Собрание сочинений по психопатологии в 2 тт. Т. 2 15 страница

Преследования имели вначале вид угроз, стоящих в связи с его семейным конфликтом: он должен либо умереть, либо согласиться на брак своей жены с любовником. Но затем преследование, защита и возвеличивание своей личности сливаются в единую цепь фантастических событий, которые в истории больного наиболее выделяются благодаря своему количеству. Больной получает проклятие, его должны вместе с другими «лишить тела», в каком-то большом зале его «сортируют», он случайно спасается, затем после блестяще выдержанного экзамена его специально оставляют жить. Ему дают подписывать «договора», его провозглашают «брильянтовым Королем Солнца» или «командующим дня», он совершает из-за того, что по болезни уступает свое место командующему ночи, по незнанию «нарушение тарифа», его опять преследуют, в него стреляют и т. д. Коварством некий другой забирает у него мозг, случаются путаницы и т. д.

Кроме этого общего состояния быть преследуемым, спасенным и защищенным, мы не можем установить какой-либо убедительной понятной связи между этими содержаниями и жизнью больного, которая спровоцировала психоз. Мы, конечно, знаем, что ученые школы Фрейда на основе символики не только обнаружили бы такие отдельные связи, но и смогли бы все сделать понятным. Но так как благодаря переносу символики одних случаев на другие может быть достигнуто лишь вероятное, но не убедительное толкование, то мы не будем составлять перечень символов, которые мы находим в трудах ученых цюрихской школы и которые мы при необходимости могли бы применить в нашем случае. И так как на основе многочисленных бесед с больным о содержании его переживаний мы не могли установить такую символику, кроме нескольких возможных комплексных

воздействий, которые мы зафиксировали в истории больного, то пока мы должны отказаться от попытки еще глубже проникнуть в понимание этого случая. Но мы признаемся, что не считаем, что здесь мы уже приблизительно достигли вообще возможных границ понимания.

По окончании психоза больной чувствует себя свободно, говорит без стеснения, трудится над собственным описанием болезни. Он полон возмущения поведением своей жены. «Я подам на развод и добьюсь, чтобы у нее забрали детей». Когда через несколько недель опять наступает полная противоположность, и у него только одна мысль, как снова заполучить свою жену, то он становится замкнутым, не вступает в контакт, хотя его состояние нельзя рассматривать как психотическое. Он обещает прислать остаток своего описания, когда он снова будет вместе со своей женой. Этого он не сделал.

Док. Иозеф Мендель, 1883 г. р., еврей, в мае 1912 г. перенес острый психоз, продолжавшийся 14 дней и отличающийся богатством переживаемых событий. Чтобы сделать более ясной общую картину, мы предваряем описание хронологическим перечнем главных событий: в 1904 г. окончил гимназию, стал юристом; 1906 г. — план сменить профессию, усердие ослабевает; 1908 г. — изучение философии; 1910 г. — более значительные изменения, интенсивное изучение философии в Мюнхене; 1911 г. — рефендариат на родине, в декабре государственный экзамен: 1912 г. — живет на родине; февраль — впечатление от дамы Икс; в начале апреля — разочарование после экзамена из-за плохой оценки; 8 мая — неожиданное впечатление от дамы Икс; 12 мая (воскресенье) — поездка на курорт из-за нервозного состояния; 14 мая (вторник) — поступление в гейдельбергскую клинику в состоянии острого психоза.

Анамнез родственников

Наследственность: отец нервозен, вспыльчив, своеобразен, независим. Все братья и сестры отца несколько странные люди, ведут замкнутый образ жизни, проявляют мало человеческого понимания к особенностям других людей. Один из братьев умер от Tabes. Мать нервозна, родственники с ее стороны без каких-либо особенностей.

Больной — старший из трех детей. Брат нервозен и имеет склонность к быстрой смене настроения. Сестра также нервозна, страдает болезнью желудка, слаба здоровьем.

Брак родителей был вынужденным для матери. В браке было много дисгармонии. Отец коммерсант, живет в очень хороших условиях.

