Часть II 8 страница

- Что ж, значит, остались мы на этой дорожке!

- И еще как! Только, к глубокому сожалению, не все в России понимают ее значение. Нужно отдать справедливость его императорскому величеству, ныне царствующему госуда­рю-императору Николаю Второму, идет он стопами Петра Великого. - Отец как-то подозрительно кашляет, но мичмана это не смущает: - И еще как идет! Во флоте у нас дела совсем иные, чем в армии. У нас всё есть! И новые корабли постоянно мы строим, запасов у нас в изобилии, дух моряков прекра­сен, урок Цусимы не только даром не прошел, но послужил к полному оздоровлению флота. Несмотря на то, что в Бал­тийском море против наших двух броненосцев двадцать штук. И в Черном море неплохо мы держались, пока Гебен и Бресау не пришли. Тут хотели мы сразу же в Босфор прорваться, да союзнички наши согласия на это не дали. И не только союзники нам мешают, но и в ставке Главнокомандующего есть влиятельные лица, которые утверждают, что ключ к Проливам лежит в Берлине. Чепуха это.

Тарас Терентьевич зашевелился:

- Послушайте, мичман, а как же вообще получиться мог­ло, что Гебен и Бреслау в Турцию попали?

- О-о! Это весьма интересно. Английский флот открыл их сразу же, как только они Гибралтар прошли. И всё время, в несколько раз превосходя их силами, висели у них на хвосте, сопровождал их через все Средиземное море, но не нападал. А когда адмирал английский, удостоверившись, что идут они в Константинополь, послал об этом телеграмму в Лондон, то получил приказ преследование прекратить.

- То есть, как это так - преследование прекратить? Почему?

- А, значит, так англичанам нужно было.

- Ни черта не понимаю, да как же это так, не уничтожить вражеских кораблей, когда они против их же союзника идут?

- А разве забыли вы роль Англии, уже не говоря о Вен­ском конгрессе, но в 1854-56 году, и в 1877-78 годах. Всё она делала, чтобы мы в Средиземное море не попали. И вот перед ней и теперь та же проблема стоит. Союзники мы, это верно, поэтому позволяет она нам пехоту нашу сотнями ты­сяч гнать на немецкую артиллерию и проволоку для спасе­ния Вердена, для устройства чуда на Марне, чтобы Италию спасти. Это, пожалуйста, с нашим удовольствием, но перс­пектива видеть нас в Средиземном море никак ей не нра­вится, не по шерсти.

Отец и Тарас Терентьевич переглядываются.

- Да неужели же способна она на такую подлость?

- Простите, что значит ваше «подлость» в высокой госу­дарственной политике? Есть одно - государственные интере­сы. А сколько казачьих городков пожег Петр Великий, сколько казаков перевешал и казнил? И с кем потом, позднее, вместе Азов брал? Как могли тогда казаки ваши вместе с ним идти, ведь раны их тогда еще не зажили!

Отец будто о казаках и не слышит.

- Значит, сознательно англичане и Гебена и Бреслау про­пустили. Зато получили же они по морде в Дарданельской операции. Поделом вору и мука!

- Да, оборвалось это у них здорово. И вся ведь цель их была попасть в Константинополь раньше нас, своих союзни­ков.

- Так им и надо!

- Конечно же, так и надо! Вот когда узнали наши о всём, то и приказано было приготовить десантный отряд из трех отборных дивизий Кавказской армии, опять же, думаю, ка­заков-кубанцев, ан, когда хватились, а десантных средств у нас и нет. Одну бы только бригаду посадить могли! А пока мы считали да прикидывали, немцы на Западном фронте в наступление перешли, видно, о всём унюхали, и потопали дивизии наши константинопольские посуху на Румынию.

Тарас Терентьевич трет ладонью затылок.

- Значит, слишком большого-то чуда во флоте вашем тоже вы не сделали...

