Рэки Кавахара 2 страница

Так, до революции 1848 г. среди высказываний Маркса и Энгельса мы не встречаем критических упреков в адрес Шиллера. Известно, что на страницах «Рейнской газеты» в период, когда ею руководил молодой Маркс, имя Шиллера повторялось только с восторженной интонацией. Почти все крупные политические поэты 40-х годов видели в Шиллере своего предшественника и учителя. Пафос Шиллера был

близок энтузиазму деятелей немецкой революционной драматургии 40-х годов. Но когда (спустя десять лет после поражения революции) отмечался юбилей Шиллера, опасный смысл приобрели попытки немецких либералов провозгласить Шиллера своим пророком и учителем, при этом бунтарству героев его ранних драм полемически противопоставлялся образ маркиза Позы. С этим и связано настороженное отношение К. Маркса и Ф. Энгельса к юбилейным торжествам 1859 г.

Но существует и другая сторона вопроса. Осмысляя художественный опыт XIX в., основоположники марксизма не могли не видеть, что традиция Шиллера была недостаточна для писателя, который стремится отобразить процессы, происходящие в современном мире. Отсюда упреки в адрес Ф. Лассаля по поводу того, что он слишком поддавался обаянию шиллеровской манеры, настойчивый совет автору исторической драмы «Франц фон Зикинген» больше следовать опыту Шекспира, чем Шиллера. Традиция Шиллера не отвергается полностью, более того, с нею Ф. Энгельс связывает принципы высокой идейности литературы: «...полное слияние большой идейной глубины, осознанного исторического содержания, которые Вы не без основания приписываете немецкой драме» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 29. С. 492), но при этом подвергается критике самый метод Шиллера, что особенно четко выступает в формулировке К. Маркса («основным твоим недостатком я считаю то, что ты пишешь по-шиллеровски, превращая индивидуумы в простые рупоры духа времени» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 29. С. 484). В конечном счете это суждение Маркса означает признание недостаточности в новых условиях эстетических принципов просветительского реализма, поскольку в методе Шиллера отмечается именно та черта, которая сближает его с другими писателями «века разума».

Отстаивая принципы реализма, К. Маркс и Ф. Энгельс, как известно, ссылались на опыт Шекспира, позднее Бальзака, норвежских и русских писателей. Два из этих высказываний непосредственно адресованы немецким авторам (Ф. Лассалю, М. Каутской). Реалистический анализ немецких социальных отношений оставался важнейшей задачей для писателей послереволюционной эпохи.

Скептическое отношение К. Маркса и Ф. Энгельса к современной (после Гейне) немецкой литературе можно объяснить не только относительной слабостью этой литературы, но прежде всего тем, что она (в лице, например, Геббеля, Людвига — в драме, Т. Шторма, В. Раабе — в прозе) не отвечала тому главному условию и требованию, которое вытекало из всех суждений К. Маркса и Ф. Энгельса в эти годы, — создания произведений большой обобщающей силы на основе реалистического метода. Для понимания и оценки социальных отношений, достаточно сложных и запутанных в Германии после 1848 г., требовалась прежде всего точность и трезвость материалистического анализа. В этом контексте следует учитывать и те довольно суровые слова по адресу Шиллера, которые сказаны Ф. Энгельсом в 1886 г. о том, что Гегель жестоко осмеивал «насажденную Шиллером филистерскую наклонность помечтать о неосуществимых идеалах» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 289).

В 80-е годы Ф. Энгельс решительно выступает против претензии натуралистов фигурировать в качестве обновителей реализма. Отсюда резкое противопоставление Золя и Бальзака в письме к М. Гаркнесс (1888). Эту линию в критической оценке натурализма развивал в 80—90-е годы и Ф. Меринг (1846—1919).

В полемике против натурализма в социалистической литературе происходит и реабилитация Шиллера — патетика противостоит бескрылости «драмы состояния». И здесь значительна роль Меринга, который позднее (1905) опубликовал биографию Шиллера, написанную специально для рабочего читателя.

