Расширение группы и развитие индивидуальности 1 страница

Г. Зиммель

Неоднократно приходится наблюдать следующее соотношение между развитием индивидуальности и социальным интересом: это развитие тем выше, чем более широк тот круг, на который распространяется интерес. Возьмем две социальные группы, Л/и N, резко отличающиеся друг от друга как по своим характерным свойствам, так и по взаимной настро­енности, причем каждая из них состоит из однородных и тесно связанных между собой элементов. Обычно развитие вызывает все возрастающую диф­ференциацию элементов. Различия между индивидами по внешним и внут­ренним склонностям и их проявлениям, которые первоначально были минимальными, обостряются вследствие необходимости добывать себе средства к жизни, борьба за которые ведется все более своеобразными спо­собами; конкуренция, как известно, создает особенность индивида. Сколь бы ни были различны исходные пункты этого процесса в группах Ми N, все же он должен постепенно делать их похожими друг на друга. С самого на­чала есть вероятность того, что с увеличением несходства между собой со­ставных частей группы М и составных частей группы N в каждой из них можно будет найти все больше сходств с другой группой; разнообразные от­клонения от нормы, значимой до тех пор для каждого комплекса как тако­вого, необходимо должны приблизить членов одной группы к членам дру­гой. Это должно произойти уже потому, что, как бы ни были различны со­циальные группы сами по себе, формы дифференциации одинаковы или сходны между собой: отношения простой конкуренции, соединение мно­гих слабых против одного сильного, избыток входящих в группу индивидов, последовательное усиление раз установленных индивидуальных отношений и т.д. Действие этого процесса — с чисто формальной стороны — часто мож­но наблюдать в интернациональной симпатии, которую питают друг к дру­гу аристократы и которая странным образом не зависит от специфического содержания того существенно важного, что в других случаях имеет решаю­щее значение для взаимного притяжения и отталкивания. После того как процесс социальной дифференциации привел к разделению высокого и низкого, уже одно только определенное социальное положение как фор­мальный факт внутренним, а часто и внешним образом соотносит между собой членов самых разнообразных групп, для которых характерно имен­но это социальное положение.

К тому же вместе с такой дифференциацией социальной группы будет расти необходимость и склонность выходить за пределы ее первоначальных границ в пространственном, экономическом и духовном отношении. А вви­ду возрастающей индивидуализации и, следовательно, взаимного отталки­вания ее элементов будут расти также необходимость и склонность устанав­ливать, помимо первоначальной центростремительности отдельной груп­пы, центробежную тенденцию как мост, перекинутый к другим группам.

Немногих примеров будет достаточно, чтобы показать, каков этот процесс, который и так уже самоочевиден.

Первоначально в цехах господствовал дух строгого равенства, вследствие чего, с одной стороны, налагались ограничения на отдельного человека в отношении производства, ибо ни один член цеха не должен был превосхо­дить остальных по количеству и качеству своей продукции, а с другой — имелось стремление защитить индивида посредством норм продажи и обо­рота, чтобы его не превзошли другие. Однако более продолжительное вре­мя поддерживать это состояние недифференцированности было невозмож­но. Мастер, разбогатевший в силу каких-нибудь обстоятельств, не хотел больше подчиняться ограничениям: продавать лишь собственную продук­цию, торговать только в одном месте, держать очень ограниченное число подмастерьев и т.п. Но как только он добивался права на это, нередко пу­тем тяжелой борьбы, должно было произойти следующее: во-первых, пер­воначально однородная масса членов цеха должна была дифференцировать­ся все с большей определенностью на богатых и бедных, капиталистов и рабочих; после того как принцип равенства был однажды нарушен настоль­ко, что один имел право заставить другого работать на себя, и свободно, по своим личным способностям и энергии, полагаясь на свое знание отноше­ний и на свой учет шансов, выбирать себе рынок сбыта, именно личные качества, получив возможность развиваться, должны были повыситься и привести ко все более резкой специализации внутри товарищества и, в кон­це концов, к его распаду. С другой же стороны, это преобразование повело к дальнейшему выходу за пределы прежней области сбыта; благодаря тому, что производитель и торговец, соединенные прежде в одном лице, диффе­ренцировались друг от друга, последний приобрел несравненно большую свободу передвижения и завязались коммерческие связи, до тех пор невоз­можные. Индивидуальная свобода и увеличение предприятия находятся во взаимодействии. Так, при одновременном существовании цеховых ограни­чений и больших фабричных предприятий, например, в начале этого сто­летия в Германии оказывалось всегда необходимым предоставить последним свободу производства и торговли, которую могли или хотели коллективис­тски ограничивать для кругов, состоявших из более мелких и незначитель­ных предприятий. Итак, развитие, бравшее начало в узком гомогенном це­ховом круге, шло в двух направлениях и, соответственно этой двойствен­ности, должно было подготовить его разложение: речь идет, во-первых, об индивидуализирующей дифференциации, а во-вторых, о пространственном расширении. В этом отношении, например, история освобождения крес­тьян в Пруссии оказывается сходным процессом. Наследственно-зависи­мый крестьянин, каким он был в Пруссии приблизительно до 1810 г., и по отношению к земле, и по отношению к господину занимал своеобразное среднее положение; земля хотя и принадлежала господину, но так, что кре­стьянин не был лишен известных прав на нее. С другой стороны, хотя он и должен был отбывать барщину на поле своего господина, но он обрабаты­вал наряду с этим и отведенную ему землю на свой страх и риск. С уничто­жением крепостного права известная часть земли, принадлежавшей до сих пор крестьянину на ограниченных правах, была передана ему в полную и безусловную собственность, а помещик мог рассчитывать только на наем­ных рабочих, набиравшихся теперь, главным образом, из владельцев более