Семен встает, осторожно обходя сидящих, выходит в ко­ридор, одевается и незаметно выходит на улицу. На дворе давным-давно стемнело. Моросит холодный мелкий дождь. Облака идут так низко, что, того и гляди, зацепят за коло­кольню церкви св. Николая. Засунув руки в карманы, сгор­бившись, пересекает он городской парк, идет вдруг быстры­ми шагами к кино «Аполло», там есть лестница, уступчато спускающаяся к Волге. Вчера видел он - стоит там старая баржа. Забраться на нее, по правому борту ее течение должно быть совсем быстрым, вода коловертью крутит. Нырнуть толь­ко - и готово. Ишь ты - в восторг пришла от бамбука с манда­ринами и шофера с автомобилем!

По узкой качающейся доске быстро пробирается наверх, и оказывается перед дверью в кубрик. От удара этой двери прямо ему в лоб чуть не падает навзничь - нужно же было как раз в этот момент выйти никому иному, как баталеру, приглашенному собственником баржи, старым его прияте­лем, на рюмочку к разговору.

- Семен, это ты? Здорово я тебя долбанул? Ничего, пока жениться - всё загорится. Да как же это ты узнал, што я тут? Вот это здорово, настоящий ты дружок, ану, залазь, залазь вниз, я зараз!

Обалдело потирая лоб, ничего не соображая, совершенно сбитый спанталыку, спускается Семен в темноту кубрика и пробирается к тусклому свету из полуоткрытой двери. Под иллюминатором стоит маленький столик, на нем несколько бутылок, полных и порожних, нарезанная кусками тарань, яйца и солонина. Только теперь замечает Семен, что выпил баталер здорово, того и гляди, повалится.

- Эт-то х-хор-рошо, што старого друга разыскал. Эх, моя-то серчать будет, очень даже просто, крен у меня шестьде­сят градусов. А ну-ка хватим по единой, задля радостной встречи!

Налив две высоких грязных рюмки до краев, чокается баталер с гостем, и тот, ни слова не говоря, тоже выпивает свою порцию залпом.

- З-здор-рово! Подрос, малец, правильно, по-нашему, по-матросски, водку глушишь. А ну, еще по одной, во имя Отца и Сына!..

...Сквозь настеж открытую дверь кубрика пробивается тусклый свет дождливого утра. Косые капли дождя пролета­ют вниз, падают на нос, на лоб, на щеки. Совершенно сму­щенный баталер, подняв гостя своего на ноги, старается стря­сти с его форменного пальто соломинки, шелуху от яиц и воблы.

- Их ты, как всё по-дурному получилось. Знаешь ли ты, какой теперь аврал у тебя дома? А? И в моей хате не лучше! Нам с тобой теперь хоть и домой не ходи. У них там, всех, паника теперь, как от минной атаки. Я тебе говорю. А ну-ка, брат, полезем наверх, до городского сада я тебя доведу, а там бери курс на святого Николая. Сам. Я к твоим зараз и на сто кабельтовых не подойду. Сам отбрехивайся. Объясни им, што в хорошей компании никому никогда выпить не грех. По­шли тихим ходом, свистни марш «На сопках Манджурии», курс норд-ост!

* * *

Что за болезнь у него была, толком никто, ни доктора, сказать не могли. Пролежал он добрых три месяца, как все говорили - в горячке. Чуть Богу душу не отдал. Жако, когда окончательно спала температура у Семена, поднялся вдруг сам с кровати хозяина и убежал во двор. А до этого, не смы­кая глаз, три дня и три ночи ничего не ел и не пил, лежал у его ног и дрожал мелкой дрожью, глядя на метавшегося в горячке хозяина.

И лишь к Рождеству выздоровел Семен окончательно. Где пил он и сколько, узнали от баталера, приходившего прове­дать больного и неизменно справлявшегося о его здоровьи.

Теперь, медленно поправляясь, обнимая крепко спавше­го с ним Жако, отлеживался Семен, читая «Мир приключе­ний», и твердо решил: глупостей больше не делать, учиться и учиться.

Захаживал баталер навестить своего собутыльника, вел себя ангелом Божьим, рассказывал новости с пристаней, вспоми­нал японскую кампанию, и утверждал, что Микадо согла­шался царю войны не объявлять в том случае, если найдут во всей России одного еврея небитого, одного мужика сытого, двух чинов, никаких взяток не берущих, и двух попов, водку не пьющих. И как ни искал царь русский по всей России, так и не нашел таких людей. Вот и пришлось нам с Японией драться.