Сохраняя верность эстетическим принципам К. Маркса и Ф. Энгельса (хотя и не всегда последовательно), Меринг не только внес крупный вклад в разработку вопроса классического наследия (Лессинга, Шиллера, Гёте, Гейне), он как критик и участник литературной борьбы сумел дать принципиальную оценку литературным явлениям своей эпохи. Ныне изучение немецкой литературы второй половины XIX в. невозможно без учета того, что и как в ней оценивал выдающийся критик — марксист Франц Меринг.

Крупнейшие имена в немецкой прозе этих годов — Шторм, Раабе, Рейтер.

Теодор Шторм (1817—1888) вошел в немецкую литературу прежде всего как выдающийся мастер новеллы. Уроженец г. Хузума, Шторм на протяжении всей жизни оставался страстным приверженцем социального уклада и древних традиций своей маленькой Шлезвиг-Гольштинии, многие века находившейся под властью Дании. Война против Дании в 1848 г. вызвала энтузиазм поэта, причем местный патриотизм в это время легко сочетался с идеей объединения Германии: включение же Шлезвиг-Гольштинии в состав Пруссии (1864) усилило антипрусские настроения поэта, сложившиеся во время его вынужденного пребывания в Пруссии после

неудачного исхода войны 1848 г. Таким образом, шлезвиг-гольштинский патриотизм в известной мере ограничивал тематику и идейный кругозор писателя, но одновременно и вооружал его такими критериями, которые позволяли достаточно сурово оценивать многие явления феодально-буржуазной действительности всей Германии. Поэтому ошибочно, как это делала немецкая критика XIX и начала XX в., называть Шторма писателем-областником. «Областничество» Шторма было исходной почвой его мироощущения, однако оно по-своему и обострило его художественное зрение, давало возможность подняться до отражения общегерманских проблем. Свое идеализированное представление о народном государстве, якобы существовавшем некогда на его родине, Шторм противопоставлял стихии эгоистического расчета, побеждающего в капиталистическом обществе. Отвергал он и мораль вырождающегося дворянства, и бесчеловечный характер прусской государственности.

Заметное место в немецкой литературе заняло поэтическое творчество Шторма. Певец родной природы, он нашел для ее изображения задушевный тон, продолжая традицию лирического пейзажа, начатую Эйхендорфом и другими романтиками. Картины природы у Шторма овеяны грустью. Остро подчеркнута антитеза между нынешним «бурным временем» и романтически окрашенным прошлым, в котором поэт видит идеальную патриархальность. Его образы нередко строятся на фольклорных языческих представлениях о природе, сохранившихся на севере Германии.

Шторм высоко ценил мелодии народных песен. «В этих песнях мы слышим отзвуки и нашей жизни и наших страданий, словно все мы принимали участие в их рождении», — говорит герой новеллы Шторма «Иммензее». Любовная лирика Шторма неотделима от его патриархального мира — она передает и волнение страсти, и беспредельную преданность любимой, но вместе с тем любовь становится убежищем для поэта, который стремится уйти от неустроенности мира. С этим связан культ семьи и домашнего очага. Лирика Шторма далека от какой бы то ни было размягченной сентиментальности. Его стих жесток, концентрирован по мысли, интенсивен по чувству.

Лирика Шторма отчетливо противостоит формалистическим тенденциям эпохи, нашедшим выражение у кумиров литературных салонов Мюнхена — Э. Гейбеля и П. Гейзе. Шторм в полемике с Гейбелем даже подчеркивал несущественность формы, хотя сам виртуозно владел формой, неизменно подчиняя ее художественному замыслу. И. Бехер в «Поэтической исповеди» как образец мастерства Шторма привел его стихотворение «Соловей», в котором буквально повторяющаяся строфа приобретает новый смысл, будучи поставлена после другой строфы. Т. Манн отмечал в лирике Шторма «благородство, силу, тонкость, точность, лиризм, полет воображения».

О поэтическом таланте Шторма всегда вспоминают, когда говорят о его прозе. Многие его новеллы можно назвать лирическими новеллами, и в целом проза Шторма обладает многими чертами лирической прозы. Это прежде всего относится к его ранним новеллам, сюжет которых чаще всего строится как воспоминание героя о давно пережитом. Такова одна из популярных новелл «Иммензее» (1849), герой ее мысленно восстанавливает историю своей любви, которую он не сумел в свое время отстоять. Именно новелла «Иммензее» и близкие ей по характеру другие образцы прозы Шторма с их лиризмом, романтическим противопоставлением мечты и действительности давали историкам литературы повод для обоснования понятия «поэтический реализм» в применении к Шторму.

