Развязывание войны 3 страница

В тот же день отбыли из Москвы западные военные делегации, которых провожали малоизвестные московские генералы. Накануне они просили в письме маршала Ворошилова о встрече, но ответа не получили. Ворошилов позже ссылался в свое извинение на то обстоятельство, что он был в это время на утиной охоте.

С заключением московского договора, с точки зрения Гитлера, были созданы все условия для быстрого, ошеломляющего триумфа над Польшей; происходившее далее было механическим процессом, «вроде того, как горит бикфордов шнур». Поэтому в оставшееся время все его внимание было направлено на попытку усилить свое алиби, не допустить помех и еще больше отдалить западные державы от Польши, хотя эту дистанцию и так уже, как казалось, удалось сделать значительной. С этими тремя целями были связаны все инициативы и последние предложения оставшихся восьми дней, на которые возлагалось так много напрасных надежд.

Уже речь, с которой Гитлер выступил 22 августа в Оберзальцберге, была полностью определена этими соображениями. В превосходном настроении, уже уверенный в успехе переговоров в Москве, он обрисовал перед военным командованием, пока над горами бушевала гроза, сложившееся положение и еще раз обосновал свое бесповоротное решение начать войну: как значение его личности и ее ни с чем не сравнимый авторитет, так и экономическое положение требуют пойти на схватку: «Нам не остается ничего другого, надо действовать». Политические соображения и ситуация в плане союзов также говорят в пользу быстрого решения: «Через два‑три года этих счастливых обстоятельств не будет.

Никто не знает, как долго я еще проживу. Поэтому пусть столкновение произойдет лучше сейчас», – говорилось в одной из записей этой речи [298]. Затем он еще раз обосновал свою убежденность в том, что западные державы не станут серьезно вмешиваться:

«У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве врага выступит Россия. Противник не учел моей большой решительности. Наши противники – жалкие черви. Я видел их в Мюнхене.

Я был убежден, что Сталин никогда не примет английское предложение. Россия не заинтересована в сохранении Польши… В связи с торговым договором мы начали политический диалог. Предложили пахт о ненападении. Затем последовало всестороннее предложение от России. Теперь Польша в том положении, в которое я и хотел ее поставить.

Блокады нам нечего бояться. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Это большая цель, которая требует много сил. Я боюсь лишь того, что в последний момент какая‑нибудь свинья подсунет мне предложение о посредничестве».

Во второй части выступления, после скромной трапезы, Гитлер выразил опасения относительно позиции западных держав: «дело может пойти и по иному руслу», поэтому нужна «железная решимость». «Не отступать ни перед чем… Борьба не на жизнь, а на смерть». Эта формула привела его в одно из тех мифологизирующих настроений, в котором история представлялась ему кровавым проспектом, полным схваток, побед и крушений. В ранней части выступления он назвал «создание Великой Германии свершением грандиозным», но вместе с тем «внушающим некоторые опасения, поскольку оно было достигнуто в результате блефа политического руководства»; и теперь он заверял:

«Продолжительный мирный период не пошел бы нам на пользу… Мужественное поведение… Друг с другом борются не машины, а люди. У нас качественно более совершенный человек. Решающее значение имеют духовные факторы.

Уничтожение Польши – на первом плане. Цель – уничтожение живой силы, а не достижение определенной линии…

Я дам пропагандистский повод для развязывания войны, а будет ли он правдоподобен – значения не имеет. Победителя потом не спросят, правду говорил он или нет. Для развязывания и ведения войны важно не право, а победа.

Закрыть сердце для сострадания. Действовать жестоко, 80 миллионов человек должны обрести свое право. Следует обеспечить их существование. Право – на стороне сильного. Величайшая твердость».

Прощаясь с генералами, Гитлер заметил, что приказ о начале военных действий будет отдан позже, вероятно, утром 26 августа. На следующий день генерал Гальдер записал: День «Д» = 26.8. (суббота) окончательно. Никакого другого приказа не последует» [299].