И, уходил домой после чая с возлияниями. Но - не люби­ла его мама.

* * *

Давно прошла Масленица, третья неделя Великого поста зашла, совсем потеплело в воздухе, пока то да сё, глядь, а вот она и Пасха.

И снова гости у них собрались. Тут и еврей-аптекарь, тут и Тарас Терентьевич, и тетя Вера, всё еще в Камышине гос­тящая. Снова собрались все они в гостиной, и особенно поче­му-то приятно было Семену увидеть у них в костюме сестры милосердия ту самую курсистку, которая у Ивана Прокофьевича так здорово о французских либертэ и эгалитэ кричала. Возмужала она, но выглядела бледной и нездоровой, странно пополневшей. Это она привезла вчера новое письмо от отца Тимофея, осталась у них на ужин, ночевать будет, а завтра ее Тарас Терентьевич, пока на Волге лед еще крепкий, на ту сторону отвезет, а там она на какие-то хутора к родителям своим поедет. Слыхал Семен, как шептались мама с тетей Верой, как договаривались завтра же, рано с утра, по магази­нам побежать, пеленок накупить, чепчиков, распашонок, еще какой-то ерунды.

Тарас Терентьевич, с видом человека, дело свое досконально понимающего, внимательно оглядывает стол, горестно взды­хает, выбирает закуску, накладывает ее себе в тарелочку с крайне сокрушенным видом, сам наливает себе рюмку вод­ки, медленно подносит ее к губам, осторожно, не дай Бог, чтобы разлить драгоценную влагу, пробегает глазами по ли­цам сидящих за столом, и вдруг, одним рывком запрокинув голову, опоражнивает рюмку, крякает, вынув из кармана брюк огромный красный платок, вытирает мгновенно заслезивши­еся глаза, покаянно крутит головой, но постепенно озаряется ясной улыбкой.

- Ну вот то, истинный Бог, настоящая закуска! Вы, Ната­лья Петровна, вижу я, хоть из Белоруссии, к казакам пере­кинулась, хоть и к нам на Волгу вроде как дорогой гостьей пожаловали, а жизнь нашу, нутро наше, волжан настоящих, досконально уразумели. Под вашу закусочку и помирать не страшно.

Мама вспыхивает от удовольствия, что такому знатоку уго­дила.

- А вы вот еще этих грибков попробуйте. Сама, по бабушкиному рецепту, мариновала.

- Попробую, обязательно попробую, только вот ко второй приложиться разрешите. Да что же это вы, Сергей Алексее­вич, мучить нас вздумали. А где ж оно, письмецо обещан­ное? А ну-ка! После второй рюмки слушать куда способней.

Отец берет с ломберного столика большой серый конверт со следами сломанных сургучных печатей, вынимает несколько мелко исписанных листов, усаживается удобнее к свету и начинает:

«Дорогие мои, Наташа, Сережа и Сёмушка!

И снова, Божьим благоволением, дается мне возможность послать тебе письмо, которое, страха ради иудейска, по­чтою отослать никогда бы не решился. Причину же сего, думаю, объяснять тебе не нужно, слишком уж неохотно пропускает военная цензура письма такого, как у меня, со­держания, да и берут потом власть предержащие отправи­телей таких писем на заметку, а чем это кончится - мо­жет, лучше и не говорить. Время военное, и обвинить челове­ка в антигосударственной деятельности вещь самая простая. В особенности же в распространении слухов панических, что пастырю духовному никак делать не положено. А ежели еще к тому и пастырь сей никакая не важная персона, то тем легче в беду попасть можно».

Еврей-аптекарь значительно кивает головой:

- И я вам говорю, что, ай-вай, и как еще в беду попасть можно!

- А ты, Соломон непризнанный, не перебивай!

Не глянув даже на аптекаря, Тарас Терентьевич снова за­нялся закусками.

- Дальше, дальше, Сергей Алексеевич, не слушайте пле­мени Авраамова.