Ранние новеллы вошли в его сборник «Летние истории и стихотворения» (1851). Вскоре, однако, элегические, почти лишенные конфликта произведения уступают место новеллам, несущим в себе большое критическое начало. Немаловажную роль в этом сыграло пребывание писателя в Потсдаме, где он занимал небольшой пост в судебном ведомстве и имел возможность наблюдать прусские порядки. В новеллах «На казенном дворе» (1857), «В замке» (1861) «Университетские годы» (1862) внимание писателя привлекает процесс оскудения дворянства, столкновение между сословными предубеждениями и человеческим чувством, а особенно противоестественный, враждебный подлинному гуманизму характер человеческих отношений в обществе, разделенном на сословия и классы.

Новелла «Университетские годы» (во втором издании — «Ленора») выделяется особой напряженностью конфликта и трагическим его разрешением. Ленора, девушка из бедной семьи, стремится утвердить себя как равная в среде молодежи, принадлежащей к более обеспеченным кругам, но она гибнет жертвой тех иллюзий, которые питала относительно «избранного общества» своего города.

Историки литературы не раз указывали на ситуацию шиллеровского «Коварства и любви» как некую модель, с которой соотносятся многие новеллы Шторма. Так, в исторической новелле «Aguis submersus» («Поглощение водами», 1876), действие которой отнесено к XVII в., сословное неравенство разрушает счастье художника

Иоганна и сестры гольштинского помещика, которую брат насильственно выдает замуж за фанатичного пастора.

Обращение к «штюрмеровским» сюжетам в Германии после 1848 г. не было анахронизмом, ибо многие социальные проблемы XVII—XVIII вв. оставались нерешенными.

Последнее произведение Шторма — новелла «Всадник на белом коне» (1888), в которой с особой силой раскрылись возможности писателя. Эпизод, связанный со строительством дамбы, защищающей небольшой участок побережья Фрисландии, под пером писателя вырос в большую историческую фреску, которая, собственно, далеко выходит за жанровые рамки новеллы,

Главный герой — Хауке Хайен — талантливый самородок, сын небогатого крестьянина, предложивший смелый проект постройки нового типа дамбы. Историки литературы нередко сравнивают Хауке с Фаустом. Однако это не параллель, а, скорее, антитеза. Герой Шторма воплощает в себе пытливый ум и практическую сметку человека труда. Но его не одолевают сомнения, он не ведет борьбы с духом отрицания. Герою противостоят силы косности, невежества, мелкого частнособственнического эгоизма.

История Хауке Хайена развертывается на фоне легенды, живущей среди жителей этого сурового края, о белом коне, якобы появляющемся из моря как предвестие беды. И белая лошадь, которую приобрел Хауке и на которой он поехал в роковую ночь урагана, по ходу повествования ассоциируется с фольклорным образом страшного вестника несчастья. Образы северонемецкого фольклора вносят в рассказ особую глубину. Как писал Т. Манн в статье, посвященной Шторму, новелла получила неповторимое звучание оттого, что трагедия человека была поставлена здесь в еле уловимую связь с извечной тайной природы, с сумрачным величием моря. Такой поворот темы был характерен для немецкой литературы, издавна испытывавшей глубокий интерес к универсуму. Сравнивая Шторма с Тургеневым, Т. Манн справедливо писал, что если Шторму не под силу было создать социальный роман типа «Отцов и детей», то и Тургенев, при всей его тончайшей чувствительности к поэзии природы, не решился бы на сделанное Штормом во «Всаднике на белом коне».

Шторм по-своему обогатил родную литературу. Приверженность писателя к дорогому ему миру шлезвиг-гольштинского захолустья не помешала ему уловить и раскрыть и многие социальные конфликты современной ему немецкой действительности.

Вильгельм Раабе (1831—1910) — автор романов и новелл на современные и исторические темы. В отличие от Шторма, Ауэрбаха и ряда других немецких прозаиков этого времени, он тематически не был связан с какой-то определенной областью, хотя действие его произведений также развертывается в некоем захолустье, а если даже в большом городе, то на небольшом замкнутом пространстве одной улицы (первый его роман назывался «Хроника Воробьиной улицы», 1857). Героем его произведений обычно выступает человек скромного положения, часто чудаковатый или неудачливый.

