Трамвай 1 страница

Сергей Кошкин

В трамвае я ехал как никогда долго.

По телефону тот, к кому я ехал, сказал мне: “Лучше всего — трамваем. За две остановки от конечной выскочишь, и пешком три шага”. Ну и что мне после этого оставалось?

От конечной — почти до конечной. Первый раз в жизни этим маршрутом. Маршрутом глубиною в двадцать шесть остановок. И — направлением чёрт знает куда.

Затем — пешком. Три шага.

Уже при посадке заметил, что кроме меня в вагоне одни старики. Полный вагон стариков. Не вагон, а паром на Стиксе. И в кармане у меня аккурат две монетки — пятирублёвая и рублёвая. На проезд в один конец. Хоть сейчас на глаза себе их клади.

Я невесело хмыкнул и ушел в самый конец вагона. Разыскал сиденье с печкой, присел.

Заработало освещение. За окнами сразу стало темно. Ничего не разглядеть.

Достал из кармана не читанную доселе книжку. Открыл на последней странице. “Лили в ужасе смотрела на сына. Из открытой раны в горле Роя хлестала кровь. Он привстал в кресле, обхватив руками шею, и уродливый осколок стекла выполз между его пальцами. Он невнятно пробормотал:

— Лил, как ты… — Но тут колени его подвернулись, он согнулся и упал на ковёр из перепачканных кровью денег”.

Зашибись начало. Вернее, конец.

Я сунул книгу обратно в карман.

Я сидел, смотрел в окно, но ничего не видел, кроме собственного отражения на фоне налипающего к обратной стороне стекла снежного крошева.

Наверное, если бы все книги в мире заканчивались так, как та, которая лежала у меня в кармане, этот мир был бы совсем другим. Не из-за книг, конечно. Книги оказались бы следствием, признаком.

С другой стороны, все книги в этом мире заканчиваются именно так: “Лил, как ты…”

Просто не все книги в этом мире дописаны до конца. Многие обрываются где-то посредине. Вроде перевёрнутой с ног на голову детской сказки. “Они вернулись домой и жили долго и счастливо”. — “Мама, а когда они умерли?”

Мы ехали уже минут сорок, когда я заметил, что остановок как таковых трамвай не делает. Трамвай ехал, кто-нибудь из стариков подходил к водительской кабинке и говорил что-то в щель между полузакрытой дверью и стенкой — просил остановиться. Тогда трамвай останавливался. Очередной старик выходил в переднюю дверь, в темноту. В это время оттуда, из темноты, в трамвай залетал снег. Затем дверь закрывалась, и трамвай двигался дальше.

В конце концов все старики и старушки вышли, и я остался один.

И тогда трамвай поехал без остановок. Просто — нёсся куда-то в темноту. Я представил, как это выглядит со стороны: движущееся в метели пятно света. Тусклое пятно в облаке снега. Громыхающий на стыках полумёртвый механический светлячок.

Я подумал, что стоит позвонить тому, к кому ехал. Порылся в кармане, вытащил телефон. Эта дрянь была мёртвой и молчаливой, как кирпич. Насмерть села батарея.

Я встал и прошел вперёд по салону. Постучался в дверь кабинки. Она приоткрылась ровно настолько, чтобы в неё можно было просунуть руку. Или что-нибудь туда сказать.

Там, в кабине, было так же темно, как снаружи.

— Мне нужно выйти за две остановки до конечной, — попросил я в щель.

И дверь задвинулась обратно.

Я стоял и не знал, что делать дальше. Стоял, пока трамвай не остановился. Дверь снова приоткрылась, оттуда вылезла рука. Пухлая и грязная. Трудно было сообразить, кому эта рука принадлежала — мужчине или женщине. Бесполый паромщик требовал свою мзду.

Я кинул в руку монеты и сделал три шага вниз по ступенькам, в темноту — раз, два, три.

©Сергей Кошкин, 2005

Сергей Кошкин

Китайская ничья

В детстве у меня был приятель; сейчас я даже не помню его имени. Этот приятель однажды объяснил мне, что такое “китайская ничья”.