Закурив папиросу, отец продолжает:

- «Но вот - снова повезло мне. Приобщая в госпитале тяжелораненных воинов, познакомился я случайно с сест­рой милосердия, сего письма подательницей, разговорился с ней и узнал, что родом она из-под Камышина, что живут родители ея там, за Волгой, а на вопрос мой, знает ли она случайно проживающего там казачьего есаула Пономарева, ответила она мне, что хоть есаула и не знает, но с сыном его познакомилась на каком-то вечернем собрании у тамош­него преподавателя русского языка, где и дискутировала с ним на темы политические. Разговорились мы с ней поближе, и решился я через нее послать тебе еще одно письмецо, дабы был ты в курсе тех дел, которые тут творятся, и глядел бы на всё глазами открытыми.

С чего начинать, откровенно говоря, не знаю - так душа моя смутилась, в такое пришла колебание, что нет у меня в жизни верного причала. Как и раньше, служу я в том же самом полку добрых моих уральцев, тянем все мы лямку военную, переносим и беды, и горести, и чем дальше, тем страшнее мне за всех нас и вас становится. В прошлом письме не писал я тебе о первом испытании, посланном мне Всевышним, когда, совершенно случайно, попав на Варшаво-Венский вокзал в ноябре позапрошлого года, наткнул­ся я на такую картину, что поднялись волосы мои дыбом, прекратилось сердца биение, и в первые минуты стоял я, как окаменелый, не в силах прийти в себя от лицезрения того, что пред глазами моими предстало. Прямо на перроне, в лужах воды от обложного дождя, продолжавшегося несколь­ко дней подряд, в грязи, слякоти и на стуже под открытым небом, на земле, без подстилок, без соломы, покотом ле­жало там, не менее и не более, как семнадцать тысяч раненных наших воинов, пятый день безнадежно ожидав­ших перевязки. Как кричали они, как стонали, как хрипе­ли умиравшие, как страшно, мерзко ругались, понося всех и вся, даже Имя самого Господа и Бога нашего, описывать тебе не стану, да, думаю, что и нет в мире такого пера, которое бы картину сию, всех кругов дантовского ада дос­тойную, описать могло бы.

Семнадцать тысяч человек! Как скот, как преступни­ки, как каторжники, ах, не знаю как и назвать, с чем и сравнить, умирали они сотнями под непрерывно сеявшим дождем, измокшие до костей, в крови, в грязи измазанные, занавоженные, те, кого называем мы героями нашими, Хрис­толюбивым воинством, братьями.

И вот с тех пор вижу я картины эти, одна другой хуже, слушаю вести, одна другой страшнее и неприятнее. И жал­кий, и бессильный, мотаюсь в этом аду, человеками устроен­ном, и пытаюсь сам себе всё это как-то объяснить, растол­ковать, сделать понятным, простительным и - нужным.

Смотрю я на всё это, и первое, что мне вспоминается, это история добрых моих уральцев, которые в далекие вре­мена поднимались против этой вот самой Руси, неизменно остающейся страшной, желая преобразить ее, привести в порядок, сделать государством не только официально-хрис­тианским, но и на самом деле человечным.

А как же жили они в те отдаленные времена, когда Москва еще далека от них была, и управлялись они по старым своим казачьим обычаям? Да так же, как делалось это и у нас, на нашем Дону-батюшке: когда приходило у них время к решению дел общих, то сходились они на сборное место к войсковой избе, и после того, как собиралось народу доста­точно, выходил атаман из избы на крыльцо с серебряною, позолоченною, булавою, за ним, с жезлами в руках, есаулы, которые тотчас же шли на середину собрания, клали жезлы и шапки свои на землю, читали молитву и кланялись снача­ла атаману, а потом на все стороны окружающим их каза­кам. После того брали они жезлы и шапки в руки, подходили к атаману и, приняв от него приказания, возвращались к народу, громко приветствуя его сиими словами:

- Помилуйте, атаманы-молодцы и всё Великое Войско Яицкое!

И, наконец, объявив дело, для которого собрание созвано, вопрошали:

- Любо ли, атаманы-молодцы?

