Часть III 11 страница

А слово его всё едино -
Он славит свово господина!

Князь замолкает, берет свою рюмку и медленно отпивает глоток вишневки.

Дядя Ваня говорит, ни к кому не обращаясь:

- А ведь здорово сказано. Значит, все эти и князья, и цари, и императоры, какими бы они сами не были, всего лишь как те блохи в шкуре медведя. И чешется он, и злится, и кусает их, а идет своей дорогой, круша всё на пути своем.

Князь поднимает на него глаза и улыбается:

- Да, так оно и есть, неплохо вы сказали, нет. И поэтому я совершенно спокоен. Страна моя не пропадет, народ не из­ведется, а кровоспускание, Боже мой, не так уж и страшно.

- Значит, что же нам, казакам, и ждать иного, как того, что подомнет нас под себя медведь ваш - народ русский, как подмял он и перевел новгородцев, псковичей, булавинцев...

- Подомнет! Вопрос лишь времени и потерь. Но повторяю: в исторической перспективе для нас потери эти не страшны. Вон возьмите, как пример, ваше знаменитое Азовское сиде­ние. Опустел тогда Дон ваш, а что теперь, сколько отличней­ших кавалеристов, да к тому же бесплатных, билось за Рос­сию в этой войне!

Не выдерживает мама:

- Но, князь, за всё это время народ русский был либо рабом, либо бесправным, либо нищим, либо голодным, ведь это на века вперед на психике его отразится...

И снова улыбается князь:

- Откровенно говоря, всё то, что вы рабством называете и что для вас, казаков, совершенно неприемлемо, для нас, рус­ских, нечто совсем иное, ибо, что греха таить, иной формы правления за все свое существование русский народ не знал. Привычка - вторая натура. Бунтовал он, заварухи устраивал, в сектах распутствовал, наемничал, шел и за Разиным, и за Пугачевым, спасался в монастырях, искал правды в раско­лах, изуверствовал, жег, грабил, убивал, и всё же, в конце концов, склонялся, смирялся, свыкался и шел дальше этим историческим путем своим. Так и дальше будет. В этом я уверен, этот путь его веками проверен и лишь тогда он про­пасть может, если сойдет с него.

Сидящие напротив князя казаки-старики переглядываются и один из них спрашивает:

- А как же таперь, ваше сиятельство, нам, казакам, быть? Куды ж нам подаваться?

- Думаю, выбора у вас нет. Всё, что подтелковы и голубовы творят, для вас тоже временное явление. Тоже некоторым образом болезнь, суть которой прекрасно понял ваш генерал Попов, уйдя в Сальские степи. Это его слова о том, что выздо­ровеет Дон и поднимется. Верит он в это, зная ваш дух на­родный, полностью русскому противоположный. Опасность для вас не в этом, а в ином, в русском воспитании ваших водителей, вот в чём. Теперь же принесут вам красные наси­лие, грабеж и террор...

Мама высоко поднимает брови:

- Простите, как так - террор? Ведь все русские революци­онные партии осуждают террор, произвол и насилие, даже марксисты...

Князь машет обеими руками:

- Господь с вами, Наталия Петровна! Да как раз не только мелкие марксисты, но и бог и учитель Карл Маркс стоял за террор. Всё, что теперь, перед серьезной схваткой, пропове­дуется, ничто иное, как пускание пыли в глаза. Сам я, свои­ми глазами, у одного приятеля моего из титулованных рево­люционеров номерок «Новой Рейнской газеты» читал, от седь­мого ноября 1848 года. В ней сам Маркс к террору открыто призывает и пишет, что в Париже будет нанесен уничтожа­ющий ответный удар, и мы воскликнем: горе побежденным! И это - горе побежденным - сам Маркс курсивом написал. И дальше там: есть только одно средство сократить, упростить, концентрировать корчи старого общества, кровавые родовые муки нового, лишь одно средство - революционный террор. И опять сам Маркс слова «революционный террор» курсивом написал.