Детство: немного поздно научился ходить и говорить. В постель не мочился, страхов не испытывал, судорог и обмороков не было. Но уже с детства у него было стремление быть всем удобным и зависимым. В школе он был вначале хорошим, а позднее средним учеником. Школа была для него пыткой. В последних классах он был, несмотря на свою одаренность и старание, плохим учеником. Он всегда очень волновался при написании контрольных работ, во время устных ответов был робок, застенчив. В восьмом классе он вынужден был уйти из гимназии из-за плохих оценок и стал коммерсантом. Профессия была ему не по душе, он был очень подавлен. После шести месяцев работы он стал заниматься с репетитором, опять поступил В школу и закончил ее после того, как оценки стали намного лучше, в двадцать с половиной лет, в 1904 г., с хорошими отметками.

До этих пор он не был раздражителен, у него не было перепадов настроения, но уже ребенком имел более богатую фантазию, а будучи школьником, проявлял интерес к философии.

Физически он был значительно сильнее, чем позднее, был хорошим спортсменом. В сексуальном отношении он ничем не выделялся.

После окончания гимназии (в 1904 г.) он поступает в университет, чтобы изучать юриспруденцию. Он по своей профессии работал старательно, но был очень несамостоятелен. Не проявлял активности. Одновременно с этим он живо интересовался философией и литературой и выразил уже тогда желание заниматься этими предметами.

В 4-м или 5-м семестре (в 1906 г., 6 лет назад) его прилежание стало ослабевать. Вместо интереса он стал испытывать к юриспруденции отвращение. Он все больше внимания уделял изучению художественной литературы и философии и имел серьезные намерения сменить профессию. С этого времени он начинает употреблять больше алкогольных напитков, его часто видели в состоянии легкого опьянения, что он сам, однако, постоянно отрицает.

С 1908 г. он чувствует себя непонятым, считает, что семья неправильно обходится с ним, особенно когда его не поддержали в намерении заниматься философией. Из-за этого плана у него были с родителями столкновения. Они приводили его в волнение. В среде товарищей он чувствовал себя так же неуютно, все больше и больше отделялся от них, общество его не устраивало, ведь у этих людей было так мало интересов (это были юристы и медики).

Во все эти годы он часто бывал расстроен. Намного больше это стало бросаться в глаза с 1910 г. С этого времени он, по впечатлениям брата, сильно меняется. В это время, обманывая родителей, он занимается в Мюнхене исключительно философией и хочет написать сочинение (свою «систему») (ср. ниже). С этого времени обращает на себя внимание его немногословность. Он сетует на отсутствие нормального общения, жалуется на общество, которое ему не по вкусу. Его постоянной темой было то, что он себя не очень хорошо чувствует. Кроме того, он стал более недоверчив. После того, как

он покидает Мюнхен, он переживает глубокую депрессию, он неконтактен, у него нет аппетита, он очень раздражителен, но при этом у него отсутствует всяческая инициатива. С одной стороны, иногда легко подверженный влиянию, с другой стороны, он совершенно недоступен, особенно если замечает намерение оказать на него влияние.

Изменение характера больного проявилось частично в усилении всегда имевшихся черт. Он всегда был критичен и язвителен (он сам говорит: я более нигилист, чем мой брат, я быстрее нахожу зацепку), теперь же развивается уничтожающий скептицизм. Никогда у него не было инициативы, присущей нормальным людям, теперь же он утратил почти всяческую инициативу.

Его поведение с момента возвращения из Мюнхена (в последние полтора года) его брат описывает так: он «охотно симулировал сумасшествие», особенно если был навеселе. Он изображает равнодушие, хотя внутренне его нет. Моментами в его поведении наблюдается какая-то принужденность. В последние годы он вел себя вызывающе резко и оскорбительно по отношению к знакомым, но в общем же оставался очень застенчивым. В глаза бросалась его чистоплотность, он очень часто мыл руки, хотя у него не было опасения заразиться. В сексуальном отношении он был очень.сдержан.

