмеркиного куреню, а уж вовсе темно было - тольки, глядь, вон он, крадется Иван Иваныч, да как сиганёть через тот плетень, да к окну, да в то окошко - стук-стук-стук. А Палашка окошко яму и отворила. Через дверь-то в курень итить яму неспособно было, потому там через колидор проходить надо, половицы скрыпять, отец с матирий, што в другой половине куреню спять, очень даже просто услыхать могуть. Вот и полез он в окошко. А рябяты на цы­почках, да тоже через тот плетень, да к окну, да под то окно - корыту, да в то корыто - деготь, да в окошко - стук-стук-стук. Да - д-р-р-р в яво кулаками.

А Иван Иваныч испужалси, робкий он был, да в ту окош­ку - прыг, да в корыту, а один из рябят яго чудок и подтолк­ни. Осклизнулси он в корыте и растянулси в ей. А рябяты, долго ня думая, тот мешок с перьями - хвать, да на Иван Иваныча их и высыпали. Толкнули яво ишо раз в той коры­те, обярнули раза два, выскочили на улицу и ну шуметь:

- Выхади, часная станица, дягтярь идеть!

А у Иван Иваныча нервов затмения вышла. Высигнул он из корыта, да наутек. В куренях огни зажигать зачали, на­род на крыльцы выбег, што там, спрашивають, трявога какая аль турок на наш хутор войной идеть?

Тут, конешно, и такие нашлись, што враз к атаману, ата­ман собрал свидетелев, да к Иван Иванычу на квартеру, а он стоить посередь хаты, весь, как есть, в дегтю, и с голове пе­рышки вышшипываить. Глянули на няво, ничаво яму не ска­зали, повярнулись и с тем вышли. А на другой день подъехала к яво куреню подвода, поклал он на ниё свои лохмоты и в Усть-Медведицу подалси. А когда муж Палашкин со службы пришел, то уж сам с ней расчелси. С год вся синяя ходила.

- А почему-ж он к Палашке лазил?

Грохнул такой хохот, что сел Семен на соломе, ничего не понимая. Сосед его, повернувшись на живот, лупил кулаком в землю и, надрываясь от смеху, повторял:

- И з-зачем он к Палашке лазил, и з-зач-чем он к Палаш­ке лазил?

И зарывался хохочущей рожей в траву. Лишь когда немного поуспокоились, подмигнул одним глазом Гришатка и доверительно прошептал:

- Чудок оскоромиться захотел.

Сидевший с другой стороны Петька, жалостливо поглядел на Семена и отрезал:

- Эх ты, дитё!

Роясь веткой в углях, совершенно серьезно выговорил Гри­шатка:

- Вот што, рябяты, дружка нашего в Камышине, видно, на святые угодники учуть. Давайтя замнем ету делу. Придеть время, подростеть дитё наша, иной азбуке научится.

Кто-то подбрасывает в костер камышу. Огонь разгорается ярко и четко освещает веселые лица казачат. Семен обижен вконец. Не могут они, что-ли, по-хорошему всё объяснить? И смеются, как помешанные. Ну ладно, завтра у отца спрошу.

Саша, по прозвищу Чикомас, долго тащит что-то из голо­вы, ага, репей это, осматривает его внимательно, бросает в огонь и обращается к соседу:

- Слышь, Мишка, рассказал бы, как коня брата твово бра­ковали?

Миша Ковалев самый младший в семье. Старшему его брату пришла очередь на службу идти. Купил он коня, на предва­рительном осмотре признал генерал Греков того коня год­ным, а на главном забраковал.

Миша усаживается поудобней и смущенно трет нос:

- А так браковали: когда пришла время брательнику мому на службу иттить, поехала с ним и маманя моя в округ. И яво проводить, и дела там свои обделать. Ну, выстроили молодых на плошшади, расклали они шильце-мыльце на попонах, сами стоять, коней под уздечки держуть, вот он, обратно тот же гинярал Греков, весь казачий хабур-чабур и коней проверять идеть, и по малому времю до брательника мово доходить. А за мать мою знаить он, што вдовая она. Подходить это он, поперевернул всё, как есть, на попоне, вроде в порядке нашел, подошел к коню, оттель-отцель зашел, а штоб не сбряхать, признаться надо - работали мы на том коне много. Вот пригляделси он получше, да и говорить:

- Казак Ковалев, конь твой к строю негодный. Должон ты другого купить.