Однако эти сроки были пересмотрены. Хотя почти все предпосылки западной политики после московского соглашения рухнули, прежде всего Англия демонстрировала стоическую решимость, Польша почти была обречена на гибель, но кабинет сухо заявил, что последние события ничего не изменили. Демонстративно усиливались военные приготовления. В письме Гитлеру Чемберлен предостерегал от каких‑либо сомнений относительно английской решимости к сопротивлению: «Это было бы самой большой ошибкой… Утверждают, что если бы правительство Его Величества, более ясно заявило о своей позиции в 1914 году, можно было бы избежать той страшной катастрофы… Правительство Его Величества полно решимости позаботиться о том, чтобы на этот раз такого трагического недоразумения не возникло». В том же тоне было выдержано заявление премьер‑министра в Палате общин. В отличие от пришедшей в смятение Франции, которая лишь с трудом сохраняла решимость и смаковала сладость своего пораженчества, задавая вопрос «а чего ради умирать за Данциг?», Англия теперь не уступала ни пяди. Точно так же как и для Гитлера, Данциг не был для Чемберлена тем объектом, на котором свет клином сошелся: он был на самом деле «далеким городом в далекой стране», как заявил он в Палате общин. Ради него никто бы не пошел на смерть.

Однако теперь, когда после московского пакта вся ее политика, казалось, потерпела провал, Англия поняла, за что придется воевать и умирать при любых обстоятельствах. Политика умиротворения основывалась не в последнюю очередь на страхе буржуазного мира перед коммунистической революцией. По представлениям английских государственных деятелей Гитлер играл роль воинственного защитника от этой угрозы, именно это заставляло мириться со всеми его постоянными выходками, провокациями и бесчинствами – и только это. Договорившись с Советским Союзом, он «раскрылся»: стало ясно, что он не тот враг революции, за которого себя выдавал, что он не защитник буржуазного строя, не «генерал Врангель мировой буржуазии». Даже если считать пакт со Сталиным образцом мастерской дипломатии, все равно придется признать, что у него все же был один малопримечательный на первый взгляд недостаток: он лишал силы те предпосылки, на которых строилась политика отношений между Гитлером и Западом. Это была непоправимая ошибка, теперь Англия демонстрировала с редким единодушием, вплоть до самых твердых поборников умиротворения, решимость к сопротивлению.

На многократные проявления этой воли к сопротивлению Гитлер реагировал очень раздраженно; Гендерсону, передававшему письмо своего премьер‑министра в Оберзальцберге, пришлось выслушать возбужденную тираду, кульминацией которой стало заявление, что он, Гитлер, «теперь окончательно убежден в справедливости представления, согласно которому Англия и Германия никогда не смогут договориться». Тем не менее двумя часами позже, в полдень 23 августа, он еще раз сделал «большое предложение» по разделу мира: германская гарантия существования британской мировой империи, ограничение вооружений и официальное признание немецкой западной границы в обмен на право Германии беспрепятственно обратиться на Восток; и, как это уже не раз бывало, за непреклонным решением последовал нероновский вздох, которым он хотел показать свое безразличие к безжалостному, гнусному миру политики: «по своей натуре он артист, а не политик, когда будет разрешен польский вопрос, он посвятит остаток жизни искусству, а не войне; он не хочет превратить Германию в огромную казарму; на это он бы пошел только в том случае, если бы его вынудили поступить так. Когда будет решен польский вопрос, он отойдет от дел» [300].

Однако эта сцена, как и миссия дружившего с Герингом шведского коммерсанта Биргера Далеруса, в рамках которой он неоднократно ездил из Берлина в Лондон, служили только одному – попытке Гитлера закамуфлировать свои намерения и побудить Англию отказаться от своих обязательств. Последнее обращение к французскому премьер‑министру преследовало ту же цель. Гендерсон услышал мольбу не терять времени и незамедлительно передать предложение. Но едва только посол вышел из комнаты, как Гитлер вызвал генерала Кейтеля и подтвердил приказ напасть на Польшу на рассвете следующего дня.

С аналогичными тактическими соображениями связано и то обстоятельство, что он опять заколебался несколькими часами позже, ибо не само решение развязать войну, а дата начала была поставлена под сомнения двумя известиями, которые поступили в рейхсканцелярию во второй половине дня. Одно было из Лондона, он свидетельствовало, что и последняя попытка разобщить Англию и Польшу провалилась. После тянувшихся целые месяцы переговоров британское правительство трансформировало временные гарантии поддержки Польши в пакт о помощи, Гитлер не мог не увидеть в этом самое решительное отклонение его большого предложения; одновременно тем самым устранялись все сомнения относительно решимости Англии вмешаться в ход дел. Один из присутствующих видел, как Гитлер после поступления информации «долго сидел в задумчивости за столом» [301].