Тогда со всех сторон кричали им «Любо!», или поднимали ропот и крики: «Не любо!».

В последнем случае атаман сам начинал увещевать не­согласных, объясняя дело или исчисляя пользы оного. Если казаки были тем довольны, то убеждения его действовали, в противном случае никто не внимал ему, и воля народа исполнялась.

Понимаешь ли ты, Сергей, что всё сие значит. Вот она, полная народная демократия, нигде в Московии не виданная и москвичам ненавистная. Так жили у нас на Дону, на Тере­ке, на Яике и позднее на Кубани. И стали мы поэтому костью поперек московской глотке.»

- Ого! - Тарас Терентьевич отвернулся от стола с закус­ками. - Ого! А попик-то ваш здорово закручивает. Ишь ты, во всём ему Москва наша, матушка, виновата. Недаром же говорят, что, как ни приручай казака, а все равно бунтарь в нем сидеть будет. Глянь, как он обычаи свои старые славит! Аж слушать смешно. Что ж, по его, царь наш должен весь русский народ перед крыльцом Грановитой палаты собрать, министров с жезлами выводить народу кланяться, а потом вопросы государственного управления с ними вместе разрешать? Аж слушать противно. Не те времена, батюшка мой, не те!

- Вы ретроград, не понимаете сути дела. Конечно же, никто не собирается народ у Грановитой палаты собирать. Но пар­ламент, современный парламент! Вот что нужно! - гневно вспыхнула сестра милосердия.

- Ага, это, что же, Думу, что ли?

- Конечно! Думу, настоящую Думу, а не такую, которую разгоняют, когда захотят. Думу - хозяина Земли Русской.

Нашлось что сказать и аптекарю:

- Ну, вы же знаете, говоря откровенно, не верю я в рус­ский парламентаризм. Вон и в Думе вашей, да, конечно же, правильно - критика должна быть, но не так, как это делают. Они же там не только весь народ против лично царя и цари­цы, но и вообще против законной власти поднимают.

- Хо-о! Глянь-ка ты, глянь на него, племя Исааково! Глянь - на страже устоев стоит.

- И стою! Уж кто-кто, а мы, евреи, ох, как хорошо рус­ский народ знаем. Я только вам одно скажу: не дай Бог на­род этот без власти оставить.

- Ну-ну-ну! Не детишки!

- А вот вам и не детишки! И опять натравят его на нас, так, как царская власть натравляла.

- Вот те на! И за власть он, и против. А когда же это царская власть народ русский против вас натравляла?

- А погромы забыли? Союз Русского Народа не помните? А нет, так я вам напомню! Не по злобе, а для размышления. Всего в разговоре не вспомнить, не перечтешь. Царь Иван Васильевич выгнал всех евреев из тогдашней Московии. А Петр Великий, - предлагали ему миллион гульденов за право открыть в России торговую контору, а что ж он им ответил: «Хоть евреи и мастера торговать, но с русскими им не тягать­ся!». И не разрешил, и денег не взял. А почему, что же мы не люди, что ли? Царица Елизавета в 1742 году всех евреев, мол, они враги Христа, из России выгнала. Только тех оста­вила, которые православие приняли. Ну, и почему же мы такие враги Христа? Это и мусульмане его враги! И почему должны теперь мы отвечать за то, что две тысячи лет тому назад случилось. Мы-то уж никак не виноваты!

- А чьи священники, какой народ орал на улицах: «Рас­пни, распни Его!»?

- Ну, вы же, Тарас Терентьевич, человек совсем не глу­пый, ведь с тех пор сколько лет прошло!

- Ишь ты, дались ему эти годики. А не живете ли вы по вашим законам двухтысячелетним и по сей денек?

- Ах, вы меня только от темы отвлекаете. А я вас еще спрошу, а как при Петре Третьем было? И евреев гоняли. Только царь Николай Первый разрешил им жить, и то только в определенных семи губерниях. Черту оседлости провел. А вот спросите вы Сергея Алексеевича, казака, может ли еврей на Дону жить? Да никогда. Властью царской запрещено. Даже если проездом поезда на станции дожидается, права не имеет пойти в гостиницу переспать, на станции сидеть должен. А что ваш царь Александр Третий сделал? Запретил христиа­нам у евреев работать. А вот вы, Сергей Алексеевич, скажи­те, как наши евреи в черте оседлости живут?