мелких клочков земли, которые были у них скуплены. Итак, если крестья­нин при прежних отношениях соединял в себе отдельные черты собствен­ника и работающего на других¹, то теперь появилась резкая диффе­ренциация: одна часть превратилась в чистых собственников, а другая — в чистых работников. Само собой очевидно, каким образом это привело к свободным личным перемещениям и установлению связей с более удален­ными лицами и кругами; влияние здесь оказало не только уничтожение внешней прикрепленное™ к клочку земли, но и положение работника как такового, которого нанимают то здесь, то там; а кроме того, и свободное владение, которое делает возможным отчуждение и вместе с тем коммер­ческие отношения, переселения и т.п. Так подтверждается сформулирован­ное выше положение: дифференциация и индивидуализация ослабляют связь с ближним, чтобы создать взамен новую связь — реальную и идеаль­ную — с более дальними.

Аналогичное соотношение обнаруживается в животном и растительном мире. Можно заметить, что у наших домашних животных (это относится и к культурным растениям) особи одного и того же подвида резче различаются между собой, чем особи соответствующего подвида, пребывающие в естественном состоянии; напротив, подвиды одного вида как целые ближе друг другу, чем у некультурных пород. Итак, культивирование усиливает формообразование, благодаря которому, с одной стороны, индивидуаль­ность более резко выделяется внутри своего вида, а с другой — происходит сближение с чужими видами и обнаруживается сильное сходство с более широкой общностью вне пределов первоначально гомогенной группы. С этим вполне согласуется утверждение, что породы домашних животных у некультурных народов имеют характер гораздо более обособленных видов, чем те разновидности, которые есть у культурных народов. Дело в том, что первые еще не достигли в процессе развития той стадии, когда в результате более продолжительного приручения уменьшаются различия между видами, поскольку увеличиваются различия между индивидами. И в этом развитие животных прямо пропорционально развитию их господ: в менее культур­ные эпохи индивиды, принадлежащие к одному роду, настолько единооб­разны и одинаковы, насколько возможно; напротив, роды в целом проти­востоят друг другу как чуждые и враждебные: чем теснее синтез внутри сво­его рода, тем резче антитезис по отношению к чужому роду; с прогрессом культуры растет дифференциация между индивидами и увеличивается бли­зость к чужому роду. Соответственно, широкие необразованные массы куль­турного народа внутренне более гомогенны, чем образованные слои; харак­терные особенности, отличающие их от масс другого народа, более резки, чем различия между образованными слоями обоих народов. А что касается отражения этого отношения в наблюдающем духе, то должно иметь место то же самое и притом на основании важного психологического правила, согласно которому различные, но принадлежащие к одному и тому же роду и сопряженные в некое единство впечатления сливаются между собой и тем самым парализуют друг друга, так что образуется некое среднее впечатле­ние; одно крайнее качество уравновешивает другое, и подобно тому, как

¹ По-немецки здесь подчеркивается момент не столько личной выгоды, сколько личной ответствен­ности.