“Китайская ничья” — это когда незадолго до окончания шахматной партии ты или твой противник одним движением руки переворачивает доску, и фигуры в беспорядке рассыпаются по полу. Нет ни выигравших, ни проигравших.

Тогда мы совершенно не умели играть, мы знали только, что пешка ходит прямо, конь — буквой “г”, королева любит свой цвет, а мат — это конец игры. Кажется, мы так ни разу не доиграли с приятелем до конца. Иногда ему казалось, что он проигрывает: у него — меньше пешек, или из-за его же ротозейства я умудрялся убить одну из его крупных фигур; в этом случае он делал быстрое движение рукою, и наступала “китайская ничья”. Или же такую “ничью” устраивал я. Часто нам обоим одновременно наскучивали эти бесконечные игры, и тогда фигуры разлетались по всей комнате, далеко от перевёрнутой сразу четырьмя руками шахматной доски.

Она и сейчас зачастую кажется надоедливой — эта череда бесконечных игр, где есть только начало, а вместо конца — “китайская ничья”, в которой нет победителя и побеждённого, мёртвые, беспорядочно разбросанные по полу пешки, кони, слоны, епископы, королевы и короли — залог того, что игра не закончена и должна продолжаться, снова и снова. Люди, события, эмоции — поодиночке они приобретают какие-то свойственные только им очертания, выделяются из общей массы беспорядочно разбросанных чёрных и белых трупов. Мы имеем возможность каждый раз собирать их заново и ставить на доску. Когда фигуры расставлены, это что-то вроде нового рождения. Безликие пешки, епископы и короли — так и должно быть, потому что совершенно не важно прошлое, если знаешь, что очередная игра закончится “китайской ничьёй”. Несмотря на то что правила и приёмы известны нам досконально, мы в любой момент готовы вместе опрокинуть эту дурацкую доску, расчерченную чёрно-белыми квадратами, в любой момент готовы продолжать жить до тех пор, пока мы вместе, и мы — это мы, пока не наступит мат.

©Сергей Кошкин, 2005

Сергей Кошкин

Расскажи мне о Снежных Псах

В какой-то момент она решается рассказать мне о Снежных Псах и ведёт меня на набережную: именно здесь, по её словам, она может это сделать. Здесь холодно, ветер такой, что на ногах стоять трудно. Ей приходится говорить громко, очень громко, почти что кричать мне прямо в ухо — иначе мне ничего не слышно. Я спрашиваю её: зачем всё это? Зачем эта набережная, ветер, из-за которого мне сложно разобрать, что она там говорит мне, и ей приходится кричать? Она отвечает: “Так надо”, и продолжает рассказывать мне о Снежных Псах.

Она ещё говорит, а я, словно опаздывающий на поезд пассажир, начинаю беспокоиться. Весь этот день, с самого раннего утра — тёплая вода из крана, мыло, зубная паста, зубные щетки — красная и белая, щётки для обуви и одежды, губная помада, лак для ногтей, чай с лимоном, четыре утренних сигареты: её — с ментолом и мои — без, шипение утюга, запах выглаженных рубашек, крем для обуви, красный трамвай, головная боль, тепло ладоней, тёплая влага её губ, моё “Ты как себя чувствуешь?” и её “Всё в порядке, спасибо”, небо — тяжёлое, беременное близким снегом, — всё это превращается в секунды, которые, словно песчинки, можно взять в руки, почувствовать их собственной кожею. Она замолкает, закончив рассказ; мы покидаем набережную и поднимаемся к рынку, где нас ждут румяные яблоки, обёрнутые папиросной бумагой, гроздья бананов вперемешку с мохнатыми, словно ощипанные тельца воробьёв, плодами киви и солнечно-оранжевыми апельсинами в картонных коробках… Но — самое главное: в самом конце рынка нас ждут пахнущие кровью, грубо вырубленные из коровьих, свиных и бараньих трупов сизые куски мяса, холодные, как лица людей, торгующих ими. Она ведёт меня мимо мясных прилавков; видно, что она торопится, она почти бежит туда, где на пропитанных слизью досках и алюминиевых поддонах лежит рыба тела — шевелят створками жабр ещё живые карпы, скалят зубастые пасти щуки и судаки, томно закатывают глаза покорные толстолобы, и, словно брошенная россыпью прямо на асфальт горсть монет, блестит, переливается серебром плотва. Мы проходим в самый дальний край ряда, где омерзительной внешности старуха в окружении котов и кошек всех мастей ловкими крысиными движениями избавляет рыбу от чешуи, внутренностей и голов. Крупную рыбу старуха ошкуривает, снимая чешую вместе с кожей, мелкую же чистит острым кривым ножом. В тот момент, когда она одним ударом ножа отхватывает голову очередному бьющемуся в предсмертной судороге карпу, та, которая несколько минут назад рассказала мне о Снежных Псах, а теперь — движимая неведомым мне порывом — берёт эту ещё живую голову в свои руки и смотрит ей прямо в глаза. И в тот же миг небо будто лопается — начинает идти снег.