Более сильным ударом была для него другая новость, которая вырвала его из задумчивости. Она пришла из Рима и гласила ни много ни мало, что Италия делает приготовления к тому, чтобы тайком выйти из союза, который был лишь недавно заключен с такой помпой. Последние недели Муссолини, чем ближе, как казалось, надвигался конфликт, был подвержен резким перепадам настроения – от подъема до отчаяния, как это бывает с сангвиниками. Чиано не без иронии отмечает в дневнике колебания «на качелях эмоций»: то дуче демонстрирует решимость остаться в стороне от войны Гитлера, «потом говорит, что честь требует идти с Германией, заверяя, что хочет получить свою долю добычи в виде Хорватии и Далмации»; двумя днями позже желает «подготовить отход от Германии, но действовать осторожно», затем опять «считает все еще возможным, что демократии не станут ввязываться, и Германия с минимальными затратами провернет блестящий гешефт, и ему не хотелось бы остаться с пустыми руками. Кроме того, он боится разгневать Гитлера» [302]. В такой сумятице перечеркивающих друг друга мотивов 25 августа в 15. 30 он заверил германского посла в безусловной поддержке, это обещание он аннулировал двумя часами позже телеграммой Гитлеру, выдвигая условием поддержки такой огромный перечень материальной помощи, что «им можно было убить быка», как сказал Чиано, используя не совсем удачный образ [303]. Ссылаясь на то, что в двусторонних соглашениях война планировалась на более поздний срок, и армия Италии не вооружена для борьбы, он пытался выкрутиться из альтернативы между гибелью и предательством.

Строго говоря, у Гитлера не было оснований обижаться. Итальянцы могли чувствовать себя обманутыми, оскорбленными бесчисленное количество раз презрительным обращением, посланное с опозданием письмо, которым он извещал о пакте с Москвой, было образцом пренебрежительной дипломатии, которая отделывалась от союзника, желавшего иметь реальную информацию, банальными фразами и дешевой газетной агиткой о чинимых над немцами зверствах, но ни звуком не обмолвилось об идеологических и политических последствиях, вытекавших из поворота всех позиций на 180 градусов. Однако Гитлер распростился с итальянским послом, который передал ему письмо Муссолини, с «ледяным лицом», и рейхсканцелярия опять гудела «презрительными замечаниями в адрес «неверных партнеров по оси». Несколькими минутами позже Гитлер отменил приказ о наступлении. «Фюрер в весьма подавленном настроении», – записал Гальдер в своем дневнике [304].

Казалось, что события драматически замедлились. Только тремя днями позже Гитлер, как рассказывали люди из его окружения, не в лучшей форме – со следами бессонных ночей, голос срывался – выступил на собрании ответственных партийных и военных руководителей и попытался оправдать поведение Муссолини. Он был в мрачном настроении и заявил, что предстоящая война будет «очень тяжелой, может быть, безнадежной». Однако он не отступил от своего решения, сопротивление, как всегда, только усиливало его упорство: «пока я жив, ни о какой капитуляции и речи быть не может» [305]. В качестве новой даты для нападения он определил 1 сентября.

Вследствие этого события последних дней: страстные усилия сохранить мир, послания, поездки и развернувшаяся между столицами активность – несут на себе печать ирреальности; перед обращающимся к истории они предстают отчасти как театр абсурда, с обилием диалогов между глухими и немыми, легко разгадываемой путаницей и порой гротескными сценами. Напрасным было трогательное личное обращение Даладье и призывы Кулондра, который сказал Гитлеру все, «что может сказать мне мое сердце человека и француза», напрасным был примирительный жест Англии, на который Гитлер ответил лишь новыми упреками, так что даже терпеливый Гендерсон утратил выдержку и попытался перекричать Гитлера, он не желает «слышать таких речей ни от него, ни от кого другого. Если он хочет войны, то он ее получит!»; и, наконец, напрасным было заклинающее письмо Муссолини, который хотел склонить Гитлера к решению проблемы при помощи конференции, заверяя, что «это не нарушит ритм Ваших замечательных свершений» [306].

