Марку Захарову

Ура! Мы снова живы!

Краткие впечатления от биографии

Не жизнь – праздник

С огромным трудом родился в 1934-м, и пришло ощущение праздника.

Одесса. Море. Воздух. Четыре, пять, шесть, семь лет.

Бомбежки, вагоны, драки, письма и хлеб. Съел – праздник!

В 45-м Одесса без воды, без еды, без света, без тепла.

Пишу на газете: «Я хочу колбасы…»

Прочел двоюродный брат: «На тебе колбасу…» – праздник.

Школа № 118. Борис Ефимович. Галина Ивменьевна. Петр Филиппович и булочка! Съел – праздник!

Пошел на медаль.

Иду-иду-иду. Еще, еще, еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть… Ну-ну…

Нет. – Еврей!

Водный институт.

Три еврея. На триста человек. Я четвертый. Праздник.

Девочки, танцы, отец болеет. Окончание с отличием. Праздник.

Отца уже нет.

Одесский порт. Ночью работа. Днем сон.

Но и днем сна нет.

С чем и застукала родная мама.

Но тут прорезался талант.

Ленинград. Театр. Райкин.

У него успех. У меня праздник.

Не понравилось.

Выступил сам. Поймали.

Опять попробовал.

Ленинград. Аншлаг. Успех. Выгнали.

Со мной остались родные и близкие. Рома и Витя. Праздник!

Одесса. Холера. Аншлаг. Успех. Выгнали.

Киев. Шум. Гам. Успех. Аншлаг. Выгнали.

Уже со всей Украины.

Москва. Праздник. Успех. Аншлаг. Вызвали.

Показали КПЗ, КГБ, МВД.

И тут не выдержала советская власть и кончилась.

Свобода, демократия. Успех. Аншлаг. Хотели убить…

Америка. Гастроли. Аншлаг. Усп… Тсс-с…

Надо быть очень осторожным!

Целую всех и очень тщательно тебя.

Вот здесь ступенька, будьте осторожны.

Никто не знает, какая вверх, какая вниз…

Ура! Мы снова живы! Как в один день все становится желтым, так в один день все становится белым. Шестидесятилетие пришло сразу. Одно на всех. С деревьев посыпались все тридцать третьего – тридцать четвертого годов. Евтушенко, Вознесенский, Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Арканов, Захаров и я…

Теперь и не скажешь: как жизнь, старик? – «Сынок». Это уже будет правда…

Что слышно, «сынок»?..

Пожилые дети, взрослые внуки, юные жены.

Прогулки вместо ходьбы, лекарства вместо вещей, палата вместо квартиры, мудрость вместо ума. И очень здоровый образ жизни, пришедший на смену самой жизни.

Я уже не говорю о работе с молодежью. Они нам – как бы. И мы им – как бы. У нас, как бы, есть что им рассказать. Хотя они прекрасно видят сами и больше боятся увольнения, чем наших воспоминаний.

«Мы боролись. Нам запрещали. Это благодаря нам вы…»

Не слушай, мальчик. Мы спасались. В юморе, мальчик, в юморе. Мы все ушли туда и там до сих пор. Поэтому нас не видно, мальчик. Мы все в намеках, междометиях… Многоточие – наш образ мыслей. После того, как потребовалось говорить, бить и стрелять в лоб, – мы стушевались. «А где же второй план?» – «А что за сказанным стоит?» Ничего, объясняют нам, за ним стоит солдат. И ничего больше.

Тут мы стушевались, мальчик.

Мы не умеем пить в зрительном зале и танцевать у сцены. А когда мы держали на плечах наших девочек, мы возбуждались и не видели ничего, и они не видели ничего. Хотя там и видеть было нечего. В основном это были похороны.

Спроси любого из осыпавшихся юбиляров, задай любимый вопрос журналистов: «Что самое веселое у вас было в жизни?» Тебе ответят: «Похороны членов политбюро»7 Это было очень весело, красиво и продолжалось целый год. В магазинах появлялась незнакомая еда, с шести утра по всей стране звучала красивая музыка… А какие играли пианисты, мальчик! Мы не знали, в честь кого, но мы все подтягивались. Торжественно шли трамваи, отменялись концерты. Мы звонили пианистам:

– Володя Крайнев, своими черными рукавами ты напоминаешь грифа над падалью. Только скажи кто, кто, Володя?

– Не знаю, – говорил он. – Это старая запись.

А мы гадали… Брежнев… Подгорный… Косыгин…

И в двенадцать часов торжественный, праздничный голос диктора: «Вчера, в шестнадцать часов, после продолжительной болезни…» Суслов! То-то его не было видно! То-то он таблетки на трибуне глотал! То-то он, сука, плохо выглядел…

Ничто так не сплачивает народ, как похороны руководства.

Тогда мы научились смеяться сквозь слезы. А плакать надо было. Обязательно. За этим очень следили, мальчик. И, если говорить честно, мы тогда жили лучше. Хотя сама жизнь стала лучше сейчас.

Творческие гении – величина постоянная. Как камни на дне. Жизнь поднимается и опускается, то делая их великими и заметными, то покрывая с головой. Чем выше жизнь, тем они менее заметны. С углублением жизни их высказывания как бы мельчают. Они не виноваты. Это меняется жизнь. Всеми вокруг сказано столько, что нечего добавить. Да и в сплошном крике не очень хочется говорить.

Слушай, пацан, хочешь я расскажу тебе, что такое шестьдесят? Если коротко: это испуг в ее глазах, все остальное – то же самое.

Так что ты не бойся. Смелей старей, старик. Там есть свои прелести. Ну, вот это… Уважение… Потом вот это… Без очереди… Потом… ну эти… врачи в друзьях. На юбилее по специалистам ты легко поставишь диагноз юбиляру.

Что еще, пацан? Ну, одежда уже и лишняя. Квартира, как правило. Дача, в принципе. Бессонница в основном. Деньги в детях. Камни в женах. Остатки несбывшихся надежд. Остальные – сбылись…

И очень много лекарств. На окнах, в карманах, в портфеле. «Вот еще это выпью – и полегчает». А чем дороже лекарство, мальчик, тем хуже дела.

И конечно, экстрасенсы, облучатели в друзьях.

– Сейчас мы займемся вашим сердцем, потом я подпитаю вас по мужской части. Подпитать?

– Ну, критериев нет, конечно… Вы вчера трудились, трудились, а я прождал всю ночь и опозорился к утру…

– А я вам сказал: срок действия два часа.

– Ну, это не мне надо было сказать…

И все-таки мы живы.

Только в этой проклятой, любимой стране, которую многие называют родиной, обыкновенный человек за шестьдесят лет спотыкался головой об 37-й – посадочный. Об 41-й – отечественный. Об 48-й – голодный, Об 53-й – переломный. Об 85-й – перестроечный. Об 91-й – путчевый. Это же надо так кромсать биографию! Что же они хотят там в Америке? Чтоб в этом полуживом состоянии мы думали о вечном? Зачем? Мы просто увидим вечность раньше других.

Это удивительно: мы спрашиваем у всех, как нам жить, – а живем. А живем!

И в этой проклятой, любимой стране, называемой поэтами Родиной, воистину – жизнь отдельного человека значения не играет и роли не имеет. При царизме, социализме, демократизме здесь только веют ветры и клонятся колосья, и жизнь здесь общая для всех.

А если о радостном, – то жидами, наконец, перестали называть только евреев. Это теперь все, с таким трудом живущие на этой земле.

Дата добавления: 2015-06-04