Стоя в облаке белой пыли, я вдруг чувствую во рту острый, невыносимо пряный вкус перца. Я сплёвываю под ноги и вижу, что слюна у меня — чёрная, как перечный настой.

И тут я понимаю: что-то идёт не так.

“Который час?” — спрашиваю я. “Тридцать шесть минут второго”, — отзывается она, морщась, и я вижу, что она сплёвывает на снег такую же, как и у меня, чёрную слюну. “А число? Какое сегодня число?” — “Двадцать шестое ноября” — видно, что её рот переполнен пряной пузырчатой массой, чёрные струйки текут по подбородку. Небо вдруг резко темнеет. Я поднимаю голову, но вместо лица, которое описывала она, рассказывая мне о Снежных Псах, я вижу направленный на меня удивлённый, внимательный взгляд. Это лицо мне знакомо: Антоний ван Левенгук, приложив глаз к своему микроскопу, впервые видит копошащиеся в капле раствора чёрного индийского перца миллионы крошечных зверьков, а она, я — все мы задыхаемся в облаке снега, и снег сегодня — не такой, как обычно. Он — мелкий, твёрдый, прозрачный, словно песок в песочных часах. Я успокаиваюсь, я больше не похож на пассажира, опаздывающего к отправлению поезда, а она стоит рядом и молчит, улыбается и молчит.

©Сергей Кошкин, 2005

Сергей Кошкин

Письмо

Ночью по городу гулял ветер, хлопал форточками, тряс деревья и свистел в трубы. Под утро, сбившись с дороги, забрёл по ошибке к мусорным бакам, разозлился, разбросал по двору обрывки бумаги и целлофана, сломал пару веток и уснул в глубине двора.

Я проснулся от ощущения, что рядом с моею кроватью кто-то стоит, открыл глаза, но никого не увидел. Я выглянул в окно: двор, толпа, в толпе — ангелы. Ангелы стояли спина к спине, окруженные людьми, и улыбались. Люди молчали, видимо в ожидании фокусов и чудес. Один из ангелов выпустил из рукава испуганного голубя, птица взлетела и какое-то время кружила над толпою, совсем низко, громко хлопала крыльями и не торопилась улетать прочь. Птица была похожа на ускользнувший из рук воздушный шар. Я оделся и спустился вниз, к людям.

Ангелы были уставшие и молчаливые: четверо мужчин, уже пожилые, лица выпачканы морщинами, крылья обвисли за их спинами, словно намокшие в дождь плащи. Казалось, ангелы не знают, что говорить, мы стояли и ждали. Было ветрено, было раннее утро.

Наконец, один из ангелов спросил у нас:

— Вы знаете, от чего наступает ночь?

Мы промолчали. Глупо было бы что-то сейчас говорить.

— Ночь наступает от того, что мы, ангелы, все вместе, садимся на край неба, и оно переворачивается, — продолжал тот, один из четверых.

Он попросил закурить, ему протянули пачку. Он вытащил сигарету, откусил фильтр зубами, выплюнул его под ноги, сигарету же прикурил от поднесённой к его лицу зажигалки. Я успел увидеть, что к синеватой полоске его бескровного рта прилипли табачные крошки. После нескольких жадных затяжек ангел продолжил:

— Когда небо переворачивается, вы видите звёзды, луну, а те, кто живёт на той стороне неба, видит солнце.