Отец преобразился, будто дорогой подарок с признанием заслуг получил. Но почему-то обращается к дяде Воле:

- Слышь, Воля, а как же там с Добровольческой армией, ты нам про нее так еще и не рассказывал.

Сунув руки в карманы брюк, смотрит дядя на носки сво­их сапог и говорит устало и неохотно:

- Н-дас, армия. Впрочем, пусть уж князь расскажет, он в этом деле больше разбирается.

Князь просить себя не заставляет:

- Я Валентина Алексеевича понимаю. Он, видимо, слиш­ком воспитан, слишком тактичен, а недоговаривать не хочет. Мне же стесняться никак не приходится, девиз мой: чем трезвее, тем лучше. Знаете вы все, что, собственно, пол-Рос­сии кинулось удирать на юг, то к вам - казакам, то к матери городов русских - Киеву, к так называемым украинцам, вот, на родину добрейшего нашего капитана Ефима Григорьевича. Украина! Мы ее Малороссией называть привыкли. Но после того, как сам Ленин дал лозунг: самоопределение вплоть до отделения, с единственной целью, чтобы получить в массах к себе симпатии, так как сам-то он прекрасно понимает, что, даже если и отделятся все эти самоновейшие самостийники, никто из них толком самостоятельности своей устроить не сумеет уж только потому, что кадров интеллигенции, на то нужной нет у них, нет умения и навыка управлять государ­ством, нет живых традицый, давно под давлением российской власти исчезнувших и выхолощенных. Понимает Ленин и то, что давно разбились и там все по бесчисленным партиям и группам, и что очень многие национализм, а для самостоя­тельности нужно крепкими националистами быть, считают отжившим, ушедшим в прошлое, опасным. Вот разве у вас, у казаков, может статься, всё же что-то и получится. Но и ваша интеллигенция централизмом заражена до отказа. Приуче­ны вы на Москву равняться. Двести лет под царским скипетром даром для вас не прошли. Да, выговорил Ленин слово «самоопределение» еще и потому легко, что этим приобретет он симпатии миллионов дураков на Западе - вот, скажут там, смотрите, какой он антиимпериалист, какой он прогрессив­но думающий, ура ему! А это ему и надо, мужик он с хитре­цой, свою партию соорганизовавший как орден, как этакий всероссийский ку-клус-клан, основанный на терроре и сле­пом послушании. И знает, что всюду будут сидеть его люди. Невеселая судьба будет у всех этих самопределившихся. И ежели эта так называемая Украина, которая, правда, сейчас только за федерацию, ежели и она отделится, то все равно ей не сдобровать. Россия ее задушит. Украина, даже собствен­ного имени себе сама не придумавшая. Украина - старое русское слово и означает в теперешнем смысле - окраина, то, что немцы называют «рандгебит». Почитайте-ка «Разрядную Книгу» (1475-1598). Там украин этих, то есть русских окра­ин, сколько угодно: казанская, литовская, крымская, немец­кая, польская...

Дядя Ваня криво усмехается:

- Ну, это лишь доказательство того, что все эти окраины-украины как раз никогда русскими не были. Самих назва­ний их достаточно.

- В массах малороссов, после уничтожения Екатериной Сечи запорожской и ухода из нее казаков, массы малороссов так окраиной и остались, сведши собственный язык на опе­реточный диалект русского.

Тяжело поворачивается на своем стуле капитан Давыденко:

- Вы, князь, трошки переборщили. Язык наш совершен­но самостоятельный, а не опереточный диалект. Гм, с неко­торыми примесями. А в вашем русском сколько иностран­ных слов, тысяч с пятьдесят наберется. Да, вот одно правиль­но: за сотни лет пребывания нашего в составе государства Российского массы наши, наши мужики, стали по психоло­гии своей тем же самым, что и мужики русские. Поместья у нас грабят и жгут, помещиков убивают и гонят совершенно так же, как и в России, землю делить хотят так же, как и русские, никаких самостийных течений в народе нашем нет, только тонкий слой интеллигенции, учителя, аптекари, ну, кто еще, да, часть профессоров, вот, разве, они, да с народом-то у них ничего общего, кроме языка, нет. Правда, там, в Австрии, в Галиции, там будто больше таких, что хотят вели­кую Украину, свой собственный империализм выдумывают, так то же в Австрии.