«Наука — это ничто, не приводит ни к каким результатам»,— и подобные высказывания для него очень характерны в последние три года. Но скептицизм высказываний зависел от его настроения. В душе уже последние 5 лет он чувствовал свое значительное превосходство над другими людьми. Впрочем, в своем кругу он слыл очень одаренным юристом.

В декабре 1911 г. он сдавал государственный экзамен'. Он к нему совершенно заранее не готовился, воспринимал его как бессмыслицу и не удерживался вполне от некоторых воспринимаемых как «фривольность» высказываний. Так, в качестве эпиграфа он написал: «Разве Вы не видели маленького Кона?» Своей работой, впрочем, он был очень доволен, считал, что она написана хорошо, и ожидал, что получит за нее высшую оценку.

В начале апреля он получил плохую оценку. Это привело его в сильное волнение. Несколько дней он не мог ни есть, ни спать, хотел остаться один и не терпел у себя никого, кроме своей сестры. В первый день он напился, встал на следующее утро очень поздно и был крайне расстроен. Затем произошло столкновение с матерью, которая попыталась прочитать ему нотацию. Отсутствие аппетита и «нервное возбуждение желудка», нарушение сна и плохое расположение духа через 8 дней прошли, однако он оставался несколько возбужденным и нервозным.

Но с середины апреля он стал спокойнее, контактное, решил, что будет защищать диссертацию по юриспруденции, и начал «в мыслях» работать над одной темой. Он читал много юридических

книг. Однако понял, что у него ничего не получается, объяснял это тем, что у него не хватает выдержки, и настроение у него становилось все хуже и хуже. По вечерам в последние недели он часто пристально смотрел на своего брата: «Ты что, больше не узнаешь меня?» Брат уверен, что это он говорил совершенно серьезно. Он не был склонен к театральным жестам.

7 мая в доме были гости. Будучи в депрессивном состоянии, он не смог быть достаточно вежливым по отношению к одной молодой девушке, от этого, казалось, он расстроился еще больше. Вечером мать стала упрекать его в том, что он до сих пор не сделал свой жизненный выбор в профессии. Он молчал, ничего не ел. 9 мая его заметно расстроил один знакомый, который спросил его о профессии. К 10 мая подавленное настроение снова прошло. В этот день он даже полагал, что будет лучше. Но, несмотря на это, вечером того же дня во время прогулки с сестрой произошло столкновение с велосипедистом (ср. ниже). Его высказывания воспринимались так, как будто бы он не знал, было ли это галлюцинацией или нет.

Теперь он стал спать очень мало, получил от врача снотворное. Он, видимо, жаловался на головные боли и считал, что ему нужен

покой.

8 воскресенье, 12 мая, он по совету врача отправился на отдых на большой курорт. Его мать спросила, не надо ли, чтобы кто-либо из семьи сопровождал его или чтобы в Н. за ним было врачебное наблюдение. Врач посчитал, что в этом нет необходимости. Таким образом, он поехал один, прибыл в отель, поужинал, пошел на концерт для гостей. Там с ним случился «припадок», он впал в состояние возбуждения, был задержан и доставлен в больницу. Сначала он был в одиночной палате, затем его поместили к другим больным.

В понедельник приехали его сестра и дядя. Своей сестре он сказал: «Ну что, Ганне, я ведь не сошел с ума?» — и заплакал. За день до этого, по свидетельствам других, он сказал, что он китайский император. Теперь же он ответил врачу, что он папа римский. Он сказал это со смехом, и у сестры сложилось впечатление, что он разыгрывает врача. Его, видимо, раздражали вопросы. При посещении он, по их мнению, был спокоен. Когда они поехали в гейдельбергскую клинику, с ними поехал один санитар. В машине он очень испугался, когда увидел, что они приехали в Геидельберг. Он предложил поехать в отель. Он испугался, когда шофер спросил, как проехать в клинику. При поступлении в клинику на вопросы он больше не отвечал. При расставании с сестрой он натянуто любезен. Таким образом больной попал во вторник вечером в клинику.