Было тихо, так тихо, что я слышал, как говорящий сопит, втягивая в себя сигаретный дым. Одному из ангелов, видимо, было холодно: у него подрагивали плечи. Над безмолвной толпою кувыркался в воздухе голубь, хлопал крыльями, словно в ладоши.

Я вдруг отчётливо понял, что это всё уже было со мною однажды: поздняя осень, такое же, как сегодня, пасмурное утро, эти четверо с похожими на намокшие плащи крыльями, молчаливые сонные люди вокруг и ты, ты рядом со мною, стоишь и слушаешь их. Тогда они объясняли, зачем они здесь, объясняли то, о чём их не спрашивали. И этот, который курит сейчас обкусанную сигарету, сказал: “Бог умер, нам нечего больше делать на небе” и улыбнулся своим словам. И один из них так же дрожал от холода, и так же громко, как и тогда, бился о небо голубь. Посреди этой тишины ты взяла меня за руку, и мы ушли. Помню, что мы поднялись в квартиру, я направился было к окну — посмотреть, что происходит там в наше отсутствие, но ты остановила меня, захлопнула шторы и произнесла: “Я давно уже жду письма”.

С того самого дня, когда ты поделилась со мною своим ожиданием, я перестал тебе верить, я знал, что это случится: в одну из ночей ты, убедившись в том, что я сплю, встанешь с кровати, тихо, чтобы не разбудить меня, оденешься в ванной комнате или на кухне и так же бесшумно покинешь мой дом. В ночь, когда это случилось, я был наготове, я пошел за тобою. Я вижу твой свежий след на снегу и иду по нему за тобою: сначала — вдоль улицы, дальше — ты сворачиваешь направо: там, где у последней пятиэтажки строится новый дом, я вижу перед собою заснеженный рот котлована. Стоя на самом краю его, вижу тебя — ты стоишь на коленях на самом его дне и прижимаешь что-то к груди, качаешь это что-то на руках, так мать качает ребёнка. Я слышу твой тихий плач, я слышу скрип снега: кто-то движется к тебе, но ты не обращаешь ни на что внимания, ты баюкаешь что-то на своей груди, что-то говоришь ему сквозь слёзы, но я не различаю твоих слов: я уже не в силах справляться с охватившим меня ужасом, бегу прочь, бегу, заглушая скрипом снега этот полный неподдельного горя плач. Я запираюсь в квартире и, не зажигая света, жду тебя до утра, прислушиваюсь к звукам на лестнице, но тебя всё нет, лишь воет в подъезде ветер да шипит сигарета во рту.

Стояла зима, тогда, утром, открыв дверь, на заплёванном кафеле лестничной клетки я нашел то, над чем плакала ты этой ночью, то, что ты прижимала к груди, — почтовый ящик, пустая коробка, покрытая пятнами ржавчины и коричневыми чешуйками облупившейся краски.

