Налимов 4 страница

Из мыслей, которые Мамардашвили развивал десять лет назад, в 1977 году, сохраняется к этому времени немногое, но, видимо, главное. В первую очередь, это понятие «иной реальности».

«В том, как понимается мышление в европейской традиции, уже как бы изначально содержится сознание иного. Этим иным, или другим миром, может быть другой человек, другая точка зрения, другая перспектива, вообще другой мир или другой космос. Все эти вещи стоят в одном ряду и являются расшифровкой слова "иное". Иная реальность!» (Там же).

Я не зря вспомнил Сократа. Мамардашвили, конечно, очень европейский философ, и сознание у него мыслится картезиански, но при этом изначальный позыв был все-таки платоническим.

«...я могу, видимо, сказать, что наше движение в сторону подозреваемой иной реальности есть не что иное, как просто приближение к известной пла-

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9 — Часть 1

тоновской метафоре "пещеры ". Перед нами действительно "тени ", не имеющие существования, а то, что подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та реальность, в которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с помощью которого мы смогли отстраниться от мира и отстранить его» (Там же, с. 39).

В связи с этим есть смысл сразу дать основное понятие о сознании, используемое Мамардашвили — сознание есть место встречи с иным миром, в сущности, с Небесами Платона, где живут Идеи.

«Допустим, у нас есть понятие кривой или постоянного искривления. Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну, <... > то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого невыводимо.

Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то пересечется, невозможно.

Поэтому, кстати говоря, одни философы (я имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию "идеи", а другие, как, например, Декарт, — к понятию "врожденной идеи ". Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями ", подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть.

Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место перехода, или место связанности, и есть сознание, которое у нас есть или нет.

То есть сознание — это место. В топологическом смысле этого слова» (Там же, с. 41—42).

Понимание сознания как места, как вы помните, привело к пониманию его как некоего пространства, но тогда это совмещалось с понятием «чувственно-сверхчувственных» вещей. И породило понятие о дополнительных к телу органах с иной вещественностью — как бы вещественностью.

Теперь Мамардашвили занимает совсем иная сторона этого понятия — место для него, скорее, вход в иной мир, в мир идеальный, открывающийся за «символом смерти». Поэтому он всю статью возвращается к менее заметной мысли: если есть круг, то мы увидим круг. Иначе говоря, мы увидим круг, если узнаем, если нам есть чем его узнать. В сущности, это мысль о том, что у нас есть «врожденные идеи», но они — идеи Платона. И если это так, то Небеса существуют.

Эта идея мелькала уже десять лет назад, но теперь она важнее всего остального, и Мамардашвили постоянно повторяет: «нельзя понимать, если уже не понимал». Иными словами, как ты узнаешь, что это круг, если у тебя нет некой изначальной способности его узнавать?! Нет понятия.

Но кроме понимания сознания как места, есть еще одно очень важное для Мамардашвили его понимание сознания — как сдвига. Он приходит к

Глава 5. Мамардашвили. Анализ сознания в работах Маркса

нему, в сущности, от разочарования в собственной человеческой способности познания. Когда много думаешь о том, как думаешь, приходишь в отчаяние, мир превращается в бесконечные зеркала, которые все искажают: я думаю о том, как я думаю, я думаю, я думаю... наблюдение за наблюдателем, наблюдающим за наблюдателем... Нужна какая-то точка опоры, которая позволила бы остановить этот «поток бредосознания», запущенный Декартом. Ну хоть что-то действительное даже для этой «особой внутренней реальности» по имени — я мыслю.

Оно там же, в cogito Декарта: я мыслю, значит, я существую. Смерть!

«Вспомните символ "смерти " как некую предельную экстремальную ситуацию, в которой мы имеем шанс что-то узнать о том, что мы на самом деле думаем, что в действительности чувствуем и т. д., а также другое слово, которое я употреблял, — сдвиг.

Значит, если мы определили до этого сознание как сферу, объединяющую всесвязно разные перспективы и разные точки, то эта сфера должна каким-то образом сдвинуться, чтобы исчезли, стерлись зеркальные отражения. Иначе говоря, то, что я называю сдвигом, есть смещение или диссимметрия. Сдвиговая диссимметрия сферы сознания, стирающая зеркальные отображения и ставящая нас лицом к Лицу. Лицом к Лицу с чем-то, что свидетельствует, и тогда мы что-то видим. В том числе и самих себя» (Там же, с. 45).