Князь довольно качает головой:

- И еще, добрейший наш капитан, не забудьте и того, что служили вы матушке России не за страх, а за совесть. И главным образом во флоте боцманами, а в армии - фельдфебе­лями. Где боцман хохол, где фельдфебель хохол, там о дис­циплине заботиться не приходилось. И сами умели в струнку стоять. И хоть теперь и орут на весь свет о своей борьбе за свободу, а против Москвы никогда нигде не выступали. Ра­зин, Булавин, Пугачев - все донцами были.

Дядя Ваня морщится:

- А ведь мы с Добровольческой армии разговор завели.

- Простите, действительно, давайте не отвлекаться. Да, кто только мог бросились из России, спасая животы свои, стараясь попасть либо на Дон, либо в Хохландию. Еще второ­го ноября первым появился в Новочеркасске генерал Алексе­ев, потом, двадцать второго ноября, генерал Деникин. Мар­ков и Романовский. И последним, шестого декабря, генерал Корнилов. Сразу же, конечно, на казачьи средства создана была «Организация генерала Алексеева», то есть теперешняя так называемая Добровольческая армия. Генерал Алексеев, этакий маленький, сухонький, с записной книжечкой в кар­мане, в которую бисерным почерком заносит он все приходы и расходы, недаром же он «Администрацию» в Николаевс­ком кавалерийском училище читал. Теперь взял он на себя часть финансовую, и этак аккуратненько, как бравый бух­галтер, всё в эту свою книжечку записывает:

«От ростовских купцов 23 ноября 1917 года тысячу во­семьсот рублей тридцать пять копеечек получил.

Генералу Арбузову, на постройку одной пары сапог сто сорок рублей пятьдесят копеек сего 1-го ноября выдал».

И всегда точно число и номер оправдательного документа. Когда я с ним в первый раз в Новочеркасске повстречался, галстучек на нем был криво повязан, сюртучек потертый, штаны свои вобрал он в высокие сапоги, надел огромные круг­лые очки, ну, истый приказчик с волжского пароходства. Корнилов - тот как был скромным, застенчивым армейским офицером, так им и остался. Артиллерист он, худощавый, тоже роста небольшого, с монгольским, без выражения, как маска, лицом. И к ним, третьим, Каледин, вечно сумрачный, насупившийся, сгорбленый, без улыбки. Н-да... генералы... кстати, напомню вам, что на Дону они в крайнем меншинстве, три четверти нашего бывшего генерального штаба по­шли с большевиками под водительством не абы кого, а самого Брусилова. Ну-с, и начали эти генералы пушечное мясо для борьбы за Белую Россию искать и, естественно, устремились на Дон, так как вся надежда у них исключительно на ка­заков. Сразу же образовали триумвират: Алексеев, Корнилов, Каледин, и дали уже этим большевикам прекрасный пропа­гандистский козырь в руки: глядите, казаки, говорят, те­перь из Москвы - недобитые царские генералы на Дон сбе­жались, хотят вас в гражданскую войну против России и втя­нуть. Бейте их!