В тот раз один из них сказал: “Бог умер, нам нечего делать на небе”, потом стоял, улыбался. Сегодня же, когда он стоял и жадно курил, я почувствовал: ты — где-то рядом, спустя мгновение я нахожу тебя взглядом. У тебя лицо испачкано морщинами, обескровленная гусеница рта подрагивает от холода. Тот, который рассказывал, от чего наступает ночь, докуривает сигарету, сплёвывает её под ноги, давит подошвой. “Вы нам, конечно, не верите?” — вопрос звучит утверждением. “Сегодня мы покажем вам” — у них, у четверых, на лице скука. “Сегодня мы покажем вам, что всё, о чём мы говорили, — правда”. Они расправляют крылья, люди отходят от них, освобождают им место для взлёта. Я проталкиваюсь к тебе сквозь толпу, беру тебя за руку, молча, затем веду тебя в дом, к себе. Какое-то время они стоят, хлопают крыльями, затем, наконец, подпрыгивают, смешно так, и вот они уже кружат над толпою все пятеро: ангелы и их голубь, в тишине, словно аплодисменты, бьются о воздух их крылья. Вдруг просыпается ветер, люди смотрят вверх, придерживая руками свои головные уборы. Я тащу тебя по лестнице вверх, ты почти не сопротивляешься, уставшая и молчаливая, мы успеваем вбежать в квартиру и захлопнуть дверь ещё до того, как ангелы сели на край неба и, перевернув его навзничь, показали людям ночь, я прижимаю тебя к груди, обнимаю твои дрожащие плечи, баюкаю тебя, словно ребёнка, но ты молчишь, ты улыбаешься. Сейчас самое время молчать — никого нет рядом с кроватью, больше никто никогда не принесёт нам никакого письма, не оставит его у наших дверей: для тех, кто живёт на другой стороне неба, Бог по-прежнему жив, и им не нужно объяснять, от чего наступает ночь. Здесь же, в самой глубине тишины, я обнимаю тебя, пока ветер, забытый ангелами впопыхах на этой стороне неба, скучает в колодце двора, топчется от стены к стене, вздыхает обиженно.

©Сергей Кошкин, 2005

Лея Любомирская

Детская Сказка на Ночь

Погода была ужасная.

Вот так всегда. За весь год с неба может не упасть ни капли, посевы изжарятся на корню, овцы передохнут от жажды, фермеры станут выходить на демонстрации с требованием субсидий и компенсаций чаще, чем в поле, но стоит мне записать программу вперед на несколько дней и взять пару отгулов, чтобы, наконец, отдохнуть и немного побыть с Мигелем, немедленно начинается ливень.

А я уже на полдороги к Синтре.

Отдохнула, называется…

Принцесса была прекрасная.

Дождь пахнет смесью бензина и кофе.

Значит, где-то совсем близко заправка.

Но дождь стеной, и мне ее не видно.

Интересно, какая заправка? Если GALP, то заеду, кофе там отличный. А если BP, то, наверное, нет — и кофе у них с кислинкой, еще и пить приходится на улице. Не люблю.

Пока думаю о кофе, отключаю телефон.

Если не отключить — позвонит Жоакинь.

Я как раз буду размешивать сахар пластмассовой палочкой, какие на заправках дают вместо ложечек, а телефон в этот момент заиграет “Полет шмеля”.

Я скажу:

— Да, Ким, милый, только не говори, что ты уже соскучился, потому что у меня два отгула.

А он ответит:

— Потом отгуляешь. Приезжай, я студию заказал на два часа и Жанаину уже вызвал.

А я ему:

— Ким, ну, почему неверный прогноз прислала старая задница Ана Паула, а мучиться должна я?!

А он:

— Не капризничай, принцесса, тоже мне мучение — переписать три десятиминутных выпуска!

А я:

— Я тебе уже тысячу раз говорила — не зови меня принцессой!

А он…

А я…

Нет уж. Лучше просто отключить телефон.

Днем во втором часу

Заблудилась принцесса в лесу.

Запах бензина и кофе усиливается, а заправки все не видно. И вообще ничего не видно, как будто я не еду, а плыву в мутной воде, да еще и с зажмуренными глазами. Странно это как-то. И шоссе тоже очень странное, совсем пустынное — я ползу еле-еле, а меня никто не обгоняет. И воздух странный, слишком мокрый, чтобы им дышать. И небо. И дождь. И я тоже какая-то странная сегодня, думаю всякую ерунду, а надо бы думать, что, вот, я доеду до Синтры, а там Мигель.

Видит, полянка ужасная.

На полянке землянка прекрасная.

Заправка выныривает из дождя прямо передо мной. Это как-то неправильно. Не бывает заправок посреди шоссе. Место заправки — на обочине. Когда я была маленькая, я все время думала, что у заправок ужасно грустная судьба. Все же это невыносимо печально — сидеть на одном месте и смотреть, как жизнь пролетает мимо на скорости в сто двадцать километров в час.

Останавливаю машину, не доезжая до заправки метров двадцать. Заправка как заправка: под навесом шесть колонок в два ряда, в глубине — маленькое кафе, оттуда несутся одуряющие запахи кофе и свежей выпечки.