Объективные наблюдения в клинике во время острого психоза

Погруженный в себя, он сидел в комнате приемного покоя, смотрел перед собой и не встал, когда вошел врач. На вопросы, касающиеся ориентации, он тихим голосом дает правильные ответы:

он прибыл из Н., был там очень возбужден, бегал взад и вперед по курортному парку, но не раздевался, как это утверждают. Его привезли в больницу и сделали там уколы. Отвечая, он улыбается врачу и санитару. Без сопротивления он идет с ними в отделение. В своей комнате он ведет себя спокойно, сидит, когда приходит врач, поджав нога в конце кровати, но тут же ложится, как подобает.

На следующий день (в среду) он по-прежнему хорошо ориентируется в ситуации, жалоб у него нет, «только фантастические представления, о которых я не знаю, фантазия ли это или действительность.., так я не знаю, действительно ли Вы здесь сидите или кто-то другой». «Я думаю, что Вы — это я, может быть, больше». На вопрос о фантазиях он отвечает: «Это очень длительный процесс, если я начну сначала, то это продлится долго, что касается дат, то я не помню». Он рассказывает о некой даме Икс, о большом впечатлении от этой личности, о том, что он думал, что это его сестра: «Когда я увидел ее, у меня появились нервное подрагивание в лице и странные ощущения».

О своем нынешнем состоянии он рассказывает далее: «Я чувствую в себе все шумы, вот этот шум снаружи я воспринимаю как "месть". Я понимаю голоса птиц. А вот этот поезд (трамвай) означает, что я должен быть спокоен. А сейчас это значит: "Горе, горе"».

И далее он обо всем судит так: «Ну, это справедливо, что со мной играют, так как каждый во мне, а я в каждом, потому что только фантазия является действительностью, и мир (действительность) стал для каждого фантазией через меня». У него, по его словам, не больше силы, чем у других: «Как только любой другой это поймет, у него будет та же сила, что и у меня». «Я не Бог, но я его сын, как и любой другой... Вы должны вложить в мои слова особый смысл, иначе это собачье дерьмо. Все это пришло мне в последние 3 года. Если я скажу об этом другим людям, это будет манией величия».

Все это он говорит тихим голосом, очень медленно, как будто он после каждого предложения должен еще раз как следует подумать, при этом он пристально смотрит на врача. Его невозможно убедить кратко описать свои переживания. Размеренная беседа с ним также невозможна. Он сам себя прерывает, смотрит, прислушиваясь, на окно, спрашивает, не слышал ли врач только что, как собака пролаяла: «Ты глупец, ты глупец». Он слышит, как говорят земные духи, как они дразнят его, он слышит голос дамы Икс. Как говорят, передвигаясь, стулья. Он то очень внимателен, то улыбается врачу, то сидит, мрачно устремив взгляд. Иногда выражение его лица производит впечатление беспомощности.

Несколько раз он намекает на то, что врач кажется ему знакомым. На вопрос, кто он, не отвечает, прячет лицо в подушки, всхлипывает, однако создается впечатление, что в душе это его не очень трогает. Затем он тихо произносит: «Этого вопроса не следовало задавать». Жесты его при этом имеют нечто театральное. Наконец он говорит тоном, полным жалости к самому себе, что он, якобы, сын человека, которого считают сумасшедшим. «Вы ведь знаете, о ком я говорю»..

После длительной паузы и настойчивых вопросов он говорит оез какой-либо гордости; «Я сын короля Отто Баварского».

Он обещает подчиняться требованиям, оставаться в постели, и на прощание приветливо протягивает руку.

Ночью больной, несмотря на снотворное, спал мало и многократно вставал с постели. Утром он рассказывает, что ему пришлось бороться, и что борьба эта еще не закончилась. Он хочет спасти мир, но это ему еще не удалось. И если он вчера утверждал, что он сын короля Отто, то это было еще совсем не так, как сегодня, сегодня он дьявол. Всю ночь он слышал голоса, которые кричали и дразнили его, они доносились из мебели и с улицы. Размеренная беседа опять невозможна. Разговаривая, он отклоняется в сторону, и говорит, например: «Мир во мне. Вы тоже во мне, а я также в Вас. Мир для меня — фантазия, не действительность. Голоса тоже во мне, потому что мир во мне».

