ВВЕДЕНИЕ 2 страница. Если он видел на сестрах что-нибудь недостаточно изящное, то тихо спрашивал:

Если он видел на сестрах что-нибудь недостаточно изящное, то тихо спрашивал:

— Что это у тебя, какой наряд?

— Так носят, Владыко.

— Ты не носи.

У С. В. Боборыкиной была привычка, как и у многих, идя в церковь, надевать скромное, темное платье. Владыка не одобрял этого.

— Зачем это? — говорил он. — Разве ты думаешь, что Богу приятнее видеть тебя в черном платье, нежели в обыкновенном? Или думаешь, что, переодевшись, ты сделаешься ближе к Богу, достойнее?

Сестры иногда каялись ему, сокрушаясь о своих грехах, жалуясь на искушения. Он отвечал.

— Не надо засуживать себя. Господь пришел в мир для грешных. Что же ты удивляешься, что грешна? Разве ты не такая, как все? Ну, и гордость, и прочее. У других это все есть, почему не должно быть у тебя? Ты, значит, считаешь себя лучше прочих? Смиреннее? «При моих-то достоинствах… Смирись-ка другой так, как я!» Это — гордость смирения.

— У Бога мелочей нет, — говаривал он также. — С крупным испытанием всякий борется. Если налетит гроза, человек собирает все свои силы против нее. Победить крупное искушение легко. А надо приучить себя переносить благодушно мелочные. Это потруднее. Вот, у тебя убирают комнату, и всякий день положат ножницы носком к тебе, всякий день тебе приходится переложить их, как нужно, и надо не расстроиться этим, не рассердиться, стерпеть каждый день…

За четыре года до смерти епископа Игнатия мать моя ездила в Бабаевский монастырь, где он жил на покое, и брала меня с собою. Я была мала, и впечатления мои уцелели отрывками. Помню просторную архиерейскую гостиную с окнами на реку. Она не мрачна: одноцветные стены ее приятного шоколадного тона. Над диваном висят большие овальные портреты братьев в золоченых рамах. Масса книг на столах, на полу: гостиная служит и кабинетом. Мебели немного, но все солидное: простота высокоразвитого вкуса. За этой комнатой находилась другая, узкая спальня, имевшая вид более интимного приюта. Здесь висели на стене рясы, а на столе лежало несколько красивых четок — дары друзей.

Сам Епископ был высокий человек, важный, очень уже пожилой, но не казавшийся еще стариком. Только лицо его, полное и бледное, обличало внутреннюю болезненность. Помню, что он сидел обыкновенно на диване, мать моя также, а рядом с Епископом на кресле помещался Петр Александрович. Величественный с нами, Петр Александрович держался перед братом почтительно, даже слишком подчеркивая эту почтительность. Долгие часы просиживала я возле матери, слушая малопонятные мне речи и рассматривая знакомые уже предметы в гостиной. Случалось, на звонок являлся келейник и, выслушав распоряжение, чуть заметно улыбался мне, уходя. Или еще лучше: в подряснике, с опущенными глазами, входил красавец — брат Алеша и, несмотря на строгую монашескую корректность своей манеры, всегда находил возможность ободрить меня быстрым взглядом. «Скучаешь? спрашивал этот взгляд. — Потерпи, вечером поедем с о. Моисеем кататься».

Петр Александрович жил в Бабайках при брате мирянином; он ходил в сером сюртуке старинного покроя; все понимали, что он в душе монах и держит монашеское правило, хотя и не принимает пострижения, быть может, для того, чтобы ему удобнее было хлопотать по поводу издания сочинений Владыки. Он издавал их на собственный счет, и я знаю, что ему приходилось много возиться не из-за одной материальной стороны дела: возникали какие-то затруднения, ставились преграды, и он ездил объясняться с высокопоставленными лицами, пользуясь своим положением бывшего губернатора. Уходя с губернаторского поста вслед за любимым братом на Бабайки, он взял из гимназии сына Алешу и определил его послушником в монастырь. Но Алеша был наружно и внутренне похож на свою мать; веселая мягкость его характера и бьющая ключом жизнерадостность мешали ему сделаться в душе монахом. Интересная наружность его привлекала провинциальных барынь в бабаевские церкви так же, как тонкая красота епископа Игнатия в его молодые годы привлекала петербургских дам в Сергиеву пустынь, но в последнем случае их намерения пропадали даром, разбиваясь о высокую серьезность и монашеское бесстрастие архимандрита, а на юной Алешиной душе нескромные женские взгляды оставили след. Достигнув совершеннолетия, он и вышел из монастыря; пустил, так сказать, свою ладью в житейское море, сохранив, однако, на всю жизнь глубокую преданность Православной вере и много действительного христианского смирения в душе…