От популярной во Франции и других странах «физиологической прозы», от очерков и рассказов русской «натуральной школы» романы и новеллы Раабе отличает явный отпечаток сентиментальной и романтической национальной традиции (молодого Шиллера и Жан Поля).

Значительное место в наследии Раабе занимает исторический жанр. Иногда в прошлое отнесены события, связанные с судьбой любимого им героя — маленького человека. Так, к началу XVIII в. относится история приключений героя «Записок учителя Михеля Хааза» (1859), грустная вариация на тему плутовского романа.

Трагическая, героическая и обличительная интонации сложно переплелись в новелле «В победном венце» (1866), посвященной годам наполеоновского господства в Германии и освободительной войны против него, когда «каждый получал свою долю мировой истории полной мерой». В новелле развертывается трагическая история молодой девушки Людовики, потерявшей рассудок после гибели жениха. Прусский офицер на французской службе, он решил перебежать к немецким войскам, уже наступавшим с востока, но был пойман и расстрелян по приговору французского военного суда. В волнующе горьком рассказе о событиях 1813 г. слова презрения обращены к обывателям городка, оккупированного французами. Они конечно же ликовали, когда услышали о смелом поступке двух лейтенантов, бросивших вызов оккупантам, но, когда узнали об их аресте, «все спешили забиться в свои норы, из которых они осмелились было высунуть голову». «Если бы горожане повели себя иначе, если бы они ударили в набат против угнетателей, дело, конечно, приняло бы другой оборот... Тогда и Людовика бросилась бы в бой и присоединилась бы к какому-нибудь отряду...» Такие призывы к политической активности и действию редко раздавались в немецкой реалистической прозе.

В повести «Гусиный бунт в Бютцене» (1866) Раабе прибегает к богатому арсеналу сатирических

средств, чтобы показать, как «ничтожное становилось великим и великое — ничтожным». Тон задан автором уже в зачине: «Я предоставляю другим воспевать гнев героя-полубога Ахилла... писать о страданиях юного Вертера... Я буду воспевать крики гусей и народа, гнев мамзель Хорнборотель, насилие и месть, искупление, страшную судьбу Греведюнкеля». Объект сатиры в повести — немецкий обыватель. Образная система, однако, тут получает двойной смысл. История о том, как бургомистр запретил пасти гусей в городе и что из этого вышло, поставлена в параллель с Великой французской революцией, чем и создается комический эффект. Но при чтении возникает и «обратная связь» — история самой революции снижается, ирония писателя ставит итоги революции под сомнение, и в этом также находит отражение разочарование, охватившее передовое немецкое общество после поражения революции 1848 г.

Романы «Голодный пастор» (1864), «Абу Тельфан, или Возвращение из страны Лунных гор» (1867) и «Погребальные дроги» (1870) Раабе рассматривал как трилогию, хотя сюжетно они не связаны друг с другом. Заглавия последних двух романов раскрывают весьма прозрачную символику их сюжетов. Абу Тельфан — вымышленная африканская страна, где герой прожил 12 лет в рабстве. Но, сталкиваясь с порядками в германском княжестве, герой убедился, что они не лучше тех, что существовали в Абу Тельфане. Еще более мрачная символика — не без влияния пессимистической концепции Шопенгауэра — в романе «Погребальные дроги». Речь идет о тех дрогах, на которых вывозили мертвых в чумной год. Мысль о равенстве людей перед лицом смерти у Раабе призвана подчеркнуть бессмысленность сословных различий и мелкой грызни из-за привилегий, которую ведут многие персонажи романа.