Выражение лица кажется в основном равнодушным, но иногда снова беспомощным. Руки он держит поднятыми вверх с растопыренными пальцами. Он объясняет это тем. что очень зудит кожа, как будто в ней ползают маленькие червячки или в ней крысиный яд. Уходя, он сначала не подает руки, так как, якобы, она зудит; после некоторой заминки он трясет руку врача, дружески смеясь. Днем он внезапно, подчиняясь какому-то импульсу, быстрым шагом выбегает из комнаты, в нерешительности останавливается в коридоре и затем покорно позволяет отвести себя обратно. Один раз в середине беседы он убегает в туалет и долго там находится.

На следующую ночь (с четверга на пятницу) он выпачкал постель испражнениями, помочился в стакан для воды. Он мотивирует это так: он знает, что это непристойно, но голоса приказали ему сделать

это.

Вечером он говорит, что в Н. его, якобы, хотели отравить инъекцией морфия, затем поправляет себя: возможно, это сделали для того, чтобы успокоить его. В клинике он также чувствовал вонь, идущую от еды. Временами он предполагал, что министерство, которое отказалось вернуть ему его экзаменационную работу, хочет при помощи психиатрической больницы убрать его.

С каждым днем состояние больного улучшалось. Он еще слышал в саду дразнящие голоса, «но он не обращал на них внимания». По прошествии еще 10 дней он полностью пришел в порядок, он в полном рассудке и контактен. Вначале он говорил, что старается сам справиться с этим, что иногда ему не удается, правда, на короткое время, строго разделять фантазии и действительность. На вопрос о психологическом содержании того, что он видит, он хочет отделаться шуткой, теперь же он готов дать детальные сведения, и это состояние считает несомненно болезненным.

Его брат, который посетил его (27 мая), находит его состояние таким хорошим, каким он его уже не видел в течение последних двух лет. С прогулки со своим братом он не вернулся, а поехал на

свою родину. На следующий день он, усталый и несколько депримированный, снова приехал в клинику. И началось детальное исследование, которое затем ляжет в основу описания его переживаний.

История жизни, рассказанная самим бальным

Когда он был ребенком, уроки религии имели для него определенное значение. У него уже были метафизические наклонности временами он охотно бывал во дворе церкви, имел склонность думать о смерти. Когда ему было 18, он читал Шопенгауэра. Во время учебы в начальных семестрах он слушал лекции Вундта, не очень-то понимая его, читал Eukin, читал Ницше. Философию он изучал параллельно с юриспруденцией.

Шесть лет назад он внезапно, посреди семестра, приехал из Мюнхена домой, чтобы поговорить с родителями: он хотел поменять профессию, заниматься' философией, у него было отвращение к юриспруденции. В то время он был «нервозен, как и любой при внутреннем перевороте». Свои действия он воспринимал как проявление своей собственной воли.

Но через некоторое время он отказался от философии, серьезно занялся юриспруденцией и изучил достаточно, чтобы сдать государственный экзамен, и достаточно для того, чтобы считаться в кругу знакомых очень хорошим юристом.

Четыре года назад он снова обратился к философии, а именно: занялся надолго и исключительно проблемой отношений тела и души. По вопросу: параллелизм или взаимодействие — он изучал 1) Фехнера, Спинозу; 2) Буссэ, Ремке, Эббингхауза, Вундта, Пэтцольда, Авенариуса; 3) Drews Плотина, Платона (в переводе Дидерикса), Кьеркегора, Бергсона.

Если первоначально он склонялся к параллелизму, то в итоге он пришел к выводу, что с одинаковым правом можно защищать обе теории.

Два с половиной года назад наступил переворот, толчком к которому послужили исследования брата. Он стал изучать Фриза, Апельта, а затем Канта. Постепенно им овладело чувство, что его дарование лежит в области философии, и он пришел к мнению: «Я не могу практически работать юристом прежде, чем для меня все станет ясным в философском отношении».