- Да что и говорить, и заклятому врагу не пожелал бы! Бедность, грязь, теснота, болезни. А что главное - постоян­ное чувство гонимого, бесправного, боящегося, что его так, за здорово живешь...

Тарас Терентьевич высоко поднимает брови:

- Это уж слишком! Что значит - за здорово живешь! А знаете ли вы, кто теперь для немцев шпионит - вот такие, как этот аптекарь наш, да!

И мама, и сестра милосердия возмущаются:

- Да постыдитесь же вы, Тарас Терентьевич! Разве же можно так огульно!

Мама умолкает, но сестра милосердия только теперь при­ходит в раж:

- Сама я с фронта, видала, знаю, кто в чем виноват! А вам бы самому в Союз Русского Народа записаться. Немцы нас бьют только потому, что сами мы виноваты. Нечего меж евре­ями козлов отпущения искать. Развели Распутиных, дураков и прохвостов министрами посадили, негодяев вроде Штюрмера или Протопопова. А на евреев бросаются только потому, что бесправные они! Стыдно!

Аптекарь поднимает обе руки в воздух:

- Ну, и Боже мой, Боже мой! И зачем же так сердиться. Мы же о всём по-хорошему поговорить хотели. А что бесправ­ные виноваты - права военная барышня. Ну, вспомните по­громы. Началось-то всё давно, а Балту и вы помнить должны. В восемьдесят первом году...

- Эк куда заехал. Ты еще Авраама с Иаковом прихвати.

- И вовсе их мне цеплять нечего. Только делалось это постоянно. Почти из года в год. А в Балте той из тысячи еврейских домов после погрома только сорок осталось. А зна­ете ли вы, чем погромщики свитки Торы мазали? И сказать в дамском обществе нельзя. А ведь это святыня наша! И зверски убивали людей и на улицах, и в домах. И это в целом ряде городов, несколько лет подряд, и в пятом году, и в шестом, и в седьмом. И в Киеве, и в Белостоке, и в Одессе, и в Седлеце. Аптекарь почему-то оглядывается, испуганно замолкает, будто испугался, что и его сейчас из окна выбросят. Тарас Терентьевич снова вынимает свой красный платок, вытирает им лицо и обращается к сестре милосердия:

- А вы, барышня, очень горячитесь. Так не спорят.

Мама, смущенная своей невоздержанностью, берет за руку Тараса Терентьевича и пробует улыбнуться:

- Вы же слыхали, какие они ужасы пережили и пережи­вают. К этому вопросу надо подходить...

Спокойным, твердым голосом перебивает ее Тарас Терен­тьевич:

- Еще в прошлом году говорил я вам, что лучше всего из России нашей куда подальше податься. Ну вот, хоть барыш­ню эту возьмите - новых она идей, и пойдет за ними до пос­леднего, никак не иначе. А как вы думаете - вот эти, из Кишинева и Одессы, которых там били, да не добили, или дети ихние, как вы полагаете, как они поступят, если им что-то вроде пятого годика, то есть, сказать хочу, вроде новой революции под руку подвернется? Не думаете ли вы, что пой­дут они все вот по ихнему закону, - не глядя на аптекаря, тычет он в его сторону пальцем, - вот по закону ихнему: око за око и зуб за зуб выбивать? Глянь ты только на него, как помнит он всё, какому еврею и куда, тому тридцать лет на­зад, гвозди забивали. И какой еврейке и куда пуха напхали. Всё чёртов сын Сиона помнит. И вот такие же, как он, такие самые, во всех революционных шайках и бандах понасобирались. И все под ложными фамилиями, и все радикальной ломки требуют, полного разрушения, полного уничтожения всего, что сейчас живет и дышит. И такой меня, признать­ся, страх разбирает, что кинул бы всё, да и забежал бы куда от России-матушки, и от племени этого, которому всегда все иные виноваты, а они - ангелы Божьи, агнцы невинные! Эх, да что там, скажи-ка ты мне, чадо израильское, а поче­му же это вас вообще, ну, во всем свете, испокон веков, с фараонов начиная, во всех странах мира, скажи ты мне, по­чему вас гнали. А?