Наибольший интерес представляет роман «Голодный пастор». В контексте книги слово «голодный» неоднозначно. За ним стоит библейская сентенция: «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Таким «алчущим» выступает в романе сын сапожника Иоганн Унвирш, честный, доброжелательный к людям. С детских лет — однокашником по школе для бедных и в университете — рядом с ним проходит свой жизненный путь сын мелкого торговца Мозес Фройденштейн. Но с годами растет пропасть между ними. И в применении к Мозесу «голодный», «алчущий» приобретает другой смысл: он жаден к славе, к деньгам, он эгоистичен, морально нечистоплотен, легко идет на сделку со своей совестью. Иоганн остается бедным и когда наконец получает место приходского священника, «голодного пастора», голодного уже в прямом смысле слова. В этой антитезе двух идей была своя горькая правда, и Раабе, запечатлев ее, создал реалистический роман, ставший заметным явлением в немецкой литературе тех лет.

С годами в романах и новеллистике Раабе все больше обнажается смысл буржуазного предпринимательства, победы денежных интересов. В новелле «Лесной великан» (1873) появляется образ беззастенчивого и циничного дельца, участника колониального разбоя, представителя американского практицизма. Символом нового века, в котором деньги — бог, становятся Соединенные Штаты в одной из лучших его поздних повестей «Летопись Птичьей слободы» (1896). В этой повести в единый узел стянуты темы и мотивы многих произведений. Ситуации, известные из его прежних новелл, автор как бы заново переживает, неторопливо и в то же время взволнованно ведет рассказ о близких ему персонажах, обитателях маленького предместья под Пасхальной горой, которые были соседями, хорошо знали друг друга, и жизнь каждого из них проходила на виду у других... Рассказана история одного поколения — за это время рухнул патриархальный уклад, «вместе с садами истребили и птиц», окраина застроена фабриками, большими домами, но главное — жизнь перемолола человеческие судьбы, бросив каждого обитателя слободы в водоворот этих исторических перемен.

В образе главного героя, Вельтена, автор как бы сочетал черты бездельника, созданного Эйхендорфом, и гофмановского энтузиаста. Все его поведение строилось не по стандартам, принятым в окружающем мире. И всю жизнь его окрыляло глубокое чувство к Елене, они оба осознавали, что предназначены друг другу. («Мы всегда искали друг друга», — скажет она после его смерти.) Но жизнь ее сложилась так, что она стала женой американского миллионера, а он — бездомным бродягой.

Роль рассказчика в повести поручена Карлу Крумхардту, сверстнику Вельтена. Сам Крумхардт шел «правильным путем», чтобы стать добропорядочным «обер-регирунгсратом», и чем выше он поднимался по общественной лестнице, тем больше отстранялся от своего бывшего школьного товарища и соседа. Но теперь, после смерти Вельтена, создавая летопись Птичьей слободы и ее обитателей, Крумхардт постепенно убеждается, как ему трудно писать о Вельтене: «Я достиг всего, чего желал, он, как говорят, — ничего. Но как мне надо сдерживать себя, чтобы зависть не овладела мной!..»

Центром повествования становится типично романтическая контроверза между натурой поэтической

и филистерской. Но в отличие от романтиков начала века Раабе острее прочерчивает социальный смысл этого противопоставления, оперирует более четкими понятиями, почерпнутыми из современной действительности. Прокомментированы не только карьера Крумхардта в Германии, но и судьба Елены в Соединенных Штатах, определенная долларами, которые для матери Елены были убедительнее, чем любовь и преданность Вельтена. Окружающие не понимают, не хотят и не могут понять побуждений Вельтена, он их пугает, ибо, как говорит супруга обер-регирунгсрата, «у него нет никакой собственности в этом мире и, что особенно грустно и безнадежно, он не хочет ее иметь». Но даже и она, напуганная поведением этого человека, смутно догадывается о его непонятном превосходстве.

«Летопись Птичьей слободы» — итог творческого пути Раабе. Когда он создавал ее — в конце века — перед Германией, вступавшей в империалистическую стадию, вставали новые вопросы. Но он продолжал размышлять над моральными проблемами эпохи после 1848 г. Многие из них были поставлены еще романтиками. Связь Раабе с проблематикой романтизма сохранилась на протяжении всего его творческого пути, но он решал те же «проклятые вопросы» на основе социального опыта своего времени как писатель-реалист.

Среди писателей-реалистов, круг тем которых был ограничен преимущественно своим краем, заметное место занимает Фриц Рейтер (1810—1874), жизнь и творчество которого связаны с Мекленбургом, одной из северных земель Германии.