По сути, это выход на самопознание. Но самопознание это — самопознание интеллигента, потому что тут же переводится в нечто непрямое, не лицом к Лицу, а как они сами называют — в рефлексию.

«Не в отражениях, не косвенно, не в знаках и не в намеках, требующих расшифровки и перевода, а непосредственно.

Следовательно, в этом смысле мысль отображается мыслью же. Это и есть мышление. То есть философское мышление особого рода — это синтаксическая запись, имеющая определенные правила сдвига. Запись сдвига. Или ненаблюдаемого случившегося движения в сознании, не похожего ни на какую форму, живущую в зеркальных отражениях» (Там же, с. 45).

И все же, состояние на рубеже, можно сказать, в уже начавшемся сдвиге, заставляет Мамардашвили постоянно возвращаться от философствования к чему-то настоящему и простому.

«Итак, сдвиг записывается. Движение в сознании (или движение сознания, что одно и то же) записывается в соответствии с синтаксисом. Философия есть запись его.

Но оно может быть записано, поскольку оно ненаблюдаемо, только если у самого философа есть это движение, а не знак. Кант говорил: самое трудное — это движение в сознании, — отличая тем самым последнее, в частности, от выполнения ритуала. Люди, писал он, могут выполнять ритуал, но не делать при этом самого главного — совершать движение души» (Там же, с. 46).

Люди могут философствовать, но никакого сдвига при этом не записывается, потому что его нет в душе и нет в сознании. И это очень трудно принять человеку научного или научно-философского склада ума.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9 — Часть 1

«Значит, я все время говорю о чем-то невероятно трудном для нас и в то же время самом близком. Ведь что может быть ближе того, что я на самом деле чувствую, или на самом деле думаю, или во что сдвигаюсь?Или о чем говорю.

Итак, я предлагаю следующую формулу: самое близкое к нам то, о чем на самом деле идет речь, — и самое трудное, но важное. И все это я назвал бы сверхчувственным интервалом. <...>

Для меня же сознание есть некий сверхчувственный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись этого ритма» (Там же, с.46).

Далее все становится мудрено, и я не вдаюсь в эти мысли Мамардашви-ли подробно. Общее понимание есть, и теперь можно вернуться к понятию сознания. Уже в приведенных выдержках встречается целая куча его определений и эти определения разные, хотя для Мамардашвили их что-то объединяет. На самом деле он, походя, дал еще множество иных определений. Например:

«Сознание — это, прежде всего, сознание иного». «Сознание как свидетельство». «Термин "сознание ", в принципе означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности». «Сознание есть одновременно различение». «Человек в отличие от всех остальных известных нам существ обладает сознанием. А это значит, что он имеет возможность переживать, испытывать как раз те вещи или состояния, которые естественным образом, в качестве продукта, скажем, какого-либо физиологического механизма, получить нельзя». «Сознание есть нечто, существующее в единственном числе» и другие.

Все это очень похоже на тот самый первоначальный взрыв, который мы застали по середине, когда перед земным наблюдателем проносится сразу множество осколков, и он составляет из них свое представление о целом. Естественно, поскольку он даже не задумался о начале, об исходном определении понятия, его понимание может быть очень интересным. Но лишь его! К чести Мамардашвили, он это осознает и в конце статьи пишет: «то сознание, о котором я говорил».

Он не говорил о сознании вообще, он говорил о тех его проявлениях, которые пролетают мимо его головы. И надо отдать ему должное — его наблюдения порой чрезвычайно глубоки, и их недопустимо утерять, изучая сознание. Но они впереди, они после того, как станет понятна основа, то есть после того, как появится понятие самого сознания. А вот его, похоже, у философов нет.

Мамардашвили сам описывает такое отсутствие понятия в отношении языка, но почему-то в статье, посвященной сознанию, не задается тем же вопросом о сознании, будто тут ему все ясно или у него слепое пятно. Это прекрасное рассуждение, относящееся ко всей нашей философии. Поэтому я приведу его целиком.