А у нас, сами знаитя, батяня помер, нас, детишков, семе­ро, а паев-то всяво три. Вот тут маманя моя и распалилась. Как выскочить перёд гинярала:

- А ты, - шумить, - господин гинярал, ваша привасхадительства, чаво ж в перьвый-то раз глядел? Глаза тогда у тибе иде, в заднице, што ля, были?

У всяво народу, што на плошшади стоял, аж дух перехва­тило. А Греков гинярал, говорила моя маманя, знал он всю нашу сямью хорошо, Семикаракорской он станицы, ишо по бабке нашей рожак нам приходится. Да, вылупил гинярал глаза на маманю, и сам как засмеется. Ну, и все смехом грохнули. А посля того подходить он к мамане и говорить:

- А ить правильнуя слову ты мне, Митревна, сказала. Ежели тогда я не тем местом глядел, таперь перетакивать не будем. Ну, промеж нас говоря, пахать на нем табе не следова­ло, поняла ай нет? - трошки вроде помолчал, обярнулси к адъютанту, да и говорит яму: - Пишитя: конь казака Ковале­ва годен.

Сашка хлопает себя по колену:

- Вот это здорово! Правильный гинярал.

- А ты как думал, што ж он, хучь и гинярал, а не так же, как и мы, на казачьем паю произрастал, ай нет?

Костер совсем затухает. И не нужно его больше, ночь теп­лая. Казачата укладываются поудобней, укрываются ватолами и попонами, и разговор окончательно утихает. Притихла и ночь, отзудели кузнечики и комары. Где-то будто гукнуло? Нет, спокойно всё, можно и спать.

Проснулся Семен поздно, весь табун давно уже пасется в степи, там же маячат фигуры казачат, мотающихся охлюпкой на отдохнувших за ночь конях. Но вон, отделяется от всех один из них, ведет с собой заводную, скачет сюда, к балке, ага, да это же Мишатка, а недоуздок накинул он Маруське.

- Залезь, рванем обратно, рябяты наперегонки скакать будуть.

А у ребят дело поставлено вовсе серьезно. На кургане стройно стали воткнутые в землю целым пучком длинные камышинки. Это значит, что от загородки надо доскакать до них, облететь курган, повернуть обратно и нестись назад к загородке, у которой уже стоят будущие судьи Митька и Петь­ка. В первый заезд, кроме еще трех его сверстников, попадает и Семен. Ребята умело сдерживают начинающих нервничать лошадей, точно, как по шнуру, выстраиваются все четверо, и на оглушительный свист Митьки, сунувшего в рот два паль­ца, пригнувшись к гривам, с громким гиком пускают своих скакунов. Непривычная к этому Маруська сначала сбивается с ноги, но, увидав впереди себя круп уходящей все дальше и дальше лошади, вытягивается, как стрела, несет неудержи­мо и мчит своего седока на маячащий в утреннем воздухе курган. Всё ближе он и ближе, вот они, хохочущие и прыга­ющие, как очумелые, казачата, у снопа камыша, Маруська обскакивает и их, и курган, чуть не сшибается с конями только теперь доходящих до цели соперников.

- Не подгадь, Маруся!

Загородка всё ближе и ближе, но кто это там, высокий, в чекмене и папахе, на рыжем коне, оседланном с новеньким щегольским седлом? Ух, да это же Африкан Гаврилович, уряд­ник, обучавший его в разуваевской школе строю и стрельбе. Когда же это он явился, что никто его и не видел? Сдерживая Маруську и лишь перед самой загородкой повернув ее снова на курган, останавливается Семен, ясно, что победитель гон­ки он, Семен...

- Здорово же это вы отцовских коней блюдётя. Так я и знал, што ни одного промеж вас не найдется, хто б подумал, што скотинку суды родители ваши на попас да на отдых пригнали, а вовсе не для того, штоб поморить.

Говорит урядник вначале совсем тихо, но постепенно, с каждым словом, голос его растет и слово «поморить» выкри­кивает он так, что срываются сидевшие на загородке галки и, галдя, взымают в небо.

- А ну слазь к чёртовому батьку!

Дата добавления: 2015-06-04