самые различные цвета образуют вместе бесцветный белый свет, так разно­образие очень неодинаково одаренных и действующих лиц ведет к тому, что целое, в которое их объединяет представление, получает характер более индифферентный, лишенный резко очерченной односторонности. Трения между ярко выраженными индивидуальностями, которые в действительно­сти ведут к уравниванию или конфликтам, происходят и в субъективном духе. Чем более дифференцирован круг соответственно своим составным частям, тем менее он, как целое, производит индивидуальное впечатление, потому что его части, так сказать, не дают говорить друг другу, взаимно ус­траняют друг друга, так что в результате получается впечатление усреднен-ности, которое будет тем неопределеннее, чем многочисленнее и разно­образнее факторы, совместно его производящие.

Обобщая эту мысль, можно выразить ее так: в каждом человеке ceteris paribus индивидуальное и социальное имеется, так сказать, в неизменной пропорции, которая изменяет только свою форму: чем теснее круг, которому мы себя отдаем, тем меньше мы имеем индивидуальной свободы; но зато этот круг сам представляет собой нечто индивидуальное, и именно потому, что он невелик, отделяет себя от других резкими границами. Это обнаруживается очень ясно в социальном строе квакеров. Как целое, как религиозный прин­цип, отличающийся самым крайним индивидуализмом, квакерство объеди­няет членов общины строем и образом жизни в высшей степени единообраз­ными, демократическими и по возможности исключающими все инди­видуальные различия; но зато оно совершенно лишено понимания высшего государственного единства и его целей, так что индивидуальность меньшей группы исключает, с одной стороны, индивидуальность ее отдельных членов, с другой стороны, — самоотдачу индивида большой группе. В частностях это проявляется следующим образом: в том, что является делом общины, в бого­служебных собраниях, каждый может выступать и говорить, как проповед­ник, что хочет и когда хочет; однако, с другой стороны, община ведет надзор за личными делами, например, за заключением браков, так что последние не происходят без согласия комитета, назначенного для рассмотрения каждого отдельного случая. Итак, они индивидуальны только в общем, но социально связаны в индивидуальном. И соответственно, если расширяется круг, в ко­тором мы действуем и к которому относятся наши интересы, то это дает боль­ше простора для развития нашей индивидуальности; но в качестве частей этого целого мы обладаем меньшим своеобразием, а целое, как социальная группа, является менее индивидуальным.

Если, таким образом, тенденции, с одной стороны, к индивидуализации, а с другой — к недифференцированности, столь тождественны друг другу, что относительно безразлично, проявляются ли они в области чисто личной или же в сфере той социальной общности, к которой принадлежит личность, то увеличение индивидуализации или ее противоположности в одной об­ласти потребует соответственного уменьшения в другой. Итак, мы прихо­дим к самой общей норме, которая чаще всего может проявляться при раз­личиях в размерах социальных групп, но, впрочем, обнаруживается и в дру­гих случаях. Например, у некоторых народов, у которых преобладает все экстравагантное, преувеличенное, импульсивно причудливое, мы замеча­ем рабскую приверженность моде. Сумасбродство, совершенное одним, автоматически влечет за собой слепое подражание всех остальных. Те же, у