Вот поэтому и был Подтелков ваш таким несговорчивым. Веру в русских генералов потеряли ваши фронтовики давно. Да, я же о Добровольческой армии... Так вот, сформировавшись сначала в Новочеркасске, а после освобождения казаками Ростова перешла эта армия туда, в Ростов. И многие офицеры, до полутора тысяч, поступили в нее, а пока она формировалась, гибли ваши партизаны, кадеты, гимназис­ты, реалисты, студенты - ребятишки, начиная от пятнадца­ти лет. И гудел соборный колокол в Черкасске, каждый день провожая в последний путь привезенных с фронта казачат-партизан. И, как правило, в дождь, снег, слякоть шел за этими гробами несчастный ваш атаман Каледин, верно слу­живший той, лучшей, России, в которую он так верил, и теперь так страшно разочаровавшийся и в русских, и в ка­заках. Он одинаково всех не понимал, как не понимал и са­мого того времени - честный, прямой, глубоко порядочный солдат, но никак не политик. Да, так вот, набежала тогда на Дон масса разного народа. А в Добровольческую армию запи­салось всего тысячи две. Полковники поступали рядовыми, генералы шли на унтер-офицерские должности. А когда покончили подтелковцы с вашим Чернецовым, когда полегло всё ваше лучшее и подошли красные к Черкасску, сообщил Корнилов Каледину, что уходит он со своей Добровольческой армией на Кубань. Вместо надежды получить помощь страш­ное известие о потере единственного союзника. А Черкасск и весь Дон со всех сторон окружен красными, и последние, еще вчера дравшиеся против большевиков, казаки начинают разъезжаться по домам или, преимущественно так называемые правые, присоединяются к Корнилову. Попов уходит в сте­пи, походный атаман Назаров докладывает Каледину, что боль­шевики в нескольких верстах от Черкасска и что защищают его всего сто пятьдесят человек партизан, молодежи, что дви­жется в столицу Дона большой отряд красной гвардии, а с ним казаки Голубова. И что борьба бессмысленна и бесполез­на. Каледин созывает заседание Правительства, и оно решает передать власть в Новочеркасске городскому самоуправлению. Тут и стреляется Каледин. Круг выбирает атаманом бывшего походного атамана Назарова, и тот заявляет, что никуда из столицы Дона не пойдет. Он там и остался. Вот мы с Вален­тин Алексеевичем и вашим добрейшим моряком и ударились сюда, пересидеть и выждать. Ну-с, только еще пару слов о Добровольческой армии: пошла она на Кубань, во-первых, потому, что богатый это край, есть где кормиться, а еще и потому, что верят они в кубанских казаков и в то, что подни­мутся те обязательно. Всего с казаками ушло до трех тысяч человек. Назвались Добровольческой армией, а не народной. И правильно сделали: народ сейчас либо колеблется, либо против. И загвоздка теперь вся в том, на чью сторону рус­ский народ станет. Генерал же Попов, как вот и мы с вашим дядей, уверен, что донцы не подведут и весной поднимутся. С моей же точки зрения, уход на Кубань сейчас - неумная авантюра. Кубанские казаки ни в чем еще не разобрались, Кубанская область буквально залита потопом идущих с ту­рецкого фронта солдат, полностью большевизм восприявших. Этой массе, будет их под сотню тысяч, должны противосто­ять добровольцы с их трехтысячным боевым составом, плохо вооруженные, стоящие под командой тех генералов, чьи име­на для солдат, как красная тряпка для быка. Это для них только капиталисты, реакционеры, контрреволюционеры и помещики, желающие продления войны внешней. А воззва­ние Совета народных комиссаров знают они твердо. И в нем говорится: «Солдаты! Дело мира, великое дело мира в ваших руках. Не дайте контрреволюционным генералам сорвать его!». Вот теперь и припомнят солдаты на Кубани имя гене­рала Корнилова, еще на государственном совещании в Моск­ве требовавшего введения смертной казни. И с ним Алексеев и Деникин, оба сидевшие в Быхове за контрреволюцию. По­нимаете, сколь всё это неблагоприятно для добровольцев, ко­торых, конечно же, обвинят в желании продолжения войны и в борьбе за помещиков.

Отец снова прерывает князя:

- Но причем же тут помещики? Не наш ли Круг не толь­ко упразднил дворянство, но и земли помещичьи передал крестьянам. А после крестьянского съезда на Дону не посла­ли ли эти же крестьяне своих представителей-министров в наше казачье, так называемое паритетное Правительство! Раз­ве этим не доказали мы...