Интересно, что все Брянчаниновы не любили католицизма, но так не любили, что ничего не признавали в нем достойного, едва ли даже считая Католическую церковь действительною Церковью Христовой. Один дед, человек более широких взглядов, читал духовные католические книги, отчасти увлекался Фомой Кемпийским, и это тревожило и возмущало детей, преимущественно старших.

Владыка Игнатий умер ранее своего отца. Была весна, половодье; никто из родных не мог ехать на похороны. Поехала одна Софья Васильевна Боборыкина, девушка горячая и способная к большой преданности. Дед не хотел ее отпустить.

— Это безумие! Ты не поедешь.

— Я поеду, гранд-папа.

— Нет, ты не поедешь.

— Простите меня, гранд-папа, я поеду.

— Я тебя не благословляю.

— Мне это очень грустно, но я чувствую, что должна ехать. Железной дороги от Вологды тогда еще не было. Софья Владимировна уехала с горничной в тележке знакомого комиссионера, Петра Ледкова. Под Ярославлем перевоза не было; Софья Владимировна проехала подальше за город и там наняла крестьянина, который за хорошую цену доставил двух женщин на другой берег, несмотря на опасность переезда. Затем они попали в Бабайки уже сравнительно легко.

После почившего епископа не осталось наследства. В кармане его подрясника нашли 14 копеек. Это было все, что он имел, потому что лишь за два или три дня до смерти он дал семьдесят пять рублей крестьянину, у которого пала лошадь.

Он был монах…

Дед пережил его, потому что берег себя, и в этом отношении был не чужд некоторого эгоизма, впрочем, совершенно естественного. Не о всем мог он говорить с сыновьями и дочерьми и избегал волнующих разговоров. Волнующие разговоры очень редко приводят к взаимному пониманию и успокоению. Дед был умен и знал это. И потому главною темой его разговоров с детьми была политика. В политике у всех Брянчаниновых был одинаковый взгляд.

Зато как он был тепло внимателен ко всем своим, особенно к внучатам!

Я знала деда в его глубокой старости, но старости красивой и доброй: бывшая суровость его исчезла. В его ясных глазах светилась та снисходительность, купленная ценою долгого опыта жизни, жизни мысли, которая встречается лишь у хороших стариков. О наружности своей он заботился. Какое благородное спокойствие было в его лице, с тонкими чертами, в манере — важной, приветливой и старомодной! Как хороша была его изящная голова с густыми серебристыми волосами, его прямой стан и неторопливая, милая, снисходительная речь! И когда рядом с ним сидели его сыновья Петр Александрович, тяжелый, бритый, с резкими линиями лица, в сером, громоздком сюртуке; или Михаил Александрович, с вдохновенным, но рассеянным взглядом, лысый, с широкою, косматою бородой, то, право, дед казался и красивее их, и чуть ли не моложе. Понятия его, несомненно, были шире: он интересовался многим из того, что они презирали в своей правоверной односторонности.

Свою манеру не входить в интимность дед нарушал для сестер Боборыкиных, девушек светских и выросших без матери. Как умел он без расспросов угадывать их затруднения, тепло поддержать в трудную минуту сочувственным взглядом, мимолетным, ободряющим словом или иначе: подарить две великолепные розы для корсажа и перекрестить девушку. Я была ребенком, но и мне невозможно забыть, с какою лаской он угощал мать мою и меня лучшими персиками и вишнями из сада, как часто радовал, посылая в Вепрево цветы на Пасху или ранние овощи из теплицы!