Только два противника, казалось, знали, что ситуация безвыходна: Гитлер и Бек. Только они одни думали исключительно о войне, один толкая к ней события, нетерпеливо зафиксировавшись на назначенном им самим сроке, другой фаталистически, устало, имея перед глазами неподкупную судьбу. Гитлер был так зациклен на использовании своей военной мощи, что уже не видел политических возможностей. Из записок английских дипломатов видно, каких маневров ожидал Лондон и к каким уступкам он готовился: за один только отказ от войны Гитлер предположительно получил бы не только Данциг и линию коммуникаций[307], но и обещание Англии восстановить колониальные владения[308], а также переговоры о крупном компромиссе [309].

Однако Гитлер уже не мыслил альтернативами, в этот момент впервые проявилась явно усиливающаяся в последующие годы неспособность его выходить за рамки военных целей и постоянно анализировать военное положение под углом зрения его политических возможностей. Он хотя и принял английское предложение о прямых переговорах с Польшей, но тут же придал делу ультимативный оборот и потребовал прибытия польского представителя, имеющего все полномочия, в течение суток. В этом шахматном ходе явно просматривалось намерение принудить Польшу к капитуляции или, как это было в свое время с Чехословакией, выставить ее в роли нарушителя мира. Список требований, который приготовила Германия к переговорам, был полностью нацелен на разложение фронта противостоящих сил при помощи мнимых уступок: хотя в нем было требование возврата Данцига, он в остальном служил попытке завоевать мировое общественное мнение на свою сторону, предлагался целый набор мер: и плебисциты, и компенсации, и форма международного контроля, гарантии прав меньшинств и предложения по демобилизации. Гальдер записал о беседе с Гитлером во второй половине дня 29 августа: «Фюрер надеется, что вобьет клин между Англией, Францией и Польшей… Основные идеи: выставить только демографические и демократические требования». А далее идет настоящий график:

«30.8. – поляки в Берлине. 31.8. – разрыв. 01.9. – применение силы» [310].

Однако поляки в Берлин не приехали; Бека слишком пугали тени Шушнига и Гахи. На неустанные настойчивые запросы англичан и французов, к которым присоединились также и итальянцы, он лишь подавлено и коротко отвечал, что переговоры вести не о чем. Утром 31 августа Гендерсон был проинформирован, что Гитлер отдаст приказ о нападении, если польское правительство не согласится прислать представителя до 12 часов. Опять, как совсем недавно в Москве, началась борьба с польской непреклонностью наперегонки со временем. Гендерсон попытался переубедить своего коллегу в Берлине, направив к нему двух сотрудников. Липский принял посетителей, как рассказывал один из них, в своем рабочем кабинете, откуда была убрана часть вещей и обстановки, он был «бледен, как полотно», взял дрожащими руками бумагу с перечнем немецких требований, посмотрел на нее неподвижным отсутствующим взглядом и наконец тихо произнес, что не может разобраться в том, что там написано; он только знает, что надо оставаться твердыми и что «брошенная своими союзниками Польша готова воевать и умереть в одиночку»[311]: смерть была единственной идеей Польши. Таким же по духу было переданное в 12. 40 по телеграфу указание Бека своему послу в Берлине, это был документ, свидетельствовавший о растерянности, примечательно только время его отправления: в ту же минуту Гитлер подписал «директиву № 1 о ведении войны», немногим позже он ответил на вопрос итальянского посла, что все уже решено [312].

Директива начиналась так:

«Теперь, когда исчерпаны все политические возможности устранить мирным путем невыносимое для Германии положение на ее восточной границе, я решил добиться этого силой.