- Вот-вот, доказали, да, во-первых, только у нас на Дону, а что там Добровольцы думают - об этом никому ничего не известно. Молчат они, а Ленин прямо говорит: забирайте землю немедленно. Да здравствует мир! Вот вам и разница. И второе - это то, что никто нигде о Круге вашем ничего не знает, пропаганды у вас никакой вообще нет. Знают лишь, со слов большевиков, что вы реакционеры. И, я считаю, вам нужно было работать на вашей организации темпами револю­ции - вы этого не сделали. Бежавших генералов никуда не пускать, никаких с ними триумвиратов не заключать. Един­ственно что хорошего сделали: на Кубань не пошли, хотели вас попросту подчинить, к рукам прибрать. Попов это понял, и выжидает, зная казаков и то, что все равно вам с красными воевать придется!

Дядя Воля поддакивает:

- И еще как придется! Не забудьте, что уже сосредото­чили красные на наших границах войска свои. И все эти силы имеют приблизительно семьдесят тысяч винтовок, восемь тысяч сабель, триста орудий. Сколько пулеметов - не знаю...

Отец, видимо, сильно обескуражен:

- Т-та-ак! Здорово. Но ведь большевики за мир, то есть за измену нашим союзникам, что же союзники наши говорят?

Дядя как-то криво усмехается:

- Союзнички наши? Видишь, там, на Западе, там тоже дураков не сеют, сами они родятся. Сам знаешь, что за всю эту войну единственное, чем союзнички занимались, это тре­бовали, чтобы мы наступали. И к тому же Керенскому с но­жом к горлу лезли, чтобы и он наступал. А Ленин мир проповедывал. Вот этим и помогли союзнички большевикам - солдаты воевать не хотели, и пошли за Лениным. Как видим, и там, на Западе, политических мудрецов и днем с огнем не найти.

Отец тихо свистит:

- А мы-то, сколько мы за ихние Марны и Вердены голов положили... как мы верили...

- Да, верующими были, а блаженными нас теперь боль­шевики сделают, а потом и до них доберутся... проповедует же Ленин революцию сначала в Германии, а потом во Фран­ции.

Дядя Воля взглядывает на маму, и вдруг хлопает себя по лбу:

- Ох, Наташа, совсем позабыл тебе сказать, что племян­ницу твою, тети Агнюшину Мусю, видал я в Черкасске, на Атаманском проспекте встретил, в форме сестры милосер­дия. Уходила она с нашим Партизанским полком под коман­дованием генерала Богаевского, с Корниловым они пошли, Попов Богаевскому не понравился. И что я ей ни говорил - и слушать она не хотела. А тут еще хорунжий Примеров, сын полковника Примерова, тот тоже в том же полку сотней ко­мандует. Видно, любовь там у них с этим хорунжим. Парень хороший, молодой, боевой мальчишка, по ухватке видно...

Мама в ужасе всплескивает руками:

- Воля, да почему же ты ее с собой не забрал?

- Мусю? С собой? Плохо ты ее, видно, знаешь. Девка с характером, это раз, а второе - дома у нее давно не всё в порядке, нет у нее семьи... вот и нашла она себе новую... Да и в полку том в большей она безопасности, чем с нами была, ведь мы переодетыми, как солдаты, с подложными докумен­тами шли.

- Господи, да ведь ей-то всего лет семнадцать, и вот, сест­ра милосердия...

Расплакавшись, мама уходит. Поерзав на стуле, спраши­вает один из стариков:

- А как вы думаете, ваше сиятельство, може, и вспради там, в Расее, посвободней таперь заживуть...

- Да нет. Развяжите любому из нас руки, ослабьте опеку, и мы, уверяю вас, мы тотчас же опять опеку попросим...

Казаки внимательно слушают князя, и отвечает за всех атаман:

- Значить, выходить дело, вроде той свиньи они, што из свинушника убегла, в огороде шкоды понаделала, черепуш­ки как поразбивала, корыта поперевертывала, а когда суды-туды повернулась, да и сама же, по своей воле, обратно в свинушник возвярнулась?

Князь заразительно смеется:

- Совершенно верно. Но, чтобы никого не обижать, не будем делать таких сравнений. Но, уверен я, что, скинув царский режим, новое они на себя ярмо оденут, Не хотели против немцев воевать, а теперь гонят их против казаков. И пойдут!