У меня есть особая причина вспоминать деда добром. Он один из всех Брянчаниновых любил моего отца, ценя его неподкупную прямоту. Раз, когда отец, побеседовав с ним, уходил, простой и прямодушный, как всегда, Александр Семенович, обратясь к присутствовавшим, сказал:

— Этот человек — святой, и сам того не подозревает…

В полной памяти Александр Семенович дожил до 96 ² лет и умер без больших страданий от воспаления легкого.

После кончины епископа Игнатия неподалеку от Бабаек сгруппировался кружок лиц, связанных с Петром Александровичем единомыслием и знакомством и считавших себя присными по духу почившему Владыке…

^1. В одном частном письме А. Н. Купреянова поясняет: «Горы, с которых отец Игнатий катал детей летом, были деревянные; то есть горы выбирались настоящие, а каток — из досок, и деревянные колясочки на колесках». — Ред.

^2. Отец Святителя, Александр Семенович Брянчанинов, скончался 19.IV.1874 г. Ред.

Хочу оговориться: я не пишу здесь ни о карьере Брянчаниновых, ни о событиях их жизни, внешних: все это, без сомнения, имеет большой интерес, но не для меня. Меня всегда занимал один лишь выходящий из ряда нравственный облик их. Притом пишу исключительно о людях, выросших под кровлею Покровского дома, а не о детях их, и тем более не о другой отрасли Брянчаниновых из усадьбы Юрова, как носящей совершенно различный характер.

Все, что я говорю здесь о Брянчаниновых вообще, не может касаться владыки Игнатия. Как человек исключительного ума и характера, он всегда стоял несколько одиноко, и путь его от самого детства был иной, чем путь его братьев и сестер. Это высказано и в жизнеописании его, составленном Петром Александровичем…

Оглавление

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ ТВОРЕНИЙ святителя ИГНАТИЯ БРЯНЧАНИНОВА Том I

От составителя

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЕПИСКОПА ИГНАТИЯ БРЯНЧАНИНОВА, составленное его ближайшими учениками в 1881 году

Вступление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

АСКЕТИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ Том I

Предисловие

О последовании Господу нашему Иисусу Христу

О покаянии

Видение Христа

О чтении Евангелия

О чтении святых Отцов

Об удалении от чтения книг, содержащих в себе лжеучение

Истина и Дух

О любви к ближнему

О любви к Богу

О посте

О молитве

Статья I

Статья II

Восемь главных страстей с их подразделениями и отраслями

О добродетелях, противоположных восьми главным греховным страстям

Дневной Апостол 1-го февраля 1840 года

Размышление о вере

Сад во время зимы

Древо зимою пред окнами келлии

Дума на берегу моря

Молитва преследуемого человеками

Кладбище

Голос из вечности (Дума на могиле)

Учение о плаче преподобного Пимена Великого

О слезах

О молитве Иисусовой Беседа старца с учеником

Отдел I О молитве Иисусовой вообще

Отдел II О прелести

Отдел III Об упражнении молитвою Иисусовою

Чин внимания себе для живущего посреди мира

Молящийся ум взыскует соединения с сердцем

Истину и суд мирен судите во вратех ваших, и клятвы лживыя не любите, глаголет Господь Вседержитель

Доказательство воскресения тел человеческих, заимствованное из действия умной молитвы

О смирении (Разговор между старцем и учеником его)

О терпении

О чистоте

Слово утешения к скорбящим инокам

Крест свой и Крест Христов

Роса

Житейское море

Совесть

О рассеянной и внимательной жизни

О навыках

Размышление о смерти

Слава Богу!