Аптекарь тоже вынимает платок, трет им лицо и голову.

- Ну Боже ж мой, ну...

- И вовсе - не Боже ж мой, а Егову твоего поминая, по­нял? А потому вас гнали, отвечу я за тебя, что во всех этих странах, взяв капитал в свои руки, начинали вы землями этими с черного хода управлять. Вот и выпирали вас.

Аптекарь не сдается:

- А возьмите Германию! Как там наши живут? Какие име­на дали они в науке и искусстве. И в литературе!

- Х-ха! Имена они дали! Погоди, погоди, не начнется и у немцев завируха, тогда увидим, как вас и там с этажей ски­дывать будут!..

Снова вздымает аптекарь руки к небу:

- Ну, и скажите же ви мне, скажите, в какой стране мы дома? Куда не придем - везде мы чужие. И недоверие, и зависть, и конкуренция. Вот поэтому, в конечном счете, ста­новимся мы то мучениками, то гонимыми. А жить-то нам надо же. Хочется ведь тоже, как и другим. Имеем мы право жить или нет? И чем же заниматься мы можем, как не тор­говлей? И виноваты ли мы, что делать это лучше других мо­жем? Нам какое дело не поручи...

Тарас Терентьевич вдруг смеется, звонко и от души:

- А ведь прав ты, сын Иакова, ей-ей, прав. Знаешь ты, кто был вице-канцлер Шафиров?

- Никогда не слыхал.

- Эх ты, а еще за евреев своих здесь адвокатствуешь. А был он внук Хаюшки Шафира и работал у Головкина секре­тарем. А после победы под Полтавой стал Головкин канцле­ром, а Шафир - вице-канцлером. А за что - да за отличие свое в Прутской афере. Окружили там, на Пруте, турки царя Петра Великого армией своей, в семь раз сильнейшей, чем русская. И был бы там Петру нашему, Великому, конец бес­славный, не возьмись за дело вот этот самый Шафир. Подку­пил он Балтаджи-пашу, и спас не только царя и армию его, но и всё тогдашнее государство Российское от гибели неми­нучей. Да возьми тогда турки царя нашего в плен, да посади его, как это у них положено, и, когда ударь дальше на Рос­сию, не осталось бы от нее камня на камне. Всё бы, что турки, что соседушки, разнесли. Да и казачки бы попользовались. Вот кому бы памятник в Москве, против Минина и Пожарско­го поставить, Шафиру. Да. И стал он потом бароном и отдал дочерей своих одну за Гагарина, одну за Головина, одну за Салтыкова, а одну за Долгорукова. А? Имена-то какие! Выс­шее в империи нашей дворянство, а ты мне тут торочишь: евреи бесправные! Уметь, братец мой, надо. А сумеешь - в вице-канцлеры из аптекарей попадешь! Я тебе говорю.

Аптекарь крутит головой:

- Еще Олеариус писал, что не любят московиты евреев, ни видеть, ни слышать, и что нет для русского большей обиды, если обзовет его кто-нибудь евреем.

- Ну, то Олеариус. Опять ты из допотопных времен что-то выкапываешь, эх, батюшка мой, Сергей Алексеевич, а что же дальше-то ваш Олеариус в рясе пишет?

Молча слушавший спор, вздрагивает отец и перебирает спутанные листки письма.