Полтора года назад, когда он должен был как референдар повышать свое образование практически, он больше не мог этого выдержать, обманул определенным образом своих родителей, они считали, что он работает как референдар, в то время как он уехал в Мюнхен и посвятил себя исключительно философии. Он посещал семинар по философии, затем оставил его, потому что преподаватель продвигался вперед очень медленно и давал элементарные вещи. Он остался с собой один на один и работал целые дни с невероятной интенсивностью. При этом у него было сознание умения творчески работать и необходимости творчески работать: «Через шесть месяцев

я должен иметь свою систему, иначе пуля в лоб». Таким способом он хотел задним числом оправдаться перед своими родителями и окончательно стать философом. В основном, он изучал сначала Канта, затем Гуссерля, который очень импонировал ему своей проницательностью. Рикерта он находил значительно менее проницательным, расплывчатым и болтливым, а Наторпа совсем отсталым. И наоборот, с большим увлечением читал наряду с Гуссерлем части из Бергмана, Бользано, Брентано.

Уже четыре месяца спустя его интерес ослабел: у Гуссерля, проницательного, он нашел противоречия, но сам он не создал никакой системы. Он стал бояться, что его обман откроется. Никто о нем не знал, это было для него естественно, так как он не хотел быть нечестен по отношению к родителям, говоря другим правду. Поэтому все его знакомые думали, что он работает юристом. И вот он стал замечать намеки знакомых, как ему казалось, на то, что они знают об обмане. Однажды это превратилось в сцену с его другом, который ничего не подозревал и вдруг получил письмо, полное упреков, которое он совершенно не мог понять. И так как, по мнению больного, все «вышло наружу», он скоропалительно уехал, сначала к своему брату, чтобы поговорить с ним, как ему следует разговаривать с родителями.

Брат (по рассказам этого брата) увидел, что он находится в глубокой депрессии. Он был «преувеличенно печален, не проявлял ни малейшей инициативы, у него не было желания даже заниматься философией. Он был совершенно безволен, с ним можно было делать все, что хочешь. Но физического упадка у него не было».

Итак, больной вернулся на родину к своим родителям. Те были, естественно, недовольны. Они издавна настаивали на том, чтобы он выбрал конкретную профессию, и были против философии. Теперь он регулярно работал в районном управлении и решил вовремя сдать свой последний экзамен по юриспруденции.

Он не читал никакой философской литературы, полностью утратил уверенность в своих силах в области философии, но все же размышлял об интересовавших его проблемах и превратил те склонности, которые у него проявлялись постоянно, в принцип. Он стал последовательным скептиком.

В то время, как в дискуссиях, например, со своим братом, он явно получал удовольствие от своей критической остроты, скептицизм был для него все же не теоретической игрой, а переживаемым страданием. Он уже длительное время чувствовал, что он ничего не может считать окончательно истинным, что он не только в науке, но и в образе жизни и в отношении к искусству не в состоянии выбрать надежную позицию. Поэтому он сомневался во всем и довел свое сомнение при случае до логического конца: я не могу утверждать истину ни одного предложения, даже этого предложения, я не могу утверждать ничего, не имеет смысла разговаривать со мной, я сам совершаю бессмыслицу, если я думаю'для чего-то другого, а не для сиюминутного удовольствия. Его друзья, хотя и находили такую позицию неопровержимой и логичной, считали, однако, что ее реализация возможна только в сумасшедшем доме. При этих словах

больной внезапно вспоминает, где он находится, и смущенно говорит; «Ах, я ведь в сумасшедшем доме».

При объяснении своего скептицизма больной особое внимание уделяет «Диалектике» Канта, особенно тем местам, которые посвящены бесконечной регрессии в каузальности и т.п., а также логическим рассуждениям, образующим где-либо круг.

Он был в отчаянии, он отчаялся в будущем и в жизни. Но это все же была только одна сторона его душевной жизни в это время.