Судьба Рейтера сложилась трудно. В возрасте 23 лет его судили за участие в оппозиционном движении студенческих буршеншафтов, ему был вынесен смертный приговор (за «измену родине» и «оскорбление его величества»), замененный заключением в крепость, откуда он вышел по амнистии 1840 г.

Он писал на нижненемецком диалекте. Уже в сборнике стихов «Звуки и рифмы» (1853) реалистически воссозданы быт и социальные невзгоды мекленбургской деревни, намечено многообразие деревенских типов, позднее более полно раскрытых в его поэме «Без права» (1857) и особенно в прозе.

В отличие от ряда современных писателей-реалистов, которые искали в патриархальной деревне нравственный и общественный идеал, суровая критика современной действительности в произведениях Рейтера свободна от каких-либо патриархальных иллюзий. Он смело показывает нищету, гнет, невежество крестьян и батраков и одновременно — наглость, эгоизм, жестокость новых хозяев жизни. Юмор, пронизывающий его произведения, не смягчает остроты изображения.

Центральное произведение Рейтера — трилогия: «Из времен французского нашествия» (1859), «Годы пребывания в крепости» (1862) и «Среди крестьян» (1862—1864). Все эти книги носят автобиографический характер, но в центре их народная жизнь, судьба простых людей, в том числе товарищей по несчастью во время пребывания в тюрьме.

В 1870 г. Рейтер приветствовал объединение Германии — он все же видел в нем реальный выход из того убожества, которое было неотделимо от существования карликовых государств.

Большой популярностью у современников, и прежде всего в прогрессивных кругах (в том числе и в России), пользовались романы Фридриха Шпильгагена (1829—1911).

Мировоззрение Шпильгагена не отличалось ни последовательностью, ни самостоятельностью. Идеи предмартовской революционной демократии легко сочетались у него с реформаторскими утопиями послереволюционной эпохи, что не мешало писателю критиковать буржуазный либерализм и сочувственно изображать сторонников социалистических идей, опять-таки воспринятых весьма поверхностно, преимущественно через деятельность Лассаля, в котором он видел героя своего времени.

Главная заслуга Шпильгагена (и секрет его успеха у современников) — умение оперативно откликнуться на веяния времени, отразить столкновения разных политических концепций, которые хотя подчас и носили преходящий характер, однако в те годы были злободневны. Основные романы писателя: «Проблематические натуры» (1861), «Один в поле не воин» (1867), «Молот и наковальня» (1869), «Бурный поток» (1876).

В многонаселенных романах Шпильгагена дан широкий срез немецкого общества, представлены разные его классы, полнее всего дворянство, буржуазия, интеллигенция; рабочий класс появляется лишь эпизодически, как страдающая, временами стихийно бунтующая масса. Господствующие классы в целом показаны резко критически, хотя и встречаются, например, благородные дворяне, носители патриархальных традиций. Так, в романе «Один в поле не воин» рядом с малосимпатичным принцем — благожелательный к людям, умный и гуманный король.

Все сюжетные линии двухтомного романа перекрещиваются на главной фигуре — докторе Лео, публицисте и общественном деятеле, завоевывающем

доверие короля, чтобы добиться кардинальных реформ в государстве, прежде всего для облегчения судьбы рабочего класса. «Я твердо убежден, — говорит он, — что судьбами народов управляют власть и сила отдельных личностей». Такой личностью он считает и себя. Роман заканчивается крушением всех планов Лео. Финал мелодраматичен: один за другим погибают четыре положительных героя. Роман «Молот и наковальня» (1869), наиболее удачный по мотивированности действия и убедительности характеров, написан в традиции «романа воспитания». Автор опирается на слова Гёте о том, что каждый человек одновременно оказывается молотом и наковальней, т. е. формируется, испытывая воздействие окружающего мира и вместе с тем стремясь активно влиять на этот мир.

Слабость Шпильгагена-реалиста проявляется и в расплывчатости социального анализа, который подменяется, как в свое время у писателей «Молодой Германии», превратно понятой тенденциозностью в сочетании с наивной верой, что его призывы к власть имущим тронут их сердца.