Дверь вдруг распахивается, бледная, как стена, заплакан­ная, вбегает в комнату тетка и вначале и слова выговорить не может. Дядя Ваня подходит к ней и гладит ее ладонью по плечу.

- Да тю на тибе! Што там за беда стряслась?

- Вот т-табе и т-тю! Сам на залу пойди, глянь, ляжить она там без головы... с-сама я ей топором от-трубила!

- Кому же это ты голову оттяпала?

- Кому! Да хохлушке нашей, нясушке, наседке самолуч­шей. Энтой, што прошлого году шашнадцать штук курят с лесу привяла!

Все вздыхают облегченно. Дядя улыбается:

- Ну?

- Вот те и ну! Собрались мы, бабы, в старом курене и пошла я кизяку принесть, зашла в катух, а она, хохлушка, как вылетить оттель, да как по-петушиному закукаречить, как закукаречить. Господи думаю, к беде это, побегла я, ухватила топор, да за ней. И у база ее зашшучила, да... вон, сам пойди, глянь, ляжить она там без головы.

Дядя Ваня решает действовать энергично:

- Ану, Семен, беги ты, брат, пулей, забирай ту хохлушку, тащи ее на кухню, бабам отдай, нехай нам с нее лапши нава­рят. А ты, сеструха, коли уж собрала бабий круг, то и веди нас туда, вон, поди, и князю охота с нашим женским полом поближе познакомиться!

* * *

Парадная комната старого куреня битком набита, самые бабы собрались. Вон одна, постарше, вяжет чулок и, накло­нившись к соседке, рассказывает:

- Тольки и того, што Гринька-говорок пришел. Да и тот дурной какой-то, всё об советской власти ореть, да урядник этот, што раненный был и на выздоровлению яво отпустили, а ить всяво по хутору человек сто двадцать будить, и ни вес­тей об них нет, ни голоса. Раньше, при царе, хучь письма ишли, какие казаки на побывку приходили, а таперь... Вот и брешеть тот Гринькя-говорок, будто в Усть-Медведицком ок­руге войсковой старшина Миронов, свой он, казак природ­ный, будто он с Лениным ихним в разговоре был и пообяшшал тот яму Дон никак не трогать, тольки старую власть убрать. И будто набрал тот Миронов целую дивизию, и будто, как навядуть они свой порядок, то и уйдуть с Дону красные гвардии в Расею назад, а вперед зачнуть казаки на казенных конях служить и при казенном обмундировании, и будто спра­вы никакой боле сами покупать ня будуть...

Большая керосиновая лампа горит посередине комнаты, под самым потолком, освещает круглый стол. Расстелила на нем одна казачка свое вышивание, подошла к ней мама да так и ахнула:

- Глянь, Семен, да ведь она так же, как и я, гладью аню­тины глазки по канве вышивает, ну точь-в-точь, как тот ков­рик в комнате твоей над кроватью, помнишь?

Набежали у мамы на глаза слезы, скоренько вытирает она их скомканным платком, дрожат ее руки и жалко скрививши­еся, побелевшие губы. Смотрит на нее казачка, широко откры­ла карие свои глаза и, видно, что вот-вот и она разревется.

Входные двери широко раскрываются. Первым входит дядя Ваня, а за ним все из нового куреня. Дядя Ваня низко кланя­ется казачкам и громко спрашивает:

- Здорово днявали, часная компания! А не разрешитя ли и нам в ваши разговоры встрясть?

Весело отвечают бабы:

- Слава Богу!

- Милости просим!

- Так и быть, заходитя, господа старики!

- Ух, хорошо, а то у нас от посного разговору языки по­сохли!

Высоко, удивленно поднимает дядя Ваня брови:

- Языки, говоритя, посохли? Ить вот бяда какая! Ну мы их враз в порядок приведем.