кого жизнь в целом далеко не так многоцветна, более трезва и устроена на солдатский манер, имеют, однако, гораздо более сильные индивидуалисти­ческие стремления и отличаются друг от друга в рамках этого однообразно­го и простого стиля жизни гораздо резче и отчетливее, чем первые внутри своего изменчивого многоцветья. Итак, с одной стороны, целое носит очень индивидуальный характер, но его части весьма подобны между собой; с другой стороны, целое более бесцветно, его образование в меньшей степе­ни связано с какими бы то ни было крайностями, но его части сильно диф­ференцированы между собой. Сейчас, однако, для нас важно, главным об­разом, отношение корреляции, которое привязано к объему социального круга и обычно связывает свободу группы со стесненностью индивида; хо­рошим примером этого является сосуществование коммунальной стеснен­ности и политической свободы, которое мы, например, видим в русском устройстве доцарского периода. Особенно в эпоху нашествия монголов в России было множество территориальных единиц, княжеств, городов, сель­ских общин, которые вовсе не были соединены между собой единой госу­дарственной связью, и, таким образом, каждое из них как целое пользова­лось большей политической свободой; но зато прикрепленность индивида к коммунальному сообществу была наиболее тесной, так что не су­ществовало вообще частной собственности на землю и только одна комму­на владела ею. Тесной замкнутости в круг общины, которая лишала инди­вида личного владения, а нередко, конечно, и возможности личного пере­движения, соответствовало отсутствие отношений, связывающих его с более широким политическим кругом. Круги социальных интересов расположе­ны вокруг нас концентрически: чем теснее они нас охватывают, тем мень­ше они должны быть. Но человек никогда не является ни существом сугубо коллективным, ни существом сугубо индивидуальным: поэтому здесь, ко­нечно, идет речь лишь о большей или меньшей степени того и другого или же только об отдельных сторонах и определениях человеческого существо­вания, в которых являет себя развитие, переход от перевеса индивиду­ального над коллективным к перевесу коллективного над индивидуальным. У этого развития могут быть стадии, в которых принадлежность одновре­менно к меньшему и к большему социальному кругу выражается в харак­терных последствиях. Итак, если самоотдача более узкому кругу, в общем, менее благоприятна для сохранения индивидуальности как таковой, чем ее существование в некоторой возможно большей общности, то все-таки с психологической точки зрения следует заметить, что внутри очень большого культурного сообщества принадлежность к семье способствует индивидуа­лизации. Отдельный человек не может оградить себя от совокупности; толь­ко отдавая некоторую часть своего абсолютного «Я» нескольким другим ин­дивидам, соединяясь с ними, он может еще сохранить чувство индивиду­альности и притом без чрезмерной замкнутости, без чувства горечи и обособленности. Даже когда он расширяет свою личность и свои интере­сы, включая сюда личность и интересы ряда других людей, он противопос­тавляет себя остальному, так сказать, в более широкой массе. Правда, для индивидуальности в смысле чудачества и всякого рода ненормальности жизнь без семьи, в некотором широком круге оставляет широкое поприще; но для дифференциации, которая затем приносит пользу и наибольшему целому, будучи порождена силой, а не непротивлением односторонним

влечениям, — для нее принадлежность к более узкому кругу внутри более широкого оказывается полезной, правда, часто, конечно, только как под­готовка и переходное состояние. Семья, значение которой сначала полити­чески реально, а с ростом культуры все более и более психологически иде­ально, предоставляет в качестве коллективного индивида своему члену, с одной стороны, некоторую предварительную дифференциацию, которая, по крайней мере, подготавливает его к дифференциации в качестве абсо­лютной индивидуальности, с другой стороны, она предоставляет ему и за­щиту, благодаря которой эта индивидуальность может развиваться, пока она не будет в состоянии устоять против самой обширной общности. В более высоких культурах, где одновременно получают признание и права индивидуальности, и права самых широких кругов, принадлежность к се­мье представляет собой смешение характерного значения принадлежности к узкой и более широкой социальным группам.

Если я указывал выше, что самая большая группа предоставляет больше простора крайностям формирования и деформирования (Bildungen und Verbildungen) индивидуализма, мизантропическому уединению, причудли­вости и капризным формам жизни, бесцеремонному эгоизму, то это явля­ется лишь следствием того, что более широкая группа предъявляет нам меньше требований, меньше заботится об отдельных людях и поэтому ста­вит меньше препятствий для полного развития даже самых извращенных влечений, чем более узкая группа. Следовательно, на размеры круга ложится лишь негативная вина, и речь идет не столько о развитии в пределах груп­пы, сколько о развитии вне ее, для которого большая группа открывыает сво­им членам больше возможностей, чем меньшая. Хотя это — случаи одно­сторонней гипертрофии, причиной или следствием которой является сла­бость индивида, однако именно в односторонности, которую приносит с собой нахождение в большой группе, лежит неизмеримо могучий источник силы и притом не только для совокупности, но и для отдельного члена. Яснее всего свидетельствует об этом тот несчетное число раз наблюдавшийся факт, что лица, которые до старости действовали в одном определенном кругу, тотчас по выходе из него теряют силы, посредством которых они до сих пор вполне удовлетворительно исполняли свое призвание. Дело не про­сто в том, что данное количество силы не следует более своей привычной траектории и не может войти в предлагаемую новую колею, а потому раз­лагается; вся личность, вся деятельность ее, даже помимо ее призвания, в большинстве таких случаев замирает, так что нам потом может показаться, будто организм сам по себе давно уже не располагал силами, нужными для его деятельности, и мог развить лишь в этой определенной ее форме ту спо­собность, которая, собственно говоря, ему самому уже более не свойствен­на. Примерно таково было и представление о жизненной силе: будто кро­ме естественных сил, обитающих в составных частях тела, к химическим и физическим воздействиям в нем прибавляется еще и особая сила, свойствен­ная специфической форме органического. Но как теперь отрицают, что у жизни такая сила есть, а ту сумму сил, которую, казалось, она производи­ла, свели к особому сочетанию ранее известных сил, пребывающих в есте­ственном круговороте, — так же нужно будет признать, что энергическая собранность личности и та добавочная сила, которую, как кажется, дает нам призвание и существование которой, по всей видимости, доказывают по-