Он больше посвящает себя своим литературным интересам и был возмущен, что его отец такого невысокого мнения о «чтении романов». Он читал много подобных вещей. Теперь он дает следующую оценку поведения своих родственников в то время: они подтрунивали над ним из-за его философии и считали, что он слишком гениален, эксцентричен. Его друг и брат охотно посмеивались над ним, хотя и беззлобно, а любя и с симпатией. В любом случае, по его мнению, они относились к нему «слишком легко». Тогда он пошел работать в правительственное учреждение, как будто бы назло, потому что он считал, что другие думают, что он будет стесняться после неудачи. На работу он ходил регулярно, но к экзамену совершенно не готовился. Так как он слыл хорошим юристом, он думал, что обойдется и без этого, и на экзамен он шел с сознанием: я или получу высшую оценку, или провалюсь.

В то время как. больной до сих пор рассказывал мне о своей жизни, не касаясь болезни, он мне уже в значительной степени дал описание первых признаков болезни и самого психоза. Из описания станет ясно, насколько глубоко он осознавал детали и насколько нет.

Больной оживлен, готов дать любую информацию. Он часто быстрым шагом начинает ходить взад и вперед по комнате, старательно представляет себя в пережитых душевных состояниях и описывает их очень наглядно. Он противостоит своему острому психозу интеллектуально своим полным осознанием болезни, и ему самому в определенной степени интересно разгадывать процессы, протекавшие в душе, и найти им точное выражение. При этом он часто борется за точное слово, поправляет себя, отвергает предложенные ему выражения. Создается впечатление, что, хотя он может точно воскресить в памяти прошедшее, адекватное описание при столь высокой самокритичности дается ему с трудом.

Рост эмоционального понимания в последние три года

Примерно три года назад (окончание обучения в университете) он стал постепенно замечать у себя изменения в способности эмоционального понимания. С давних пор у него была потребность как можно больше понять, для этого всегда нужна была предварительная работа мысли. Теперь же понимание начало осуществляться без помощи мысли, намного непосредственнее и интенсивнее. Примерно два года назад (непосредственно перед отъездом в Мюнхен для занятий философией) эта способность к интуитивному пониманию стала снова расти: с февраля 1912 г. (встреча с дамой Икс) было дальнейшее резкое усиление, в апреле (неудача с экзаменом еще один скачок. Он настолько интенсивно понимал других, что, напри-

мер, думал, никто не может понять Ирену Тирш так тонко и дифференцирование, как он. Он очень сильно сопереживал, читая Достоевского. «Гамлет» приводил его в такое волнение, что он не мог спать. При этом его все время гнало вперед желание получить знания. Он хотел как можно интенсивнее понимать, постигать. Но никогда за все эти годы он «не терял самого себя при сопереживании». Сопереживание стоило ему все еще определенных усилий, в то время как интенсивное переживание прошедшей фазы психоза получалось само по себе, отличалось совсем другой непосредственностью и приводило к тому, «что он терял самого себя».

Примерно год назад он читал «Дюрера» Вельфлинса. Он чувствовал, что очень уступает автору в знаниях, но в понимании произведений Дюрера, касающемся выражения душевной жизни образов, он чувствовал свое явное превосходство. Он непосредственно воспринимал духовное значение картин, которое в описании Вельфлинса проявлялось не в той мере, например, первый автопортрет, пробуждение самосознания. В положении руки есть испуг: это ведь я. Совсем новое переживание молнией вспыхивает в нем, такого рода, как это сформулировано в предложении: «Кто видит себя раздвоенным, тот умирает». Особенное впечатление производили на него графические серии из жизни Марии и Страсти (кроме этого, особенно картины старой пинакотеки).

Люди, окружавшие его, уже долгое время (2—2 1/2 года) представлялись ему другими. Постепенно дошло до того, что изменилось его восприятие. Он не думал, что изменились сами люди. У него было странное чувство: люди чувствуют и переживают сложнее, не зная этого. Они не приходят к осознанию своей собственной сложности (особенно женщины). Эти чувства он сам осознавал как отклоняющиеся от нормы. Он знал, у Других этого нет.

Дата добавления: 2015-06-04