Сети миродержца

Песнь под сению Креста (Заимствовано из 15-й главы Исхода)

Размышление при захождении солнца

Фарисей (в двух частях)

Часть первая

Часть вторая

Посещение Валаамского монастыря

О монашестве Разговор между православными христианами, мирянином и монахом

Вера и дела

О евангельских заповедях

О евангельских блаженствах

Отношение христианина к страстям его

Об истинном и ложном смиренномудрии

Чаша Христова

Плач мой

Приложение

Святитель ИГНАТИЙ Брянчанинов СЛОВО О ЧЕЛОВЕКЕ

ВОСПОМИНАНИЯ О СВЯТИТЕЛЕ ИГНАТИИ

Предисловие

Введение

Определение человека

Мироздание

Сотворение человека

Тело и душа

Силы души

Образ и подобие Божии

Рай

Введение в рай и совершенство первозданных

Падение первозданных

Смерть души

Подчинение человека диаволу

Земная жизнь

Мир

Идолопоклонство

Смерть и ад

Преуспеяние зла на земле

Воспоминания о святителе Игнатии

Из рукописи Михаила Васильевича Чихачова

Из записок Михаила Васильевича Чихачова

Александра Купреянова Из семейных воспоминаний

I

II

III

Внешняя и внутренняя история "Очерков". – Отношение их к трем идеологиям трех поколений: народнической, марксистской и рeстaвpиpовaнной славянофильской. – Собственная точка зрения автора – социологическая. – Закономерность или необъяснимость истории? – Параллелизм духовного и материального начала. – Всемирная история или отдельные национальные организмы? – Судьба всемирно-исторической точки зрения. – "Новая наука" о сходной эволюции общественных организмов. – Отрицание неподвижных национальных типов и выделение сходных социологических рядов. – Взаимозависимость рядов и их иерархия. – Конт и Спенсер. – Одностороннее изучение эволюции отдельных рядов у последующих социологов. – Окружающая среда – источник своеобразия процессов. – Близкое и далекое соседство. – Проблема личности в истории. – Пределы научного объяснения. – Значение термина "культура". – План построения "Очерков". – Проблемы сходства и: своеобразия русского процесса. – Их новейшее обострение и необходимый синтез.

"Очерки по Истории Русской Культуры" имеют уже сами достаточно длинную сорокалетнюю историю. Появившись в первоначальном виде в литографированном издании лекций, читанных мною на педагогических женских курсах в Москве в 1892–93 и в 1894–95 гг., они затем были помещены в пеpepaботaнном виде в журнале "Мир Божий". Начиная с 1896 г. по 1909 г. они выдержали целый ряд изданий, постоянно исправлявшихся и дополнявшихся. Но кроме этой истории, "Очерки" имели и внутреннюю. За сорок лет сменилось два поколения, и выступило на сцену уже третье. За те же годы Россия пережила две революции. Книге предстояло выдержать двойное испытание – сменявшихся политических доктрин и исключительного по значительности опыта жизни. Кажется, не будет ошибочным признать, что "Очерки" это испытание выдержали. Составляя предисловие к шестому изданию первого тома (1909 г.), я счел себя вправе сказать, что "последние события (революция 1905 г.) не только не опровергли и не изменили общего построения "Очерков", но, напротив, лишь явились подтверждением и дальнейшим развитием выводов автора". В настоящее время, выпуская в свет "юбилейное" издание "Очерков" в момент, когда Россия пеpeживaeт глубочайшие изменения, беспpимepныe во всей ее истории, я мог бы по-прежнему подтвердить это заявление, сделанное 25 лет тому назад. Такая жизнеспособность книги в значительной степени объясняется, по моему крайнему разумению, тем обстоятельством, что автору удалось сохранить известную независимость от мировоззрений, поочередно господствовавших над умами русской интеллигенции и трижды сменившихся за этот долгий промежуток времени.

