Русский национальный характер

Б.П. Вышеславцев

Далекая таинственная Россия... ее всегда боялись и не понимали. Теперь она выкинула какую-то невероятную штуку, которая волнует, пугает или восхищает весь мир. Никогда русское искусство, русская мысль не были так популярны в мире, никогда не влияли так на западную культуру, как сейчас.

Из того, что пишется и говорится на Западе, я вижу, что русский народ и русская судьба все еще остается полной загадкой для Европы. Мы интерес­ны, но непонятны; и, может быть, поэтому особенно интересны, что непо­нятны. Мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонят­ность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера.

азе

Я убежден, что народный характер необычайно устойчив, быть может, он даже всегда остается тем же, и самые неожиданные и невероятные колеба­ния судьбы вскрывают только его скрытые, но всегда присутствовавшие потенции; так что из глубокого понимания характера можно прочесть всю его судьбу.

Характер человека не есть, однако, что-то явное, очевидное; напротив, он есть нечто скрытое. Как часто люди говорят: «Вот этого я от тебя никог­да не ожидал!» Характер имеет свой корень не в отчетливых идеях, не в со­держании сознания, а скорее в бессознательных силах, в области подсозна­ния. В особенности это применимо к русскому народу. Все герои Достоевс­кого поражают такими выходками и вспышками. И весь русский народ в целом поразил мир своим революционным извержением. Нужно сказать, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключи­тельное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело. Любимец русской сказки Иванушка-Дурачок, дол­го лежавший на печи, ни с того ни с сего вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда».

Но как проникнуть туда, в бессознательное нашего духа? Фрейд думает, что оно раскрывается в снах. Сны суть наши подсознательные устремления. Во сне мы видим то, чего мы боимся, и то, чего мы жаждем. В этом отноше­нии сны не обманывают: они развертывают художественные символы скры­тых сил нашей души.

Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его сны. Но сны народа — это его эпос, его сказки, его поэзия... Многих возмущала пошлость и безнравственность сказки. Но сны бывают разные: прозаические, низменные, отвратительные, и — возвышенные, божественные. Сны, как и сказки народа, не выбирают самого красивого и благородного, как это дела­ют стихи поэта; они, напротив, неумолимо правдивы даже в своем цинизме.

Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он бо­ится бедности, еще более боится труда, но всего более боится «горя», кото­рое привязывается к нему. И горе это как-то страшно является к нему, как будто по его собственному приглашению: возвращается бедняк из гостей, где его обидели, и пробует затянуть песню. Поет он один, а слышит два го­лоса. Остановился и спрашивает: «Это ты, Горе, мне петь пособляешь?» И Горе отвечает: «Да, хозяин, это я пособляю». «Ну, Горе, пойдем с нами вме­сте». «Пойдем, хозяин, я теперь от тебя не отстану». И ведет горе хозяина из беды в беду, из кабака в кабак. Пропивши последнее, мужик отказывает­ся: «Нет, Горе, воля твоя, а больше тащить нечего». «Как нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно». Взял мужик сарафан, пропил и думает: «Вот когда пир! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»

И непременно нужно было дойти до конца, до предела, чтобы подумать о спасении. Эту тему потом развивал Достоевский. Замечательно тоже, что «горе» здесь сидит в самом человеке: это не внешняя судьба греков, покоя­щаяся на незнании, на заблуждении, это собственная воля, или скорей ка­кое-то собственное безволие. И пьет русский человек обыкновенно боль­ше с горя, чем ради веселья. Даже его кутеж, его веселье как-то незаметно переходит предел и становится источником расточения материальных и духовных сил, источником «горя».

Но есть еще один страх в сказках и былях, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» — это страх разбитой мечты, страх па­дения с небес — прямо в болото; множество сказок изображает эту тему Икара в чисто русском смешном обаянии. Как часто мы видим и теперь сны этого типа, сны падения с высоты воздушного замка! И это вещие сны, ко­торые предсказали русскую действительность.

Теперь посмотрим, о чем мечтает, чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты русской души. Прежде всего — это искание «ново­го царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». Здесь есть, конечно, нечто общее сказочному миру всех народов: полет над действительным к чудесному, но есть и нечто свое, особенное, какое-то странничество русской души, любовь к чужому и новому здесь, на земле, и за пределами земли: «Града грядущего взыскуем».

Замечательно то, что вся гамма желаний развернута в русской сказке — от самых возвышенных до самых низких. Мы найдем в ней и самые завет­ные мечты русского идеализма, и самый низменный житейский «экономи­ческий материализм». Прежде всего это есть мечта о таком «новом царстве», где распределение будет построено на принципе «каждому по его потреб­ностям», где можно наесться и напиться, где стоит «бык печеный», где мо­лочные реки и кисельные берега. А главное — там можно ничего не делать и лениться. Сказка о дураке-Емеле рассказывает, что он проводит время на печи и на всякое предложение пальцем пошевельнуть для какого-нибудь дела неизменно отвечает: «Я ленюсь!» Но ему, дураку, принадлежит волшеб­ная щука, которая исполняет все его желания. Все работы выполняются сами собою, «по щучьему велению». Из этой сказки взято это популярное выра­жение, ставшее поговоркой: «По щучьему велению».