следствия, вызываемые его оставлением, — эта собранность является лишь особенно благоприятным приспособлением и упорядочением сил, которы­ми личность обладает и в остальное время; ибо форма не производит силу. Но подобно тому как в действительности жизнь есть все-таки именно эта особая, ни с чем другим не сравнимая комбинация и концентрация природ­ных сил, так и призвание, некоторым определенным образом упорядочи­вая силы индивида, вызывает их развертывание и целесообразные сочета­ния, которые иначе были бы невозможны. А так как это специфическое придание формы применительно к отдельному человеку может иметь мес­то только внутри большой группы, организованной на основе значительного разделения труда, то и на этом пути становится опять очевидным, в какой тесной зависимости от жизни в пределах самого большого круга находится укрепление и полное развитие личности.

Дальнейшее развертывание этой взаимосвязи позволяет понять, что зна­чительное развитие индивидуальности и глубокое уважение к ней нередко идут рука об руку с космополитическим образом мысли, и, наоборот, само­отдача узко ограниченной социальной группе создает препятствия и для того, и для другого. И внешние формы, в которых выражается этот образ мысли, следуют той же схеме. С одной стороны, Ренессанс в Италии создал совершенную индивидуальность, с другой — образ мыслей и нравственно­сти, далеко выходящий за пределы более узкого социального окружения; прямо это выражено, например, в словах Данте, что — при всей страстной любви его к Флоренции — для него и подобных ему отечеством является мир, как для рыб — море; косвенно и, так сказать, a posteriori это доказыва­ется тем, что формы жизни, созданные итальянским Ренессансом, были вос­приняты всем цивилизованным миром, и притом именно потому, что они предоставили индивидуальности, какого бы рода она ни была, неслыхан­ный до тех пор простор. Как на симптом этого развития, я укажу только на неуважение к дворянству в ту эпоху. Дворянство лишь до тех пор имеет под­линное значение, пока оно представляет собой социальный круг, который, будучи тесно сплоченным внутри, тем энергичнее обособляется от массы всех остальных, причем и по отношению к высшим, и по отношению к низ­шим; отрицание его ценности свидетельствует об упразднении обоих при­знаков, свидетельствует, с одной стороны, о понимании ценности личнос­ти, к какому бы кругу она ни принадлежала по своему рождению, с другой стороны, — о нивелировании дворянства относительно тех, выше кого оно себя ставило раньше. И то и другое действительно нашло свое выражение в литературе того времени.

Такого рода взаимосвязями объясняется, впрочем, и то, почему так час­то на великих людей падает подозрение в бессердечности и эгоизме. Дело в том, что объективные идеалы, которые их воодушевляют, выходят по сво­им причинам и следствиям далеко за пределы более узкого, охватывающе­го этих людей круга, что возможно именно поскольку их индивидуальность далеко выдается над средним социальным уровнем; для того, чтобы можно было видеть так далеко, нужно смотреть через головы тех, кто находится вблизи.

Наиболее известная аналогия этому отношению — взаимосвязь (как при последовательном появлении, так и при одновременном сосуществовании) республиканства и тирании, нивелирования и деспотизма. Всякое обще-

ственное устройство, характер которого решающим образом определяется аристократией или буржуазией, которое, одним словом, предлагает соци­альному и политическому сознанию несколько граничащих друг с другом более узких кругов, стремится, как только оно вообще захочет выйти за свои пределы, с одной стороны, к единству под руководством личной власти, с другой стороны, — к социализму с анархическим оттенком, который путем уничтожения всех различий стремится восстановить абсолютное право сво­бодной личности. Так, политеизм древности с его локализацией действий богов по определенным областям, между которыми существовали многооб­разные отношения подчиненности и сопряжения, в начале нашего летоис­числения приводил (движение вверх) к монотеизму и (движение вниз) — к атеизму. Так, целью иезуитов, в противоположность аристократической организации церкви, является, с одной стороны, уравнивающая демагогия, с другой — папский абсолютизм. Поэтому, как правило, нивелирование масс является коррелятом деспотизма, и поэтому именно та церковь, которая энергичнее всего объединена стоящей во главе ее личностью, меньше все­го дает возможность выдвинуться индивидуальности своих приверженцев и имеет больше всего успеха в деле создания объемлющего весь мир царства, по возможности, нивелирующего личность как таковую.