«Представим себе, что перед нами существа, говорящие на каком-то языке. Я утверждаю вслед за Гумбольдтом, вслед за Кантом, вслед за многими другими философами и лингвистами, что не зная и не имея понятия языка, мы вообще не

Глава 5. Мамардашвили. Анализ сознания в работах Маркса

обнаружили бы действие механизма языка или, заметив что-то странное, в принципе никогда не могли бы понять, что это такое. <...> Так же как, не имея понятия о театре, никогда не могли бы понять, что происходит на сцене, наблюдая театральное действие, разыгрываемое какими-то существами.

Кстати, лет десять назад, развивая метафору театра, я случайно обнаружил нечто близкое у великолепного аргентинского испаноязычного писателя Хорхе Борхеса. В одном из его рассказов говорится об арабском ученом, который сидит и переводит трактат Аристотеля о поэтике, и ему нужно перевести слово "театр ". А рядом во дворе играют два мальчика, и в их игре проскальзывают какие-то рудименты театральной игры. И он переводит странным образом, не понимая ни текста Аристотеля, ни того, что делают мальчики, — почему?

Потому что он уже не понимает. У него нет еще понятия театра. И все, и ничего с этим не сделаешь» (Там же, с. 42).

А далее Мамардашвили бросается в разговор о языке, прямо говоря о сознании, и даже предлагает приемы, как создавать понятия. Какие угодно, но только не сознания. С сознанием все ясно, наверное, еще со времен Декарта.

«Следовательно, язык, который мы могли бы понять, а мы понимаем, потому что уже имеем язык, нуждается для этого понимания в каких-то постулатах или аксиомах. Назову одну из таких аксиом: язык есть нечто целостное.

То есть хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Ни один язык нельзя получить по частям. Так он не возникал. А как он возникал?

Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове?» (Там же).

Как, действительно, ребенок обретает понятие языка? Ведь он долго слышит обращенную к нему речь, но не воспринимает ее, даже не обращает на нее внимания. Но однажды он понимает, что это не просто часть мира или окружающих его существ. Это отторжимо от них — они могут и не говорить, — а значит, самостоятельно! И что же это, если взять его самостоятельно? Это нечто, чем мне пытаются помочь, что мне облегчит выживание.

Значит, это стоит освоить! После этого начинается изучение ребенком языка. Но до этого должно быть прозрение, именно в прозрении рождаются понятия, которым еще даже нет имени. Похоже, такого прозрения в отношении сознания философия не пережила. Очевидно, сознание не ощущается ею необходимым для выживания, а потому не отделяется от чего-то, что ей гораздо важнее.

Что же касается Мамардашвили, то эти его мысли последних лет, возможно, и вызывали восхищение, но в последующих статьях новые русские философы сознания предпочитали на них не ссылаться. По крайней мере, до революции 1991-го года.

Я ограничился только этими работами Мамардашвили, потому что они дают достаточное представление и о его движении и о его понимании созна-

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

ния. Но сам Мамардашвили о сознании писал много больше. Я бы хотел однажды вернуться к тем его работам, которые считаю неожиданными.

Глава 6. Сознание: опыт междисциплинарного подхода. Велихов, Зинченко, Лекторский.

Несколькими месяцами позже последней статьи Мамардашвили в «Вопросах философии» появилась еще одна профаммная статья новой русской науки о сознании — «Сознание: опыт междисциплинарного подхода». Очевидно, Мамардашвили настолько отошел от своих прежних взглядов, что Зинченко был вынужден взять себе других соавторов. Команда оказалась очень представительной, потому что из философов был выбран почтеннейший философ той поры В. А. Лекторский, и, кроме того, был приглашен неординарный физик — академик Е. П. Велихов.

Велихов, кстати, после этой статьи до последнего времени возглавлял некий таинственный «Межведомственный научный совет по проблеме "сознания"», о котором я не смог добыть никаких действительных сведений. Правда, в самой статье он присутствует свадебным генералом от царицы Наук и никак не ощущается. Во всяком случае, предложений исследовать сознание средствами Физики там нет.