Из широких карманов полушубка вынимает он две бу­тылки наливки, а в эту же минуту появляется тетка с двумя девками и тащут они подносы с конфетами, леденцами, пря­никами, орехами и печеньем. Мужчины сразу же находят себе место, где и им присесть можно, как говорится - в тес­ноте, да не в обиде. Первые рюмки выпивают молча, по­глядывают с удивлением на них: почему же они пустые, и как это так терпеть можно. Наливают еще по одной, и затя­гивает дядя Ваня любимую свою:

И-эх вы, бабочки, вы козявочки...

Народ занялся закуской, песне еще не время, из другого угла тянет раненый урядник:

Эх вы, куры, мои куры, кочеточки мои!

И он отвлекается третьей рюмкой. И выходит тут на сере­дину комнаты Дунька Морозова, подбоченилась, закинула голову назад, будто потянула ее к земле огромная коса, и затянула высоким сопрано:

А я, бабочка, наделала бяды,
Пошла по воду - побила казаны!

Вся, как есть, бабья полусотня дружно подхватывает:

Господин наш посялковый атаман,
Разбяры ты ету делу по правам...
Разбяры ты ету делу по правам:
Я побила казаны по головам...

Будто из ружья хлопнули наружной дверью. Широко рас­пахнулась входная в комнату, напустила холодного пару, и замер на пороге закутанный башлыком Савелий Степанович. Неуклюже стараясь развязать узлы замерзшими пальцами, хриплым, срывающимся голосом едва выговаривает:

- В Черкасске... атамана Назарова, Богаевского Митрофана, председателя Круга, с ними шесть казачьих генералов, шестьсот офицеров, юнкеров, кадет, гимназистов расстреля­ли большевики за одну ночь...

* * *

Будто вымер весь хутор Писарев. В степи лежит еще снег, холодно, еще столбом поднимается по утрам дым из куреней к далекому, покрытому облаками, небу. Пусты и улицы, и проулки, будто вымерло всё, будто и живой души нигде нет.

В старом курене, в той же большой горнице, собрались перед вечером все снова, закусили и выпили, и, глядя в окно, в темноту, спросил дядя Ваня:

- Может, ты, Валентин, еще что расскажешь?

- Эх, рассказывать, так с нашего паритетного Правитель­ства. В декабре прошлого года оно окончательно было созда­но. И засело в нем тридцать шесть человек... Собственную донскую керенщину мы развели. Потому что, видите ли, еди­нение с донским крестьянством надо нам было. Вот и собра­ли для этого Крестьянский съезд, и представителей своих выбирали попросту, по симпатиям, без партий, без программ, местных провинциальных величин, по признаку их популяр­ности в массах. Мы в наше Правительство посадили восемь казаков членов, - говори министров, и восемь же есаулов, их помощников, и прислали нам крестьяне своих шестнадцать человек, восемь министров и восемь эмиссаров. Демократию мы развели такую, что дальше некуда, потому-то все эти гос­пода министры и их помощники людьми были совершенно случайными, ни специальных знаний, ни образования особо­го, ни опыта, ни широкого кругозора. Казаки, так те хоть округа и станицы свои представляли, а крестьяне-представи­тели никакого авторитета в области не имели, с их цензом не выше сельских учителей. Стало это Правительство в Област­ном Правлении заседать, и были это не заседания, а митинги политические, обструкции крестьянские представителей в вопросах защиты края и внутреннего порядка. Только трое из крестьянских министров были надежными: Светроваров, Мириндов, и Шапошников, а остальные, особенно же Кожá­нов, Боссе, Воронин и Ковалев, - те были открытые и явные враги. Прислушались ко всему казаки, и заговорили:

- Во - посадили нам мужиков в Правительство, поглядим таперь, как они мужиков своих организують и куда.