Типична в этом отношении сказка о «хитрой науке». Бедная старуха «за­хотела отдать сына в такую науку, чтобы можно было ничего не работать, сладко есть и пить и чисто ходить». Сколько ее ни уверяли, что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она не послушала, продала все свое иму­щество, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлебать». Учителем этой хитрой науки оказался только сам черт, к нему в плен и попал искатель легкого хлеба. Есть целый ряд сказок, в кото­рых «хитрая наука» оказывается не чем иным, как искусством воровства. При этом счастье обыкновенно сопутствует лентяю и вору. Один вор сделал та­кую карьеру, что пригодился по своей специальности даже самому царю: а именно — он украл для него невесту. Апотом, так как царь был стар, он украл эту невесту у царя.

Сказки в этом отношении беспощадны: они разоблачают все, что живет в подсознательной душе народа, и притом в душе собирательной {collective), охватывающей и худших его сынов. Не забудем, что воровство играет пер­востепенную роль во всех мифологиях. Вспомним Гермеса и золото Рейна. Но в русской душе есть еще бессознательное чувство, что это путь дьяволь­ский.

Сказка раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официаль­ном благочестии и в ее официальной идеологии. Она разоблачает соци­альную вражду и жажду социальной утопии. Вот, например, работник на­нимается к купцу задаром, за право дать хозяину по окончании года «щел­чок и щипок». Дал он ему щелчок по истечении года работы, и купец помер-

Батрак «взял себе его имение и стал себе жить, поживать, добра припасать, лиха избывать». Затем повторяется постоянная тема о том, как мужик ста­новится первым министром или даже царем. Обыкновенно после опасных и трудных подвигов он от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое».

Интересна головокружительная, наполеоновская карьера одного «Мар­тышки», отданного родителями в солдаты за безделье. Он самовольно ушел с часов, потом дезертировал, потом экспроприировал чужой дом, кошелек и особенные карты. Всех обыграл, включая всех генералов, обыграл самого короля, у которого выиграл все деньги, платье и лошадей с каретой, и затем великолепным жестом «опосля ему все взад отдал». В конце концов он стал любимцем короля и премьер-министром, а когда король уехал за границу, то стал управлять вместо короля. Вот тут-то он и показал себя, осуществив затаенную мечту своих товарищей, воплотив свою социальную утопию: «И повел Мартышка по-своему; приказал он шить на солдат шинели и мун­диры из самого царского сукна, что и офицеры носят, да прибавил всем сол­датам жалованья — кому по рублю, кому по два и велел им перед каждою едою пить по стакану вина и чтобы говядины и каши было вдоволь. А что­бы по всему королевству нищая братия не таскалась, приказал выдать из казенных магазинов по кулю или по два на человека муки. И так-то за его солдаты и нищая братия Бога молят».

Трудно не узнать в этом «Мартышке» гоголевского Хлестакова, внезап­но вообразившего себя настоящим героем и благодетелем человечества.

Все эти смешные сказочные сны русского народа оказались, однако, вещими и пророческими. Ведь сны раскрывают то, что живет в душе, как постоянно присутствующее, хотя порой скрытое и подавленное желание. И они могут предсказывать будущее, ибо с человеком случается обыкновен­но то, чего он больше всего хочет, особенно чего он бессознательно хочет. Вот почему сказки так символичны для судьбы народа.

Наш сон исполнился. «Хитрая наука» о «легком хлебе», ради которой ста­руха потеряла дом и имущество, оказалась «научным социализмом» Марк­са. Он оказался тем «чертом», к которому попал в плен мальчишка, и он научился там, что воровство есть не воровство, а «экспроприация экспроп­риаторов». «Хитрая наука» сообщила ему, наконец, как попасть в то царство, где можно наесться и напиться, где можно лежать на печи и все будет ис­полняться «по щучьему велению»: туда нужно смело прыгнуть, выражаясь вульгарно; а на языке строгой науки — «совершить прыжок из царства не­обходимости в царство свободы». И многое другое исполнилось в этом сне: богач получил «щелчок в лоб» и помер, мужик «по смерти царя начал сам царствовать». Наконец, дезертир и шулер Мартышка воплотил социальную утопию, где «беднота» получает пайки из «казенных магазинов».

До сих пор я показывал вам низменное и пошлое в русской сказке. К это­му меня обязывала правдивость философа и скромность русского человека. Национальная скромность, самокритика и самоосуждение составляют нашу несомненную черту. Нет народа, который до такой степени любил бы ругать себя, изобличать себя, смеяться над собой. Вспомните Гоголя и Достоевско­го. Но тот же Достоевский верит в высокий дух русского народа. Верим и мы, и наша вера ценна потому, что она прошла через горнило глубочайшего со-

мнения. Кто из русских не усомнился в своем народе в страшный период революции? Впрочем, в революциях все народы страшны.