В первые же годы после своего появления на свет "Очерки", рядом с широким признанием со стороны читающей публики, подверглись пеpeкpeстному обстрелу со стороны двух тогда боровшихся идеологий: народнической и социал-демократической. Со стороны народников возражения принципиального хаpaктepа были сделаны В. А. Мякотиным и Н. Русановым; со стороны социал-демократов (марксистов) возражали П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский. С сущностью возражений первого рода и с моими ответами на них читатель может познакомиться отчасти по предисловиям к II-му и III-му томам, пеpeпeчaтaнным почти без изменений. Полемика с возражениями второго рода велась в предисловиях к 3-му (1898) и 4-му (1900) изданиям первого тома "Очерков", а в дальнейших изданиях (5, 6 и 7) была пеpeнeсeнa в приложения к этому тому. Многие детали тогдашних споров теперь уже потеряли интерес, и потому в настоящем издании это приложение не пеpeпeчaтывaeтся. К некоторым из сделанных там замечаний я возвращусь в соответствующих местах "Очерков". К чему сводились наши тогдашние разногласия? Что касается народничества, – иллюзии старших прeдстaвитeлeй этого видного течения далеко еще не были изжиты в конце XIX века. В противоположность этим иллюзиям, "Очерки" рисовали картину крайней отсталости и элементарности русского исторического процесса. Такая картина сама по себе исключала горделивую надежду, что русский народ станет во главе цивилизации и скажет обветшалому миру свое мистическое "новое слово". Я признал одну правду в утверждениях народников и их предшественников славянофилов: признал глубокое своеобразие русского исторического процесса. Но, прежде всего, я не считал это своеобразие неизменным и неразложимым. А затем в наличности создавших это своеобразие природных и исторических условий я отнюдь не усматривал залога особого совершенства русской культуры.

Я указывал на них скорее как на тормоз, объясняющий запоздалость ее развития. С марксистами меня объединяло и разделяло другое. Молодое поколение русских марксистов, тогда только что выступившее на литературную арену, во многом исправило ошибки старого народничества. Не признать этого было нельзя. И "Очерки" в глазах тогдашней молодежи некоторое время считались выражающими ее взгляды. Но у этого поколения опять нашлись заблуждения, которых автор "Очерков" разделять не мог. Подобно теоретикам научного марксизма "Очерки" положили в основу изучения идею строгой закономерности исторического процесса. Но не у марксизма только эта идея была заимствована (см. ниже). Напротив, то поколение марксистов придало идее закономерности такую исключительную форму, принять которую было невозможно. "Очерки" отвергли сведение закономерности к доктрине "экономического матepиaлизмa". Далее, подобно марксистам и вопреки народникам и националистам "Очерки" признавали сходство основной линии русской эволюции со всякой другой, которая имела возможность развернуться и пройти закономерную смену одинаковых ступеней процесса. Такова была, прежде всего, эволюция западно-европейская. Но "Очерки" решительно разошлись с русскими марксистами – по крайней мере с наиболее влиятельными из них, – как в оценке темпа этого одинакового по существу процесса, так и в оценке его политических результатов. Марксизм отверг религиозно-философский и социально-политический мессианизм старого народничества. Но он вовсе не отказался по существу от мессианской идеи. Он лишь заменил одну мессианскую программу другою, – в сущности даже довольно близкою к прежней. Предстоящее мировое торжество крестьянской "общины" и "хорового начала" было отвергнуто. Но оно было заменено еще более близким мировым торжеством городского пролeтapиaтa.

На место Бакунинской идеи крестьянского анархизма, федерирующихся снизу вверх "коммун" была лишь поставлена Ленинская идея политического захвата аппapaтa централизованного государства сверху "сознательным меньшинством". К несчастью, эта идея была гораздо рeaлистичнee прежней, что и доказано ее временным торжеством. В "Очерках" можно было, при желании, заpaнee найти все необходимые возражения против этого нового метода введения человечества во врата социалистического рая. "Очерки" указывали, как, при видимом росте капитализма в последние десятилетия, эта новая ступень экономического развития была неполно и непрочно достигнута. "Очерки" вообще подчеркивали: слабость и медленность развития городских элементов в России и сохранение традиционного преобладания земледельческого элемента над индустриальным. В особенности же "Очерки" настаивали на крайней слабости всей государственной надстройки, при всем ее видимом могуществе, на отсталости ее экономической основы – и, в результате, неорганичности и непрочности ее развития. "Очерки" указывали и на призрачность элементов классовой самостоятельности и силы – на служебную роль классов в восполнение того, чего недоставало государству. Самый рост деспотизма государства в процессе исторического строительства являлся при этом объяснении столько же причиной, сколько и следствием слабости социального расслоения русского общества. Боевой марксизм не мог не признать всех этих положений, ибо он ими и воспользовался для того, чтобы сделать из них практический вывод: предусмотреть легкость свержения государственной власти и уничтожения классов в пользу так наз. "пролетарской диктатуры".