Мне нечего инкриминировать этой достойной АЗС кроме того, что она почему-то стоит не на своем месте. Но при одной мысли о том, что я могу выйти из машины и войти в кафе, у меня леденеет затылок и начинаются рези в желудке.

А в землянке — людоед.

Песня опять вернулась…

Я сочинил ее — или думал, что сочинил — когда был очень молод, очень голоден и очень азартен.

Вначале, для того, чтобы Песня сработала, я вынужден был часами распевать ее во все горло, так что, с первой Гостьей я разговаривал хриплым сорванным шепотом.

Я до сих пор помню, как она стояла на моем пороге — беленькая, пухленькая, перепуганная… слишком молоденькая для тяжелого, расшитого золотом бархатного платья. Ей совершенно не шел дурацкий остроконечный головной убор с прозрачной вуалью, свисающей до земли. Сомневаюсь, что он вообще кому-то шел, — я потом несколько раз просил Гостий примерить остроконечную шляпу, и у всех в ней был глупый вид, даже у самых хорошеньких.

Песня работала безотказно. Довольно скоро я обнаружил, что мне вовсе не надо петь ее вслух, достаточно просто мурлыкать себе под нос — Гостьи послушно выходили из леса и стучали в мою дверь. Одна за одной. Одна за одной.

Заходи-ка на обед!

Я никогда не спрашивал имен моих Гостий. Они были просто еда. Такая же, как зайцы или фазаны, которых я иногда ловил в лесу. Мне не приходило в голову, что это плохо — есть себе подобных. Наоборот, иной раз я задумывался — а не перейти ли мне окончательно на Гостий. Уж больно жалобно кричат раненые зайцы. Из-за этого целый день голова болит и сны скверные снятся.

Он хватает нож — дело ясное!

Я так и не понял, что случилось.

То ли я случайно переврал слова.

То ли взял неверную ноту.

А, может, Песня просто испортилась.

Только в одно прекрасное утро вместо новой Гостьи, живой, теплой и вкусной, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды, ко мне пришли все те, кого я когда-то убил и съел.

Пришли и поселились со мной.

Степенная дона Леонор стала хозяйничать на кухне. Кровь из раны у нее на груди пятнала полы, капала в кашу и в бульон. Пухленькая дона Изабел и маленькая дона Мария да Глория предпочитали проводить время во дворе, с визгом перекидываясь отрубленной головой доны Аделаиды. А сама дона Аделаида бесконечно вышивала свое генеалогическое древо, сидя в моем кресле-качалке.

По вечерам Гостьи собирались вокруг меня и без гнева, без упрека рассказывали мне о себе, о своих семьях, вспоминали, как жили до того, как заблудились в моем лесу, о чем мечтали, с кем флиртовали, какие планы на будущее лелеяли, что чувствовали в тот момент, когда я их убивал.

От них нельзя было спрятаться. Двери их не удерживали, стены от них не защищали. Каждое утро, открыв глаза, я видел мертвые улыбки мертвых принцесс, плотно обступивших мою кровать.

Их нельзя было убить. Просто потому, что один раз я уже это сделал.

От них нельзя было убежать. Да что там, я даже не мог покончить с собой. Гостьи отняли у меня ножи и веревку и бдительно следили за тем, чтобы я хорошо питался и не вздумал съесть что-нибудь неподобающее.

А самое ужасное, что хотя я понимал, что все дело в проклятой Песне, я никак не мог перестать ее мурлыкать.

Так мы и жили. Зима неустанно сменялась весной, сезон дождей приходил на смену засушливой жаре, и только в моем доме время, казалось, застыло. Все так же пачкала полы кровью дона Леонор, все так же оглушительно визжали во дворе дона Изабел и дона Мария, и все так же я напевал постылую Песню… пока однажды ночью ветер не донес мне обрывок простенького мотивчика. Гостьи немедленно загалдели, стараясь заглушить запретные звуки, но я уже понял логику и немудрящий музыкальный рисунок. Дни и ночи я, как маньяк, твердил про себя этот мотивчик, пока он не поселился у меня в голове так же плотно, как когда-то Песня. И тогда я увидел, как мои Гостьи, с которыми я прожил бок о бок несколько сотен лет, выходят из моего дома и уходят в лес. Одна за одной.

