Разноцветная любовь

Долгий путь

Шел еврейский конгресс в Москве. Я пошел впервые и слегка томился, ожидая перерыва. Перерыв наступил через два часа. Я мчался в туалетную комнату. Меня остановил старый еврей в таком же сером костюме.

– Послушайте, я давно хотел с вами познакомиться. Я хочу рассказать вам историю. Она вам пригодится.

Еще историю слушать. Будь она проклята, эта популярность. Я два часа иду тридцать метров. Я спешу. Я по-настоящему спешу.

– Вы знаете, я давно люблю…

– Я знаю.

– Нет. Гердта… Зиновия Гердта. Я живу в Твери. Вы понимаете. Я узнал, что он умер. Я специально поехал. Я так хотел с ним познакомиться, и так не повезло. Но я поехал.

– Извините… Можно…

– Нет… Вас потом не найдешь. Я поехал его повидать. Ну хоть похороню. Вы знаете, я принес букет. Я положил на гроб. И я решил поехать на кладбище. Мне шестьдесят девять… Это тяжело, вы знаете. Они попросили меня с каким-то пожилым человеком нести венок.

– Я умоляю…

– Минуточку. Вам это интересно. И мы с этим человеком несли этот венок. Очень тяжелый. И он отказался. Мой напарник, он сказал, что не может, что у него был инфаркт. И я потащил один. Я думаю, килограмм пятьдесят. Зачем я поехал. Зачем я тащил. Я тащил один. Через все кладбище. Огромный венок. Я очень любил Гердта. Но у меня не было сил. У меня астма. Я задыхался, я умирал. Я думал. А он бы сам смог тащить? Я проклинал этот день.

– Все! Извините… Я уже не могу.

– Подождите.

– Нет. Все. Я бегу.

– Бегите, бегите. Я не сказал самое главное. На венке было написано: «Дорогому, любимому от Михаила Жванецкого». Вы слышите, у меня к вам просьба. Или пишите меньше, или тащите сами, если вы его любите.

Мы ведь как летаем по Америке.

Мы покупаем за четыреста долларов стэндбай, это значит – на свободные места и в течение месяца летай куда хочешь на свободных местах. В общем, всегда у туалета.

Летим из Нью-Йорка. Я на предпоследнем. На самом заднем расположились двое: один – мой товарищ с американской стороны, другой – мой друг с российской стороны и, дико ругаясь, подводят баланс.

– Такси. Два доллара.

– Я платил.

– Нет, я платил.

– Гостиница, триста долларов, я платил?

– Я платил.

– Это ты платил?

– Обед в день прилета, шестнадцать долларов. Кто платил?

– Никто не платил.

– Как никто? Нас бы арестовали.

Я у прохода.

У окна молодая негритянка от восемнадцати до двадцати пяти, на голове сорок тысяч косичек. Непрерывно двигается, толкается, касается и тут же подозрительно смотрит.

Что-то у нее происходит под одеялом, в результате она то в шортах, то в джинсах, то в юбке, то в халате. Поселилась в этом кресле, а я сосед.

И все время касается и тут же подозрительно смотрит.

У меня ощущение, что я к ней пристаю.

Хотя сидеть уже, чем я, невозможно.

Обычно я по-английски произношу одну фразу. Я эту фразу могу говорить на четырех языках без акцента: «Я вас не понимаю». После этого все начинают со мной быстро говорить.

Лететь шесть часов. Она уже полчаса говорит. И я уже понял, спрашивает, откуда, куда и кто я такой.

К этому времени она была в шортах и легкой кофточке на свое голое, свое юное, свое цветное тело.

Хуже не бывает. Лететь всю ночь. Рядом ароматное нежное создание спрашивает, кто ты такой. А ты, как древняя обезьяна, молчишь и только виляешь, виляешь и смотришь, смотришь. Ввиду отсутствия хвоста, виляешь всем телом.

Учите английский, мужики, это еще сто тысяч женщин.

И тут мне приходит в голову последняя мысль, я достаю из портфеля буклет, то есть расписание концертов. Там по-английски моя биография. И сказано, что 16 мая мой авторский вечер в Карнеги-холл… И если, думаю я, после этого мы оба не уйдем под ее одеяло, я последний советский кретин… Что и оказалось.

Она спросила:

– Это кто?

– Я, я… Вот же мой портрет.

– Карнеги-холл?!

– Да, да…

– Ваш концерт.

– Да, да… Вот же мой портрет.

– И вы сидите в хвосте и вся очередь в туалет опирается на вашу лысую голову?

– Да, – сказал я. – Вот же мой портрет.

Больше она ничего и не говорила, не переодевалась, не касалась, отвернулась и уснула.

Дата добавления: 2015-06-04