Так что статья это философски-психологическая, но уже без того размаха и без той сумасшедшинки, что вносил Мамардашвили и которая делает идеи достаточно гениальными, чтобы они становились открытиями. В общем, несмотря на то, что марксисты эту статью ругали и усматривали в ней что-то новое, статья довольно серая и даже вторичная.

Начинается она с Маркса, причем авторы зачем-то предают самонаблюдение, будто совершают «строительную жертву» — закладывают в фундамент кого-то своего, чтобы здание лучше стояло.

«...после работ Маркса происходило непрерывное расширение онтологии сознательных явлений.

Этот процесс хорошо проанализирован М. К. Мамардашвили, который показал, каким образом предмет исследования сознания вышел за пределы, полагаемые социальным или психологическим анализом интуитивных представлений. Он пишет: "Предметы исследований сознания оказались в другом месте, его пронизали новые зависимости и совсем в иных направлениях, чем раньше, а метод внутреннего наблюдения и понимающей интроспекции долгое время монопольно владевший исследованиями сознания, затрещал по швам"» (Велихов и др., с.З).

Это было предательство. Предательство собственно психологии и философии. Но и предательство Мамардашвили, из всего творчества которого была выбрана сама подлая мысль, которой он, я надеюсь, стыдился. Выбор этот показателен и для качества исследования. Он, так сказать, есть рамка или фаница, а значит, то, что делает работу ограниченной. Да и по сути, если сравнивать ее со статьей Зинченко и Мамардашвили 1977-го года, то

Глава 6. Сознание: опыт междисциплинарного подхода

остались от всего богатства мыслей, лишь «функциональные органы» да и те теперь в жестоко-физиологическом понимании Бернштейна и Ухтомского.

Биодинамическая ткань, которая в прошлой статье могла пониматься как некое поле, теперь стала беззубым «живым движением».

«Биодинамическая ткань — это обобщенное наименование для различных характеристик живого движения и предметного действия, понимаемых в соответствии с воззрениями Н. А. Бернштейна как функциональный орган индивида» (Там же, с. 24).

Чувственная ткань теперь получила законченное определение такого научного толка, что я не думаю, что с одного прочтения в ней можно понять хоть что-то, кроме того, что авторы — верные слуги науки. Правда теперь она стала относиться не к понятию сознания, а к понятию образа. И само это сочетание «чувственная ткань образа» завораживает и чарует, точно нащупано что-то чудесное. Но это пока не начинаешь читать.

«Чувственная ткань образа— это обобщенное наименование для различных перцептивных категорий (пространство, движение, цвет, форма и т. д.), из которых он строится (никогда не строил свои образы из категорий! — АШ). Например, для зрительной системы известна последовательность их выделения в шкале микрогенеза. Существуют интересные гипотезы о процессах композиции и декомпозиции образа. <...>

Однако напомним, что, благодаря трансформации чувственной ткани в биодинамическую, мы можем, по крайней мере косвенно, заключать о свойствах первой, которая из бытия для себя трансформируется в бытие для другого, в том числе и в отчужденный от ее субъекта продукт» (Там же, с. 25).

Предательство основного орудия философа и психолога — самонаблюдения — было, безусловно, оправдано необходимостью начать междисциплинарные исследования совместно с естественниками, то есть с Науками, которые самонаблюдением не пользуются. Была ли чем-то оправдана сама эта потребность, работать с ними, кроме «государственных интересов» и того, что междисциплинарные исследования стали в ту пору модными за рубежом, я не знаю. Какой смысл, кроме желания занять место повыше, был в привлечении естественников, если сами еще ни в чем не разбирались и, так сказать, не исчерпали собственные исследовательские возможности? Тем более, что никому из естественников это не нужно? Тем не менее, благодаря этой попытке, мы теперь знаем, как обстоят дела в изучении сознания.

«Прежде чем обсуждать возможность нахождения единой концептуальной основы междисциплинарных исследований сознания, зафиксируем наличную ситуацию в этой области.