Вдруг увидел, какая прекрасная…

“Ну, же! — говорю я себе. — Ну, что ты трусишь, дурочка! Ты не сиротка Мария да Силва, а это не изба злой ведьмы. Это обычная автозаправка GALP, здесь машинам наливают бензину, а людям — кофе, а еще пекут слоеные пирожки из полуфабрикатов”.

Я представляю себе типичный “заправочный” круассан. Вот его, золотистый и хрустящий, достают из микроволновки — а он упоительно так пахнет свежим, ужасно неполезным, тестом! Разрезают пополам, кладут на одну половинку ломтик ветчины и кусочек сыра, накрывают сверху другой половинкой и подают это на картонной тарелочке. А рядом, в маленькой белой чашечке, благоухает кофе. На боку у чашечки нарисован зеленый треугольник и написано “Дельта”.

Я представляю это себе так отчетливо, что ледяные пальцы, вцепившиеся в мой затылок, разжимаются. Правда, рези в желудке усиливаются, но уже от голода, а не от страха.

Решительно открываю дверь и выхожу под дождь. В двух шагах от меня под огромным зонтом стоит крупный рыхлый мужчина в форме работника заправки. Он смотрит на меня ничего не выражающими темными глазами навыкате и шевелит губами, словно что-то проговаривает про себя. Потом откашливается и хрипло произносит:

— Здравствуйте, принцесса.

Людоеду сразу стало худо.

Сегодня Песня вернулась. Я проснулся, а она звучит у меня в голове — так ясно, как будто кто-то ее там поет. А потом появилась Гостья.

Не дона Изабел с синюшным распухшим лицом удавленницы.

Не дона Мария да Глория с ножом в спине.

Не безголовая дона Аделаида.

А абсолютно незнакомая, новенькая Гостья. Живая. Теплая и душистая, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды.

И, кажется, я понял, как заставить Песню замолчать навсегда.

Уходи, говорит, отсюда!

Ох, как я не люблю, когда меня зовут принцессой! И ладно — Ким, мы с ним уже пять лет вместе работаем. А тут — не пойми кто, служащий на заправке!

Бросаю на мужчину высокомерный взгляд.

— Простите, что вы сказали?

Он снова шевелит губами, лицо его морщится, как будто он собирается заплакать.

Может, он больной?

Может, он маньяк?

— Вам плохо? — спрашиваю, а сама делаю шаг назад — поближе к спасительной машине.

Мотает головой, зажмуривается, и вдруг отшвыривает зонт и кричит так страшно, как будто его заживо едят:

— УХОДИУХОДИУБИРАЙСЯОСТЮДА!!! НЕМЕДЛЕННО УХОДИ!!!

Аппетит, говорит, ужасный,

Слишком вид, говорит, прекрасный.

Гостья смотрит на меня с ужасом, потом разворачивается и бежит прочь.

Мне хочется броситься за ней.

Догнать, схватить, рвать зубами теплую сопротивляющуюся плоть…

Собрав всю волю, я стою неподвижно и только сглатываю набегающую голодную слюну.

И постепенно чувствую, как Песня в голове становится тише.

И пошла потихоньку принцесса,

Прямо к замку вышла из леса.

Мчусь по мокрому шоссе на сумасшедшей скорости, изо всех сил давлю на газ. Чем дальше я удаляюсь от жуткой заправки, тем привычнее становится пейзаж. Уже и машины появились. И вот он — поворот на Синтру, как же я его в прошлый раз проскочила?

Вот такая легенда ужасная.

Гостья исчезла, как не было. А с ней исчезла и Песня. Пытаюсь сосредоточиться. Так и есть. В голове восхитительно пусто и тихо. Зато в животе — прямо концерт. Пойду, сварю себе овсянки. С моей язвой оно и полезнее.

Вот такая принцесса прекрасная.