Нападение на Польшу должно быть проведено в соответствии с приготовлениями, предусмотренными «Планом Вайс». День наступления – 1.9.1939, время – 4.45…

На Западе ответственность за открытие военных действий следует возложить однозначно на Англию и Францию. Незначительные нарушения наших границ следует вначале ликвидировать на местном уровне. Строго соблюдать нейтралитет, гарантированный нами Голландии, Бельгии, Люксембургу и Швейцарии…»

Вечером в 21. 00 все радиостанции передали перечень немецких предложений Польше, который самим полякам никогда не сообщался. Почти в то же время команда штурмбаннфюрера СС Альфреда Науйокса проникла, инсценируя нападение поляков на немецкую радиостанцию в Гляйвице, передала в эфир короткое заявление, произвела несколько выстрелов в воздух и оставила на месте акции несколько трупов отобранных для этого заключенных. Немногими часами позже, когда забрезжило утро 1 сентября, поступило донесение польского коменданта форта Вестерплятте майора Сухарского: «В 4. 45 броненосец «Шлезвиг‑Гольштейн» открыл из всех своих стволов огонь по «Вестерплятте». Обстрел продолжается». Одновременно перешли в наступление с исходных позиций войсковые соединения, сосредоточившиеся вдоль германо‑польской границы. Объявления войны не было. Началась вторая мировая война.

Вместе с тем Гитлер еще надеялся избежать большого конфликта. Незадолго до десяти часов он выехал на заседание рейхсканцелярии в здании оперы Кролля. На улицах, во воспоминаниям очевидцев, почти не было народа, немногочисленные прохожие молча бросали взгляды на машину, в которой сидел Гитлер в полевой серой форме. Его речь была весьма краткой и отличалась лишенной ярких красок серьезностью. Он клялся в своем миролюбии и «бесконечном долготерпении», еще раз пытался пробудить надежду Запада, заверял в новой дружбе с Советским Союзом, выразил свое смущение ввиду позиций итальянского союзника и обрушил горы обвинений на польское правительство. Польша, заявил он, приведя дикие выдумки о числе пограничных инцидентов в последние дни, «сегодня ночью использовала регулярные армейские части для нападения на объекты на нашей территории, эти солдаты стреляли в нас. С 5. 45 открыт ответный огонь! С этого момента на каждую их бомбу ответим нашей бомбой». Теперь он хотел быть первым солдатом рейха: «Я снова одел тот мундир, который был для меня самым святым и дорогим. Я сниму его только после победы или – я не дождусь этого конца» [313].

Сохранявшуюся у Гитлера надежду на возможность ограничить конфликт все же только Польшей питала медлительность Запада, который не ответил на германское нападение немедленным объявлением войны, как того требовали союзнические обязательства. Решение начать войну далось мучительно трудно прежде всего французскому правительству, оно ссылалось, пуская в ход все новые отговорки, на мнение генштаба, на новую посредническую миссию Муссолини, на еще продолжавшуюся эвакуацию людей из больших городов и в конце концов пыталось оттянуть вступление в войну по крайней мере на несколько часов [314]; хотя позиция Англии была решительнее, она тем не менее также отражала всю тяжесть принимаемого решения. 1 сентября Чемберлен объявил в парламенте: «Полтора года тому назад я выразил здесь горячую надежду, что на мою долю не выпадет ответственность призвать страну принять страшное решение о вступление в войну». Теперь он собирается потребовать от правительства рейха обещания прекратить наступление в Польше и отвести войска назад. Когда один депутат громко на весь зал задал вопрос, установлен ли тому срок, премьер‑министр ответил: «Если ответ на это последнее предупреждение будет отрицательным – я полагаю, что реакция будет именно такой – послу Его Величества даны указания потребовать свои паспорта. В таком случае мы готовы».

Однако Гитлер проигнорировал это предупреждение или сделал из него лишь тот вывод, что Англия, несмотря на наличие однозначного случая, при котором вступают в силу обязательства по союзу, все еще ставила открытие своих действий в зависимость от определенных условий. Поэтому на английскую ноту от 1 сентября он поначалу вообще не ответил. И пока Англия и Франция пытались договориться в ходе изматывающих переговоров о совместных действиях, в Польше немецкие войска стремительно продвигались вперед. Судя по всему, именно указанные признаки слабости противоположной стороны ободряли Гитлера, когда он 2 сентября отверг попытки Муссолини уговорить Германию пойти на решение проблемы за столом переговоров, используя благоприятную обстановку: «Данциг уже стал немецким, – убеждал он Гитлера, – у Германии в руках козыри, обеспечивающие выполнение ее требований. Кроме того, Германия уже получила «моральную сатисфакцию». Если бы она приняла решение относительно конференции, она достигла бы своих целей и одновременно избежала бы войны, которая, как становится видным уже сейчас, станет всеобщей и исключительно долгой» [315].