Итак, эти примеры показывают, что корреляция между индивидуа­листской и коллективистской тенденциями, о которой мы говорим, прини­мает иную форму: расширение круга связано с развитием личности, но не членов самого круга, а с идеей высшей личности, которой как бы передает­ся индивидуальная воля и которая зато — как в другом отношении святые — берет на себя представительство.

Развитие, которое берет начало в более узкой группе и ведет одновремен­но и к индивидуализации, и к усиленной социализации, конечно, не все­гда в одинаковой степени должно осуществить и то, и другое. Однако при известных обстоятельствах один элемент может значительно преобладать над другим, так как речь ведь идет не о метафизической гармонии или за­коне природы, который с внутренней необходимостью связывал бы всякое количество первого с равным количеством второго, но все отношение мо­жет быть значимо лишь как очень общее совокупное выражение результата очень сложных и изменчивых исторических условий. Как уже было указа­но выше, мы встречаем также случаи, когда развитие идет не одновремен­но в обоих направлениях, но подводит к альтернативе: либо то, либо дру­гое, — и это тем не менее доказывает существующую между ними корреля­цию. Очень отчетливо демонстрирует это один из этапов в истории альменды, коллективного владения швейцарских общин. Поскольку аль-менды перешли во владение отдельных общин, местных и сельских корпо­раций, постольку в некоторых кантонах (Цюрихе, Ст.-Галлене и др.) законодательство в своем отношении к ним имеет теперь тенденцию или разделить их между отдельными членами, или допустить их переход к бо­лее крупным земельным общинам, потому что личная и территориальная база этих мельчайших союзов слишком ничтожна, чтобы они могли сделать свое владение действительно плодотворным для общественной жизни.

Наверное, все отношения, о которых мы здесь говорим и которые спо­собны принять самые разнообразные формы сосуществования, последова­тельности или альтернативности, символически можно было бы выразить

таким образом: более узкая группа образует до известной степени среднее пропорциональное между более широкой группой и индивидуальностью, так что первая, будучи в себе замкнута и не нуждаясь ни в каком дополни­тельном факторе, дает в результате такие же жизненные возможности, ка­кие вытекают из сочетания обеих последних. Так, например, коррелятом идеи о всемогуществе римского государства было то, что наряду с ius publicum² существовало ius privatum*; сама по себе отчетливая норма, регулирующая это всеобъемлющее целое, требовала соответствующей нор­мы и для индивидов, которых это целое в себе заключало. Существовали только, с одной стороны, сообщество {Gemeinscha.fi) в самом широком смыс­ле слова, с другой — отдельное лицо; древнейшее римское право не знает никаких корпораций, и этот дух остается вообще присущим ему. Наоборот, в германском праве нет никаких специальных правовых принципов, одних для сообщества, других — для отдельных людей; однако эти общности так­же не имеют и того всеобъемлющего характера, какой присущ им в римс­ком государстве, они меньше, и появление их вызвано изменчивыми и раз­нообразными потребностями отдельных людей. В малых сообществах (Gemeinwesen) нет нужды в таком отделении публичного права от частного, потому что индивид в них теснее связан с целым.