Останавливаюсь на светофоре, включаю телефон и надеваю наушник. Надо бы позвонить Мигелю, сказать, что я скоро буду.

В ту же секунду телефон начинает играть “Полет шмеля”, и голос Кима вопит мне в ухо:

— Принцесса, где, черт возьми, тебя носит?! Приезжай немедленно, я студию заказал на два часа, и Жанаина уже тут мается со своими мазилками.

А может, все было наоборот?

©Лея Любомирская, 2005

Лея Любомирская

Сказкабратьевгримм

Как меня угораздило в это вляпаться? Нет, ну, как же я так, а? Дура, дура бесхарактерная, ведь не хотела же, с самого начала ведь не хотела, принцы какие-то, кому они сдались, эти принцы в наши дни, одна головная боль и протокол, и пива на скамейке, как человек, не попьешь, а все маменька, все ей неймется, дочь-принцессу ей подавай, на что ей дочь-принцесса, ее все равно в замок не пустят с ее перманентом, и кофта эта розовая, и, говорят, не курят сейчас во дворце-то, а маменька — как паровоз, ее ж не видно за дымом, зато будет перед всем рынком хва… хва… ваааааааааааааааааааааааааа…

И шеееееееееерсть эта в рот лееееееееееееезееееееееееееет… гадость, гадость какая, всю жизнь терпеть не могла!

Кто этих овец придумал, какая сволочь, кому, вообще в голову пришло, это ж пытка, натуральная пытка, а они говорят, принцесса должна все уметь, сволочи, сволочи, зачем принцессе это все, она ж не пряха, и вообще у меня на шерсть аллергия, а я тут сижу в этой куче, умру, никто и не почешется…

А правильно, а нечего было маменьку слушать, кто гнал на эти дурацкие курсы, “всего за полгода вы станете настоящей принцессой”, три ха-ха, принцесса с дипломом, настоящие принцессы в замках рождаются, а не на курсы ходят.

И, ведь я хотела на секретарские, а все маменька, всю плешь проела: “Секретарша — это неприлично, секретарши спят с начальством”, — смотрите, пожалуйста, а принцессы, наверное, спят с подчиненными… ууууууууууууууууууууууу…

Какая же я несчастная, черт же меня дернул отправить сюда резюме, это все маменька, ехидна: “Ах, у них принц неженатый, ах, всего на три года тебя старше, ах, идеальная пара”… Идеальная пара, как же, меня дважды мисс Школа выбирали — в восьмом классе и в десятом, а принц совершенно галимый, на Тильдиного Фрица похож, такой же очкарик и зануда, и волосы зализывает, а я теперь из-за него пропадаааааааааааааааааааааааааааай…

Господи, ну, почему у них смертную казнь за самозванство до сих пор не отменили, они же в Евросоюзе с двухтысячного года, как же так, а?! Как там написано в контракте: “Шютц Гертруда, в дальнейшем именуемая «сотрудник», принята на должность принцессы с испытательным сроком в 3, прописью — три — дня. За это время обязуется напрясть двадцать мотков шерсти. В случае невыполнения обязательства см. приложение”.

Сука, адвокат, сука, в приложении написал “Попадает под ст. 146/2 УК”, без расшифровки, я ведь хотела посмотреть, что у них там в сто сорок шестой, маменька не дала. Подписывай, говорит, быстро, что ты телишься… Что, маменька, когда меня к стенке поставят по сто сорок шестой за самозванство, тоже будете говорить — телюсь? Ненавижу, ненавижу, гнусная баба, мечты у нее, видите ли, нереализованные, у неудачницы, а я за нее отдувайся: балет, изостудия, английский, курсы принцесс эти…

Вот кто ей велел Крысьему Хвосту взятку давать? Давай отнесем ему то, давай отнесем ему это, одного паштета скормила двадцать порций, мне и понюхать не досталось, чтоб его этим паштетом несло до конца жизни, скотину… “Ах, фрейлейн Шютц, вы никогда не научитесь прясть, но ради вашей матушки, этой святой женщины, я вам поставлю отлично и среднюю скорость напишу "семь мотков в день", все равно никто не поверит…”

Дата добавления: 2015-06-04