Ночью 2 сентября Англия в конце концов решила отказаться от совместных действий с Францией и дала указание Гендерсону передать в 9 часов утра наступающего воскресенья германскому министру иностранных дел ультиматум, срок которого истекал в 11 часов. Риббентроп поручил передать эту ноту своему старшему переводчику доктору Паулю Шмидту, который описал сцену, разыгравшуюся после того, как он привез этот документ в рейхсканцелярию. В приемной перед кабинетом Гитлера собрались члены кабинета и многочисленные руководители партии, Шмидту с трудом пришлось протискиваться вперед. Когда он вошел в кабинет, Гитлер сидел за своим письменным столом, а Риббентроп стоял несколько в стороне у окна:

«Когда я вошел, оба бросили на меня напряженный взгляд. Остановившись на некотором расстоянии перед столом Гитлера, я стал медленно переводить ему ультиматум британского правительства. Когда я закончил, воцарилась полная тишина…

Гитлер сидел, словно окаменев, уставившись в пространство перед собой. Он не утратил самообладания, как утверждали позже, не бушевал, как это было по воспоминаниям других. Он сидел на своем месте совершенно тихо и неподвижно. Через какое‑то время, показавшееся мне вечностью, он повернулся к Риббентропу, который остался стоять у окна, будто оцепенев, «Ну, что теперь делать?» – спросил Гитлер своего министра иностранных дел с яростью в глазах, как бы желая выразить, что Риббентроп неверно проинформировал его о реакции англичан. Риббентроп тихим голосом ответил: «Я предполагаю, что в следующий час такой же ультиматум предъявят нам и французы» [316].

Когда Кулондр примерно в полдень появился у немецкого министерства иностранных дел, Англия уже находилась в состоянии войны с рейхом. Французский ультиматум соответствовал британскому, но, что было характерно, расходился с ним в одной детали: как будто правительство в Париже даже сейчас уже боялось слова «война», оно грозило в том случае, если Германия откажется вывести свои войска из Польши, «выполнить тс известные германскому правительству договорные обязательства, которые Франция взяла на себя в отношении Польши». Вернувшись в посольство, сам Кулондр разразился слезами перед своими сотрудниками [317].

Но и Англии было трудно настроиться на войну как на совершившийся факт. Польша отчаянно ждала военной помощи или хотя бы облегчения своего положения и слишком поздно поняла, что она осталась без реальной поддержки.

Неповоротливость Англии в ее действиях была, однако, вызвана не только темпераментом или недостаточной военной подготовкой. Скорее дело в том, что к гарантиям Польше в Англии никогда не относились с большой симпатией. Между двумя странами не было традиционной дружбы, Польша считалась одним из тех диктаторских режимов, которые проявляли лишь присущие авторитарному господству ограниченность и притеснения, но без театрального волшебства и гипнотического воздействия власти [318]. Когда в первые дни сентября один оппозиционный консерватор настойчиво требовал от члена кабинета помощи Польше и при этом упомянул обсуждавшийся тогда план поджечь Шварцвальд зажигательными бомбами, он услышал в ответ: «Что вы, этого нельзя делать, это – частная собственность. Этак вы в следующий раз попросите, чтобы мы бомбили Рурскую область». В свое время Франция взяла на себя обязательство перед Польшей до шестнадцатого дня войны начать наступление силами 35‑38 дивизий. Но полностью настроенная на оборону и сохранение своей национальной идиллии страна была не способна спланировать наступление. В Нюрнберге генерал Йодль заявил: «Если мы не потерпели крах еще в 1939 году, то лишь потому, что во время польской кампании примерно 110 французских и английских дивизий на Западе пребывали в полном бездействии против 25 немецких дивизий» [319].

В этих условиях современные немецкие армий смогли раздавить Польшу одним победным броском. Их совершенству, отлаженности действий и динамике другая сторона была в состоянии противопоставить, по собственному более позднему признанию, лишь попытки сопротивления, характеризовавшиеся «трогательной абсурдностью» [320].