В технике его романов многое напоминает Эжена Сю и эпигонский романтический французский «жестокий роман». В отличие от современной Шпильгагену немецкой реалистической прозы, органически впитавшей в себя традицию романтизма, писатель чаще всего просто заимствует романтические штампы.

Однако традиции романтизма не всегда воспринимались столь поверхностно, как у Шпильгагена. Своеобразно преломившийся романтизм определил содержание и стиль исторических трагедий Геббеля, ставших заметным явлением немецкой литературы.

Фридрих Геббель (1813—1863) вступил в литературу в начале 40-х годов (трагедия «Юдифь», 1840; «Стихотворения», 1842). Он стоял в стороне от демократического движения эпохи, революцию встретил неприязненно. Искусство, по его мнению, не связано с политикой. Его стихотворения — чаще всего философские размышления о судьбе человека, о границах, которые жизнь ставит его дерзаниям. Природа с ее вечным круговоротом напоминает человеку, что и он часть этого неотвратимого и замкнутого в себе движения.

Геббель много размышлял над проблемой трагического. Концепция трагического у него противоречива, что связано с противоречивым пониманием роли личности. С одной стороны, он ставил под сомнение право отдельной личности действовать по своей воле вопреки господствующим установлениям, поэтому в его драмах почти все, кто дерзает, гибнут. С другой — историческое движение, крупные перемены в общественной жизни (здесь слово «прогресс» неуместно, ибо писатель вообще сомневался в его возможности) зависят, по его мнению, только от воли выдающихся личностей.

Не случайно поэтому внимание Геббеля привлек библейский сюжет о еврейской девушке Юдифи, которая убила ассирийского полководца Олоферна, осадившего ее родной город Ветилую. Олоферн для Геббеля являет пример именно такой выдающейся личности, распоряжавшейся судьбами народов. Юдифь покорена величием и мужским обаянием Олоферна и убивает его не как врага Ветилуи, а потому, что он оскорбил в ней женщину, не принял ее как равную, а отнесся к ней как к одной из многих рабынь.

Так, вступая в спор с самим собой, Геббель, не принимавший освободительных идей своего времени, как будто бы отразил одну из тенденций, развивавшихся писателями «Молодой Германии», — идею эмансипации женщины, утверждения ею своего женского и человеческого достоинства. Однако сама по себе идея женской эмансипации была глубоко чужда автору «Юдифи». Его прежде всего интересовали роковые страсти людей, страсти, не поддающиеся рациональному контролю.

Неожиданной (и единственной) в творчестве Геббеля была драма на современную тему — «Мария Магдалина» (1843). Нередко отмечается преемственность ее с драмой «Коварство и любовь» Шиллера. Но если у Шиллера конфликт носит острый социально-политический характер, то у Геббеля он ограничен нравственной сферой. После «Марии Магдалины» Геббель уже не возвращается к современной тематике.

В год революции он создает трагедию «Ирод и Мариамна», за нею следуют «Агнес Бернауэр» (1851), «Гигес и его кольцо» (1854), в 1860 г. завершена трилогия «Нибелунги», начатая в 1855 г. Смерть драматурга оборвала его работу над трагедией из русской истории «Деметриус». Именно в этих трагедиях наиболее полно выражена разработанная им концепция трагического.

В «Ироде и Мариамне» Геббель в известной мере продолжает тему «Юдифи». Исторические события, связанные с большими переломными моментами (борьба Октавиана и Антония и влияние ее на судьбы Ближнего Востока), составляют только фон для изображения конфликта между заглавными героями и прежде всего для анализа душевного состояния Мариамны, преданная любовь которой к Ироду подвергается все более тяжелому испытанию по мере того, как героиня начинает осознавать

свою беспомощность и свое бесправие перед деспотией своего царственного супруга.

Более широкий общечеловеческий смысл, по замыслу Геббеля, имеет трагедия «Гигес и его кольцо». Царь Кандавл выступает как человек дерзающий, берущий себе право преступать установленные нормы, но не как узурпатор или не считающийся с правом властитель, а как человек, принимающий решения по велению своего ума и сердца. Он последний из рода Гераклов, но, как он признает:

...Что мог Геракл, того я не могу.
Чрезмерно горд, чтоб жить его наследьем,
Чрезмерно слаб, чтобы сравняться с ним.

Дата добавления: 2015-06-04