Она состоит в том, что сейчас можно выделить несколько различных предметов в изучении сознания. Общественные и гуманитарные науки, включая психологию, изучают формы общественного и индивидуального сознания. Естественные науки, к которым также часто относят психологию, изучают состояния преимущественно индивидуального сознания и их материальный субстрат (ме-

Основное— Море сознания— Слои философии — Слой 9— Часть 1

ханизмы). Технические науки изучают и моделируют отдельные функции сознания, к которым относят распознавание образов, память, интеллект и пр. Эти функции изучаются и психологией. <...>

Мы выделили лишь основные доминанты и центральные проблемы, которые в настоящее время разрабатывают соответствующие науки. Однако реально в исследованиях наблюдается смешение форм, состояний, механизмов и функций сознания, его бытийных и рефлексивных слоев. Это систематически приводит к тому, что одни аспекты абсолютизируются, другие игнорируются вовсе. Нет науки, которая бы изучала все сознание.

Иллюстрацией может служить то, что сейчас огромные усилия направляются на построение классификации, понимание характера и причин измененных состояний сознания (становящихся уже массовидными).

Однако при этом удивительно расплывчаты представления о том, что такое сознание вообще и что такое его норма в частности» (Там же, с. 9—10).

Эту статью нельзя читать как продолжение и развитие статьи 1977-го года. Она, конечно, сохраняет некоторую преемственность, но в целом это совсем иная и самостоятельная работа. Ее не надо было начинать с политических реверансов и упоминаний Мамардашвили. Ее надо было начать вот с этих строк, что все кому не лень исследуют какие-то сознания, лучше измененные или не наши, и никто не озаботился тем, чтобы понять, а что же такое это сознание вообще.

Вот если читать работу, как решение этой задачи, она хороша. Не скажу прекрасна, но она четко решает поставленную задачу — дать философски-психологическую основу для всех подобных исследований. Такую основу, которую приняли бы все.

Ее, то есть придуманную авторами четырехуровневую структуру сознания, не приняли. Она больше нигде не звучит и не используется. Значит, задача еще не была решена. Но она была поставлена, и это есть действительная исходная точка всей новой науки о сознании. Отсюда будет делаться еще множество заходов, даже если их авторы и не будут подозревать, что решают задачу Велихова, Зинченко, Лекторского.

У меня есть предположение, почему эта попытка оказала неудачной. В самом начале статьи авторы сказали: «расширение онтологии (то есть бытия — АШ) сознательных явлений и вовлечение многих наук в их изучение— это естественный процесс развития науки и философии. Эти процессы в принципе создают благоприятную почву для организации и проведении междисциплинарных исследований сознания.

Однако, как будет показано ниже, организация таких исследований сталкивается с целым рядом принципиальных и сложных методологических и методических проблем. Их анализ весьма поучителен, так как аналогичные трудности наблюдаются и при организации комплексного исследования человека и его деятельности.

Природа этих проблем связана с тем, что каждая из наук изучает свой круг исторически (или интуитивно) выделенных ею явлений сознания, сама

Глава 6. Сознание: опыт междисциплинарного подхода

определяет свой предмет изучения. Выделяемые круги явлений сознания оказываются порой достаточно далекими друг от друга и не соотносятся с сознанием как с некоторым целым» (Там же, с. 3—4).

Каким мог быть путь по созданию образа этого «целого»? Авторы избрали «навязать» свое понятие о сознании, подкрепив его именами и издав в главном идеологическом вестнике страны. Я даже не хочу пересказывать их понятие сознания, настолько оно трудно усваивается. Это, так сказать, конструкция, и конструкция не живая.

Но был ведь и другой путь. Раз они сами говорят, что расширяют свое понятие о том, как существует сознание, через предметы, которые исторически сложились в других науках, то эти предметы стоило бы уважительно изучить как проявления сознания. Ведь люди почему-то узнали их как сознание! А уж затем пытаться сложить из этих частей цельную головоломку. Тогда родившийся образ точно объединял бы всех, кто заинтересован в изучении сознания. К тому же, он служил бы своего рода картой сознания, по которой любая Наука могла бы понять, где она находится, с кем соседствует и даже, быть может, ради чего зарабатывает себе на жизнь изучением сознания.

Создать вместо обобщенного свой образ сознания означало, что всем остальным Наукам было заявлено: вы неверно определили свой предмет. Бросьте его и изучайте наш.