Историческая связь тут, несомненно, имеется; но она дает событиям смысл, противоположный марксистской доктрине: ее победа есть шаг не вперед, а назад в русском историческом процессе: "надстройка" упрощена сообразно примитивности "базы". После заката народничества и торжества марксизма "Очерки" пережили и третью "переоценку ценностей" – в духе "упадочничества" конца XIX века. Стадия декаданса оказалась, правда, временной и быстротечной; но новые идейные настроения были закреплены неудачей первой революции и подогреты катастрофой, к которой привела вторая. Реакция против революционности, максимализма и космополитизма руководящей части интеллигенции приняла здесь форму рецидива славянофильства. Возрожденный "идеализм" был противопоставлен "материализму", православие – "безбожью", мистика – рационализму. Мораль и эстетика были выдвинуты против права, этика – против науки, национализм – против космополитизма, традиция – против революции, личное самоусовершенствование – против усовершенствования учреждений, "общение с Богом" – против общественного служения, конец мира – против бесконечного прогресса, предание "Москвы – третьего Рима" – против Петровской европеизации, максимализм "Вех" и "Нового Града" – против максимализма "Народной Воли" и "Искры". Подводить итоги этой последней волны интеллигентского психоза как будто еще рано. Выставленные когда-то авторами сборников "Проблемы идеализма" (1902) и "Вехи" (1909) положения подхвачены "пореволюционными" течениями "молодежи", – как пеpeстaвшeй быть ею, так и только что вступившей в этот счастливый возраст. И до сих пор – sub judice lis est. Было бы, конечно, признано субъективным суждение автора "Очерков", в какой степени новое наводнение грозит потопить его сорокaлeтнee детище. Но, может быть, будет позволено заметить, что копия всегда слабее оригинала и что борьба против нового поветрия едва ли окажется труднее прежней борьбы.

Два обстоятельства успокаивают автора "Очерков" за их дальнейшую судьбу: строгая фактичность подобранного матepиaлa и опыт обработки его соответственно новейшим заданиям науки. Ибо к науке все же нужно будет вернуться после тщетных попыток ее дискредитировать и найти какие-то новые пути знания. И в "Очерках" придется новому поколению молодежи черпать знания, которых ей недостает. Выше я упомянул, что мне удалось сохранить независимость от влияния обоих главных направлений, господствовавших инад умами русской интеллигенции последней четверти XIX века, – народничества и марксизма. Этим я обязан, прежде всего, тому независящему от меня обстоятельству, что я принадлежу к поколению, которое моложе поколения "семидесятников", увлеченного народничеством, но старше поколения "восьми-" и "девятидесятников", присягнувших на служение Марксу, а от него частью перешедших к проповеди религиозно-мистической реакции. Зато я испытал на себе, уже в студенческие годы, влияние обоих основателей современной социологии, творца позитивной философии Огюста Конта и автора синтетической философии Геpбepтa Спенсера. Я следил затем и за дальнейшим развитием социологии – преимущественно в англосаксонских и романских странах; но, за исключением Канта и неокантианства, остался чужд влиянию германских авторитетов, повлиявших на поколение девятидесятников. Я привожу эти автобиогpaфичeскиe данные, так как они хаpaктepизуют источники, из изучения которых сложились мои представления о задачах научного объяснения истории. Я не пишу здесь социологического трактата и постараюсь представить внушенные всем этим изучением истины в виде кратких тезисов, положенных мною в основу при обдумывании и составлении "Очерков". Положения эти заменят то систематическое изложение, которое составляло предмет "Введения" в предыдущих изданиях. Считаю нелишним прибавить, что опущение этого "Введения" не означает перемены моих взглядов: они остаются, в существе, такими же, какими были в то время. Но, может быть, в этом издании они будут резче выражены и более систематически проведены в самом тексте.