Взаимодействие прорывавшихся вперед небывалых масс танковых соединений с моторизованными частями пехоты и безраздельно господствовавшими ВВС, штурмовики которых с оглушающим воем сирен обрушивались на цели, точно работающая система информации – вся мощь этого продвигающегося вперед с механической неумолимостью колосса ставила поляков в такое положение, при котором им оставалась только их храбрость. В свое время Бек самоуверенно заверял, что вооруженные силы «подготовлены для гибкой, сдерживающей противника подвижной войны. Мир будет изумлен» [321].

Основное значение этой кампании заключалось в том, что в ней вторая мировая война как бы сражалась с первой мировой, нет другого более яркого проявления этого неравенства сил, чем смертельное донкихотство атаки на тухельской равнине, когда польская кавалерийская часть ринулась на немецкие танки. Уже в первой половине 5 сентября генерал Гальдер записал после обсуждения военного положения, что «враг почти что разбит», б сентября пал Краков, днем позже правительство из Варшавы бежало в Люблин, а на следующий день немецкие передовые отряды достигли польской столицы. Уже в этот момент всякое организованное сопротивление противника начало разваливаться. В результате двух больших начавшихся 9 сентября обходных операций остатки польских вооруженных сил были окружены, а затем медленно раздавлены. Восемью днями позже, когда кампания была уже почти окончена, в уже разбитую страну с Востока ворвался Советский Союз, приняв, правда, обширные юридические и дипломатические меры для того, чтобы его не обвинили в агрессии. 18 сентября немецкие и советские части встретились в Брест‑Литовске. Первый блицкриг был окончен; когда через несколько дней пала Варшава, Гитлер приказал семь дней подряд звонить в колокола – между 12. 00 и 13. 00 часами.

Тем не менее остается вопрос, принес ли ему быстрый военный триумф незамутненное удовлетворение или же все это ликование и колокольный звон не могли заглушить предчувствие, что победа, собственно говоря, уже утрачена. Во всяком случае, Гитлер видел, что его главная концепция была поставлена с ног на голову: он воевал не в том направлении, не с Востоком, как он мог внушить себе на протяжении прошедшей так быстро польской кампании, а с Западом. Почти двадцать лет все его мышление и тактика определялись прямо противоположной идеей; теперь его нетерпение, заносчивость и опьяняющее действие больших успехов перевесили все рациональные соображения и окончательно разбили «фашистскую схему расстановки сил»: он воевал с консерваторами, не «разгромив предварительно революционеров» [322]. Кое‑что говорит о том, что он осознал эту роковую ошибку уже в тс дни. В его окружении говорили, что на него находил пессимизм, что его внезапно охватывал страх, «ему хотелось вынуть голову из петли» [323]. Вскоре после того, как война с Англией стала неотвратимой, он сказал Рудольфу Гессу: «Теперь все мое дело разваливается. Моя книга была написана впустую». Порой он сравнивал себя с Мартином Лютером, который точно так же не хотел бороться с Римом, как он не желал сражаться с Англией. Потом он вновь внушал себе, призывая на помощь свои знания, которых он беспорядочно нахватался там и сям, что Англия слаба и подточена декадансом демократии; он пытался заглушить свои предчувствия, говоря, что британское правительство ведет «войну лишь для видимости», чтобы формально выполнить непопулярный в стране союзнический долг: как только с Польшей будет покончено, заявил он в последние дни августа, «мы проведем большую мирную конференцию с западными державами» [324]. На это он теперь и надеялся.

В этом контексте следует рассматривать стремление Гитлера сперва после польской кампании, а потом после захвата Франции вести войну с Англией лишь вполсилы – в режиме усиленной угрозы войны с выматывающими силы пропагандистскими кампаниями, войны, которую в Англии называли phoney war[325]. Почти два года его стиль ведения войны определялся вновь и вновь предпринимаемыми попытками изменить неоднозначную расстановку сил, поставить все с головы на ноги, вернуться к легкомысленно упущенной однажды концепции. За несколько недель до начала войны, 22 июля 1939 года, он сказал адмиралу Деницу, что ни в коем случае нельзя допустить войны с Англией, ибо она означала бы не что иное, как «finis Germaniae»[326][327].

Теперь же он находился в состоянии войны с Англией.

Дата добавления: 2015-06-04