И пришлось Атаману нашему, на основании самоновей­ших демократических правил, тогда, когда черноморские матросы и ростовские большевики нам войну объявили, с этим своим Правительством об обороне края дебатировать и диску­тировать. Доказывать им, уговаривать их, только зря время теряя. И та же картина в вопросе введения осадного положе­ния на железных дорогах. Товарищи иногородние министры, открыто играя на руку большевикам, всё тормозят, обструк­ции устраивают, решения задерживают, прекрасно зная, что без единогласного постановления Правительства сам Атаман ничего поделать права не имеет, и не может. Сидел перед Калединым коллектив в тридцать шесть человек, а он, боевой генерал, Атаман, ответственный за судьбу своего края, дол­жен вступать с ними в пререкания, должен им доказывать, спорить, вести бесконечные прения. И почувствовали в наро­де, что никакой силы у казачьей власти нет, что вечно она колеблется, ни в чем не уверена, даже порой подозрительной в симпатиях к большевикам кажется. И стали на это свое Правительство казаки смотреть косо. И терял Атаман автори­тет свой с каждым днем и часом. А тут еще это же Прави­тельство широкую амнистию политическим заключенным объявило. И вылезли из тюрем большевики и их помощники, и открыто начали саботировать, агитировать, за развал взя­лись, за подрывную работу. И зачесались казаки: да что же это такое - борется наше Правительство с большевиками или потакает им? А не забудьте - на Крестьянском съезде было постановлено распустить Добровольческую армию. И теперь, сидя в казачьем Правительстве, старались провести в жизнь, что постановили члены его - явные большевики. А Каледин со своим триумвиратом носится, на белую Россию надеется, хочет сделать Дон базой для тех русских, которые спасут Россию от большевиков. А тут еще насели на него такие для него огромные авторитеты как Корнилов, Алексеев, Дени­кин. Привык он старшим генералам подчиняться слепо, и дал он им на их Белую армию казачьих денег из Ростовского банка пятнадцать миллионов рублей. А красные - те никак не спят, прут отряды ихние на Дон со всех сторон, идут в открытое наступление, хотят казаков уничтожить, задушить, залить край ваш кровью. Понадеялся было Каледин на Восьмую дивизию, которая совсем случайно оказалась на Дону, но и она разложилась. Разошлись и эти казаки по домам. А мно­гих фронтовиков из колебавшихся частей распустил сам Ка­ледин, в надежде, что очухаются они сами. И вот, скрепя сердце, не находя иного выхода, собственно, уже отчаявшись, разрешил Каледин партизанские отряды формировать. И по­шла на убой золотая, прекрасная, жертвенная казачья уча­щаяся молодежь. А молодых казаков последнего призыва мо­билизовать не решились, самого слова «мобилизация» боя­лись, слишком недемократично и контрреволюционно. Да и в самом Правительстве запротестовали бы господа пробольшевистские министры. А ведь этих молодых хватило бы на три дивизии с гаком. И очередные станичные команды не использовали, тоже из станичной молодежи, было их до деся­ти тысяч, давно они обучены были, только собери их, и коман­дуй. А сделай это Каледин, первым бы - Временное прави­тельство в Петрограде взбунтовалось. И ко всему большевист­ская пропаганда. И никакой, абсолютно никакой, собственной. На важных постах сидели у нас господа офицеры, привыкшие получать приказы и командовать, а своей казачьей головой думать не привычные... «грудные ребёнки», как сказал мне один мой знакомый еврей. Не понял Каледин, что не бунт это, а социальная революция, что тут с головой дело делать надо, а не по Уставу внутренней службы. А как унижался он, хотя бы перед артиллеристами нашими, когда просил их выйти на защиту Дона. Он, известный, заслуженный, сто раз отличившийся генерал, герой Луцкого прорыва, кавалер Георгиевского оружия, орденов святого Георгия четвертой и третьей степеней за бои у Гнилой Лины, у деревни Руда, за бой под Калушем, он, всенародно выбранный Войсковым Ата­маном всем своим народом, ведь это он свою фуражку перед ними снимал, прося их выйти на позицию. Помялись они, помялись, и разбрелись кто куда. Принес на Дон чистое, не­запятнанное имя, и загадили его, загрязнили. А уйди он из Черкасска, сказали бы, что сдрапал, струсил, спрятался под бабью юбку...

Дата добавления: 2015-06-04