Смех есть великое освобождение. Его дали нам и Гоголь, и Чехов, но он есть вообще в русской душе и в русской сказке. С мудрым юмором показы­вает она, что конец жадного и завистливого земного благополучия есть «раз­битое корыто». Наш великий поэт Пушкин оценил и обессмертил эту тему народной сказки. Сказка хорошо сознает всю пошлость земной утопии сытого рая, как предела желаний, как вершины фантазии, которая притом никогда не сбывается.

Вот, например, рассказ о мужике, который вырастил горошину «до не-бушка». Влез он туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гуся­тины, и поросятины, и пирогов видимо-невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть». Однако, когда мужик захотел вернуться обратно на землю, он не нашел дороги; тогда он свил веревку из паутины, летавшей по воздуху, и стал спускаться. «Спускался, спускался — хвать — веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух! Летел, летел и упал в болото». Все-таки русский человек верит, что и из болота, в которое он попал, его непременно какой-нибудь случай вытянет, и, действительно, мужика вытягивает утка.

Много таких пророчеств можно найти в наших сказках, но есть в нашем эпосе одна былина, которая обладает положительным ясновидением. Это былина об Илье Муромце и о его ссоре с князем Владимиром. Илья Муро­мец, любимый национальный богатырь, происходит из крестьянской семьи. Если Добрыня Никитич есть представитель русского дворянства (а Алеша Попович происходит из «духовного звания»), то Илья Муромец воплощает крестьянство, как главную опору и силу русской земли. Вместе с тем он есть главная и постоянная опора престола и церкви. Он неизменно спасает Вла­димира от нашествия татар и защищает везде и всегда «веру православную». Тем более неожиданной является его ссора с Владимиром, и тем более стран­ными и удивительными представляются его поступки при этой ссоре.

Однажды устроил князь Владимир «почестей пир» «на князей, на бояр, на русских богатырей», «а забыл позвать старого казака Илью Муромца». Илья, конечно, страшно обиделся. Натянул он тугой лук, вложил стрелоч­ку каленую и начал стрелять... В кого бы вы думали? «Начал он стрелять по Божьим церквам, да по чудесным крестам, по тыим маковкам золоченым». И вскричал Илья во всю голову зычным голосом: «Ахвы, голь кабацкая, (доброхоты царские!) Ступайте пить со мной заодно зелено вино, обирать-то маковки золоченыя!»

Вот вам картина русской революции, которую в пророческом сне увиде­ла древняя былина. Илья, это олицетворение крестьянской Руси, устроил вместе с самой отвратительной чернью, с пьяницами и бездельниками, на­стоящий разгром церкви и государства; внезапно он стал разрушать все, что он признавал святыней и что защищал всю свою жизнь. И все это в силу некоторой справедливой обиды: мужицкого богатыря не позвали на княжес­кий пир. Крестьянская Русь не участвовала в барской, дворянской культу­ре, хотя защищала ее от врагов и молилась с нею в одной церкви. Пир куль­туры был ей недоступен, хотя жизнь русского барина долгие века была не­прерывным пиром, более блестящим и грандиозным, чем пир Западной Европы.

Здесь ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но ре­акция на нее совершенно не сообразна и стихийна. Это не революция за­падноевропейская с ее добыванием прав и борьбою за новый строй жизни. Это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий все, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом свое преступление, совершаемое с «голью кабацкою». Это не есть восстановление нарушенной справедли­вости в мире, это есть «неприятие мира», в котором такая несправедливость существует. Такое «неприятие мира» есть и в русском горестном кутеже, и в русских юродивых и чудаках, и в нигилистическом отрицании культуры у Толстого, и, наконец, в коммунистическом нигилизме.

Вещий сон былины оканчивается, однако, более благополучно, чем окончилась русская революция. Владимир, увидав «погром», испугался и понял, «что пришла беда неминучая». Он устроил новый пир специально для «старого казака Ильи Муромца». Но трудная задача была его пригласить, ясно было, что он теперь уж не пойдет. Тогда снарядили в качестве посла Добрыню Никитича, русского барина-богатыря, который вообще исполнял дипломатические поручения. Только он сумел уговорить Илью. И вот Илья, которого теперь посадили на самое лучшее место и начали угощать вином, говорит Владимиру, что он не пришел бы, конечно, если бы не Добрыня, его «брат названый».

Вот этого пророческого предупреждения, совершенно ясно высказан­ного в русском былинном эпосе, не поняла русская монархия: она не по­слала барина Добрыню, чтобы пригласить «брата крестового», русского му­жицкого богатыря на княжеский и боярский пир; хотя этот «барин» сам часто указывал князю на необходимость такого приглашения. Напротив, вышло даже так, что «барин» попал в немилость у князя за эти непрошен­ные советы.

Такова мудрость эпоса — подсознательная душа народа высказывает в нем то, чего она втайне желает или чего боится. В этих подсознательных силах заключено все прошлое и будущее.

Сокращено по источнику: Вопросы философии. 1995. № 6.

РАЗДЕЛ II

Дата добавления: 2015-06-04