Я не думаю, что это вызвало сознательное, личное сопротивление. Скорее всего, никто даже не понял авторов, потому что их предложению сопротивлялась экономика, производство и сложившийся образ жизни, стоящие за каждой из Наук.

Была ли преодолена эта ошибка? Не знаю, скорее всего, воз и ныне там. А соавторы разбежались и исследовали или не исследовали сознание самостоятельно.

Впрочем, возможно, его исследовал только Зинченко. Думаю, что он один «болел» сознанием по-настоящему. Во всяком случае, это он всегда собирал вокруг себя других ученых, он писал статьи. Это ясно видно по опубликованной им в 1991 году работе «Миры сознания и структура сознания». В ней он полностью повторяет все то, что было сказано собственно о сознании в совместной статье 1988-го года, а на это нужно иметь права автора.

«Миры сознания» полностью повторяет и 4-х уровневую «структуру сознания», разработанную для статьи 1988-го года — значение, смысл, биодинамическая ткань, чувственная ткань, — разбивающуюся на два слоя — бытийный и рефлексивный.

Но через 10 лет — в «Большом психологическом словаре» (Зинченко, Мещеряков), он описывает сознание, состоящим уже из 3 слоев: духовного, бытийного и рефлексивного. Это движение, и в этом есть мысль. И чувствуется хозяин размышления.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

Велихов явно так и остался на празднике сознания застольным генералом и где-то по-прежнему председательствует. Он тут случайный.

Лекторский же, если судить по таким его работам, как «Идеалы и реальность гуманизма» 1994-го года или доклад «Научное и вненаучное мышление», собственно сознанием последние годы не интересовался. Его, скорее, занимали следствия того понимания сознания, которое утвердилось в Европе после Декарта.

Он очень знающий философ, и по его статье, посвященной сознанию в Новой философской энциклопедии в 2001-м году видно, что он прекрасно владеет и материалом и техникой философствования. Он строг, чист и логичен. Я ведь даже хотел посвятить его понятию сознания отдельный рассказ в начале книги, но отложил это для разговора о хорошей философии. И вот, когда время этого разговора подошло, выяснилось, что Лекторский действительно лучше тех, с кем я его сравнивал вначале...

Но после проделанного мною путешествия по морям сознания, он пуст и скучен. Точнее, строг, логичен и чист до стерильности. А в этой его статье нет и следа того, что они писали совместно в 1988-м году. Точнее, что для той статьи писал Зинченко. Сам же он, я думаю, нисколько не сомневается, что сознание это то, о чем говорил Декарт, но дает независимое ни от кого собственное «определение» сознания.

«Сознание — состояние психической жизни индивида, выражающееся в субъективной переживаемости событий внешнего мира и жизни самого индивида, в отчете об этих событиях».

Он был очень осторожен, Владислав Александрович Лекторский, не чета этим простофилям, которые говорят то, что думают... Так осторожен, что я не в состоянии написать о нем, даже несмотря на то, что сам очень этого хотел и обещал сделать. Пусть это останется уроком психологии: начиная исследование, мы часто восхищаемся тем, что уже через считанные шаги, дни или прозрения станет бесцветным и безвкусным... Наверное, это и есть знак движения.

Возвращаясь к Зинченко, я должен сказать, что в его «Мирах сознания» впервые появляется Россия и воздается дань не только советским, но и русским творцам науки о сознании. В главе «Сознание как предмет психологического исследования» он вообще дает небольшой очерк истории изучения этого предмета в России. Не удержусь, приведу начало:

«История сознания в отечественной психологии еще ждет своего исследователя. Схоластически она выглядит следующим образом.

После плодотворного предреволюционного периода, связанного с именами С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева, В. С. Соловьева, П. А. Флоренского, Г. И. Челпа-нова, Г. Г. Шпета, внесших существенный вклад не только в философию, но и в психологию сознания, уже в ранние 20-е годы проблема сознания начала вытесняться» (Зинченко. Миры сознания, с. 15—36).

Глава 1. Рубеж тысячелетий

Я очень со многим из сказанного Зинченко не согласен — и в истории изучения сознания, и в его описании. Но если и есть у нас психолог, который может считаться основателем русской науки о сознании, то это он.

Дата добавления: 2015-06-04