А из такого понимания соотношения между индивидуальным и соци­альным необходимо следует вывод: чем больше на передний план выходит интерес к человеку как индивиду, а не как социальному элементу, и, следо­вательно, те его свойства, которые присущи ему просто как человеку, тем теснее должно быть соединение, которое привлекает его, так сказать, через головы его социальной группы ко всему человеческому вообще и внушает ему мысль об идеальном единстве человеческого мира. Хороший пример такой корреляции — учение стоиков. В то время как еще у Аристотеля по­литико-социальная связь, в которую включен отдельный человек, выступает как исток этических определений, интерес стоиков в практической облас­ти прикован, собственно говоря, лишь к отдельной личности, и подготав­ливание индивида к идеалу, который предписывала система, стало руково­дящим принципом стоической практики, и притом настолько исключитель­ным, что связь индивидов друг с другом оказывается здесь только средством для этой идеальной индивидуалистической цели. Но эта цель по своему содержанию определяется, конечно, идеей всеобщего разума, пронизыва­ющего собой все единичное. И этому разуму, осуществление которого в индивиде является идеалом стоиков, причастен каждый человек; выходя за пределы всех национальных границ и социальных ограничений, он связы­вает узами равенства и братства все, что именуется человеком. Таким обра­зом, у стоиков космополитизм является дополнением индивидуализма; разрыв более тесных социальных связей, которому политические отноше­ния благоприятствовали в ту эпоху не меньше, чем теоретические размыш­ления, переместил, согласно ранее установленному нами принципу, центр тяжести нравственного интереса, с одной стороны, к индивиду, с другой стороны, к тому самому широкому кругу, к которому принадлежит всякий человеческий индивид как таковой. То обстоятельство, что учение о равен-

² Публичным правом (лат.).

³ Частное право (лат.).

стве всех людей часто сопряжено с крайним индивидуализмом, становится нам понятным в силу этих, а также и следующих причин. Весьма понятно с психологической точки зрения, что ужасное неравенство, в котором рож­дались отдельные люди в известные эпохи социальной истории, вызывало реакции в двух направлениях: во-первых, в сторону права личности, во-вто­рых, в сторону всеобщего равенства, потому что более широкие массы бы­вают обыкновенно лишены в одинаковой степени и того и другого. Только имея в виду эту одностороннюю связь, можно понять такое явление, как Руссо. Усиливающееся развитие всеобщего школьного образования обна­руживает ту же тенденцию: с одной стороны, речь идет об устранении рез­ких различий в духовном уровне и, именно посредством установления из­вестного равенства, предоставлении каждому отдельному человеку возмож­ности проявления его индивидуальных способностей, в чем ему было отказано раньше. Я думаю даже, что психологически ничто не может способствовать более представлению о всеобщем равенстве, чем отчетли­вое осознание сущности и ценности индивидуальности, того факта, что каж­дый человек есть индивид с характерными свойствами, которые нельзя об­наружить в том же сочетании вторично. Каковы бы ни были эти особенно­сти по своему содержанию, форма индивидуальности присуща каждому человеку и определяет его ценность сообразно моменту редкости. Тем са­мым создается формальное равенство; именно поскольку каждый представ­ляет собой нечто особенное, он равен каждому другому. И учение об абсо­лютном «Я», о личной бессмертной душе, которая присуща каждому чело­веку, должно было больше, чем все другое, способствовать созданию представления о всеобщем равенстве, потому что эмпирические различия, которые можно найти в содержании душ, не принимаются во внимание ввиду вечных и абсолютных качеств, по которым они равны друг другу. И когда говорится о социалистическом характере древнего христианства, то проистекает он не столько из положительных оснований, сколько из отри­цательных, из полного безразличия, с которым первые христиане относи­лись ко всему, что обыкновенно образует различия между людьми, — и при­том именно вследствие признания абсолютной ценности отдельной души. Если отвергается абсолютная индивидуальность, то отдельные люди рас­сматриваются лишь как сумма свойств и оказываются, конечно, столь же различными, как эти последние; но если эти свойства являются чем-то второстепенным в сравнении с главным, именно с личностью, свободой и бессмертием души, которая, к тому же, как, например, у Руссо, с самого начала отличается совершенной добротой, извращенной только воспитани­ем и обществом, то естественным выводом является равенство всех челове­ческих существ. Впрочем, это метафизическое значение личности ведет, очевидно, к пренебрежению ее эмпирическим содержанием, имеющим, собственно говоря, большую важность. Но так как прогрессирующая соци­ализация находится в естественной и внутренне необходимой связи с про­грессирующей индивидуализацией, то отношение, которое мы только что охарактеризовали, всегда пагубно там, где оно осуществляется на практике. Революционные движения, например, движение анабаптистов или движе­ние 1789 г., приходят к логическим и этическим несообразностям потому, что хотя они отрицают общность низшего уровня в пользу более высокой, однако не сохраняют вместе с тем права индивидуальности. В особенности

Дата добавления: 2015-06-04