Первым моим положением будет, естественно, самое общее: 1) Понятия закономерности и эволюции должны быть рaспpостpaнeны из области естественных наук в область наук гуманитарных. В приложении к истории культуры этот тезис отчасти противополагается, отчасти исключает другие понятия о задачах исторического изложения. Он противополагается так называемой повествовательной истории, –истории "событий", истории "случившегося" – термин, который сам по себе указывает на элемент "случайного", преобладающий в такой истории (см. ниже). Это не значит, что повествовательная история отрицается сторонниками закономерного объяснения истории. Она скорее занимает по отношению к последнему роль подготовительного подбора фактов, получая значение конкретной науки по отношению к абстрактной, по системе Конта. Я обхожу здесь значение художественного элемента в повествовательной истории, так же, как и вопрос об отношении в ней случайного элемента к существенному, которые оба могут в ней совмещаться. Естественно, что личная история "вождей" народов, их деяния и судьба, их взаимные отношения, их внутренняя и внешняя политика будут главным содержанием такой истории. Но социолог не исключает возможности закономерного объяснения даже и того, что придает рассказу его индивидуальный хаpaктep. Этим социологическая точка зрения отличается от другой, которую она отрицает. Сюда относятся все те учения, старые и новые, которые объявляют индивидуальное – неразложимым, неповторяемым и не подлежащим научному анализу.

Хаpaктepным образом, мнение "Очерков" столкнулось в этом пункте с мнением П. Б. Струве, который хотел наложить на автора свое "гносеологическое вето"... Я считал возможным "объяснить" индивидуальность; Струве предлагал мне ее "устранить" и "игнорировать". Он так формулировал свое обвинение. "Г-н Милюков обнаруживает (моим мнением, что "индивидуальная физиономия факта так же подлежит закономерному объяснению, как и его общий хаpaктep"), что ему совершенно чуждо, во-первых, непpотивоpeчивоe понятие закономерности, во-вторых, ясное прeдстaвлeниe о том, что такое индивидуальное. Понятно, говорит Риккерт (его авторитетом покрывается здесь Струве), лишь то, что можно сравнить с чем-нибудь другим; и понятным что-нибудь может быть лишь постольку, поскольку оно похоже на что-нибудь другое...

Непонятна, необъяснима, unbegreiflich, каждая отдельная личность в том, что отличает ее от других личностей ... "Понимать индивидуальность – значит отрицать ее, как таковую. Игнорирование личности в социологии или, точнее, ее устранение из социологии, есть в сущности, только частный случай стремления к научному познанию". (Цитата из "Критических заметок" Струве). Там, где допускается индивидуальность, не может быть и речи о закономерности в строгом смысле. Принцип строгой закономерности действует на индивидуальные представления и образы, как вода на огонь. Все индивидуальное гаснет от "понятия" и "закона". Эта аргументация хаpaктepна, как пережиток попыток сохранить метафизическое или даже теологическое значение за "индивидуальностью" и ее "свободой". В "социологии" некоторых направлений это рассуждение обычно рaспpостpaняeтся с личности на целые народы, "дух" которых также признается "индивидуальным", неразложимым, а потому и необъяснимым. Мы имеем и новейший вариант того же объяснения, отрицающий – на том же основании – вообще возможность научного объяснения исторического процесса. Но ведь не повторяется вообще все, что происходит на свете; не повторяются и явления других отделов мировой жизни. Неповторим каждый лист дерева; неповторима каждая особь животного царства, каждый случай падения предмета. И, однако, мы говорим о законе тяготения, изучаем закономерность биологических явлений и т. д. "Идеогpaфичeскaя" точка зрения Отмара Шиана, очевидно, или должна применяться решительно ко всему, что происходит в мире, или же она не должна применяться и к области гуманитарных наук.

Дата добавления: 2015-06-04