- Ах, да-да, вот:

«И стали мы, казаки, поэтому костью в московской глот­ке. Вот поэтому-то и перебил и перекалечил Петр донцов, и поэтому же яицкие казаки, управлявшиеся до того самосто­ятельно, стали теперь опекаться Военной Коллегией из Санкт-Петербурга. Возмутились они, но были жестоко на­казаны и усмирены войсками под командою полковника За­харова. Столица Яика была сожжена, казаки переписаны, а атамана им сам Петр назначил. И началось управление ка­заками по образцам российским. Жаловались они, особенно при Екатерине, на незаконные действия присланных к ним чиновников, а по жалобам этим посылавшиеся ревизоры не­изменно становились на сторону государственных чиновников. Неоднократно восставали казаки. Особенно кровавым было восстание, подавленное генерал-майором Потаповым в 1766-м, и Череповым в 1767 годах. После этого назначили комиссию, в составе которой, как в насмешку, были те же душители, Потапов и Черепов. Послали тогда казаки тай­но в Петербург ходоков своих с жалобой, но, по приказанию Президента Военной Коллегии графа Чернышева, были ходо­ки эти арестованы, закованы в кандалы, и поступили с ними, как с бунтовщиками - казнили их. А казаков с Яика стали посылать в драгунские полки, стали им насильно бо­роды брить и, по приказанию присланного на Яик генерала Траубенберга, всячески над ними издеваться стали. В это же самое время, не будучи более в состоянии переносить издевательства русских властей, калмыки, бежавшие в на­чале восемнадцатого столетия из Китая, решили снова туда вернуться. Жалобы калмыков этих на притеснения имели, как и у казаков, только обратное действие - их еще сильнее наказывали, если они протестовать пробовали. И вот, сто шестьдесят девять тысяч калмыков на тридцати трех тысячах кибитках, сговорившись, двинулись в Китай. Яицким казакам велено было калмыков этих вернуть, но от­казались казаки приказ этот выполнить. Последовавшие репрессии вызвали всеобщее возмущение. Тридцатого янва­ря 1771 года казаки собрались на площади, взяли из церкви хоругви и иконы, и под предводительством казака Кирпичникова отправились к дому, в котором проживал капитан гвардии Друнов, состоявший в следственной Петербургской комиссии. А навстречу им двинулся с русскими войсками и артиллерией генерал Траубенберг. В сражении Траубенберг был убит, Друнов изранен, Тамбовцев, тоже член комис­сии, - повешен. Остальные члены комиссии были арестова­ны. И тут же избрали казаки собственное Войсковое Прав­ление, а в Петербург послали выбранных для объяснения всего случившегося. Но одновременно выступил из Москвы на Яик генерал Фрейман. Произошло сражение, и казаки были разбиты...».

Тарас Терентьевич, совершенно не смущаясь, перебивает чтение:

- И вот, скажите же на милость - немцы эти, немцы, а ну куда только не залазили и чего только не делали, нашу Россию нам строя. Никто в мире столько не сделал для этого, как они. Взять хотя бы дочку Фридриха Великого, царицу нашу Екатерину...

Мама смотрит на говорящего с крайним удивлением:

- Никогда я ничего подобного не слышала. Откуда вы это взяли?

- А из истории, матушка Наталия Петровна, из истории. Есть такая книжечка, вышла она в 1840 году в Берлине, не­кий господин Пойс ее написал. Называется - «Фридрих Ве­ликий, юность и восшествие на престол». Так вот, в книжеч­ке этой прямо говорится, что, по восшествии своем на пре­стол российский, документально удостоверилась царица Екатерина, что вовсе она не дочь князя Христиана - Августа Анхальт-Цербского, а самого Фридриха Великого. Жил он с ее матерью, принцессой Иоганной Елизаветой Гольштейн-Готторпской, и родилась она в замке Дорнбург второго мая 1729 года. Вот поэтому, узнав всё сие, и прекратила она Семилет­нюю войну и ушли мы из Пруссии. Как же можно против собственного фатерхен воевать-то! Да не в этом дело, не в этом, а в том, как уже сказал я, не было в мире больших русаков, чем немцы. Вот вам Траубенберг и Фрейман, вот теперешние Эверт, Штюрмер, прости Господи, да вон и мич­мана Миллера возьмите, того же Фальцфейна, как подумаю, мне, русаку коренному, с ними и не равняться, да, то нем­цы, то Хаюшка Шафир, вот кто Русь нашу на ноги ставили, ох, простите, простите, читайте дальше, Сергей Алексеевич.

Дата добавления: 2015-06-04