Тетрадь четвертая 2 страница

...Итак, мы встречаемся сегодня с писателями, пишущими на языке маратхи. Они уже ждут нас. В небольшой комнате института собралось человек двадцать. В основном люди средних лет, если не считать двух старцев и нескольких юношей. Среди собравшихся две женщины.

Наша беседа начинается с забавного эпизода, отражающего патриархальность в местной писательской среде. Сразу же общим вниманием овладевает один из старцев, который заводит речь о... коммунизме!

— Был у нас в далеком прошлом поэт Намдев, — говорит старик, — так вот, он раньше Маркса открыл коммунизм. Он не делил людей на касты, не измывался над хариджанами, всех людей равными считал.

Оглянувшись на наших хозяев, замечаем на их лицах смущение и растерянность. Видимо, они знают, как трудно остановить старика, если он уже начал держать речь. Знают и то, что увлеченный ассоциациями, этот оратор может наговорить невесть что. Но прерывать патриарха от литературы? Немыслимо.

Наше дело — соблюдать вежливость. Добросовестно слушаем старика, который, зацепляясь за случайные слова, уже окончательно утратив нить мысли, перескакивает от одной истории к другой.

Ответственный секретарь местной писательской организации, толстяк с глянцеватой лысиной, весь истерзался, ерзая на стуле и бросая на старца-оратора умоляющие взгляды. Наконец он встает со стула в отчаянной решимости сделать патриарху намек на то, что его регламент истекает. Но тут сама судьба приходит ему на помощь — оратор умолкает так же неожиданно, как заговорил. Буквально на полуслове он вдруг кладет голову на ручку своего посоха и самым непосредственным младенческим образом засыпает. Его коллеги облегченно вздыхают, и мы приступаем к настоящей беседе.

Секретарь организации вводит нас в историю литературы маратхи. Она берет свое начало в тринадцатом веке. Первыми произведениями явились переводы с санскрита. Это были «Рамаяна» и «Махабхарата», впервые зазвучавшие для народов на родном языке. Затем стихи-молитвы в честь бога Пандарпура. В период колониального господства очень развилась журналистика маратхи, а затем родились собственная драматургия и проза. Драматургия вначале только воспроизводила традиционные сюжеты санскрита. Потом появились первые робкие шаги в направлении собственной оригинальной драмы.

— Шекспира у нас не переводили, а переписывали применительно к нашей жизни. Позднее появился целый цикл драм под влиянием Ибсена. И ваш Гоголь. У нас знают и любят «Ревизора»...

Дальше секретарь рассказывает нам о прозе маратхи, которая началась с романтизма. Так же, как и у казахов, широко была отражена трагедия женской судьбы, борьба за раскрепощение женщины. Аналогию с развитием казахской литературы я нахожу и в том, что молодая проза огромное внимание уделяла историческим темам.

Наше глубокое внимание, блокноты в наших руках — все это производит на писателей маратхи большое впечатление. Они ревниво следят за речью своего секретаря, то и дело напоминая ему какие-нибудь пропущенные детали, называя новые имена, всячески желая удовлетворить нашу любознательность.

— Самый большой наш писатель — Апте, — сообщает один из молодых наших собеседников, — его считают Диккенсом маратхи. Один из его многочисленных романов, вскрывающих острые социальные проблемы, переведен на русский под заголовком «Кто позаботится?». Нам хотелось бы, чтобы наши уважаемые советские гости прочли этот роман.

Мы узнаем имена еще двух популярных писателей — Канолькара и Тендулькара. Узнаем, что за последнее двадцатилетие появилось немало интересных произведений, в которых глубоко освещается народная жизнь.

Я внутренне одобряю выступление этого парня. Думаю о том, что если бы к нам в Алма-Ату приехали люди, ничего не знающие о казахской литературе, я построил бы свое выступление для них примерно так же. Выставил бы на первый план Сакена Сейфуллина, Мухтара Ауэзова, Беимбета Майлина. А для характеристики последнего двадцатилетия в развитии нашей литературы, пожалуй, воспользовался бы формулировками, данными этим молодым индийцем.

Наши собеседники точно задались целью заполнить наши блокноты до конца. Перебивая друг друга, они сообщают нам все новые и новые подробности о себе.

— Из Махараштры вышел в девятнадцатом веке крупный журналист Тилак, ставший видным лидером национально-освободительного движения в масштабе всей страны... — (я вспоминаю по аналогии нашего Чокана Валиханова). — У нас сейчас появляются пролетарские поэты... — (вспоминаю Сабита Муканова тридцатых годов).

— У нас есть женщины-сказительницы, поэтессы. Часто неграмотные, они дают великолепные образцы устного творчества.

— О жизни неприкасаемых пишет наш крупный писатель Аннабхау Сатхе.

— Во время традиционных октябрьских религиозных празднеств мы ставим спектакли по деревням. Народ любит их. Мы очень ценим драму как средство приобщения неграмотных масс к культуре...

Ах, как им хочется высказаться! И как мне понятна эта атмосфера страстного стремления молодой литературы к выходу на широкую арену. Как им обидно, что их крупные произведения все еще мало переводятся! А ведь на языке маратхи говорят почти сорок миллионов человек.

...Бомбей — самый космополитический город, из всех виденных нами индийских городов. В его порту сталкиваются корабли со всех концов света. Бомбей, конечно, не только центр штата Махараштра, но и крупный промышленный и культурный центр всей Индии. Здесь живут и работают уже описанные Кришан Чандр и Ходжа Ахмад Аббас, так сказать, аксакалы индийской литературы. Здесь же творят такие крупные деятели кино, как Радж Капур, Балрадж Сахни и другие. Кто только из популярных писателей, ученых, политических деятелей всего мира не побывал в Бомбее! Немудрено, что энтузиасты из института имени Бхальрао в какой-то мере ощущают себя провинциалами в собственной столице.

Многое я улавливаю в недомолвках и выразительных интонациях наших собеседников — писателей, пишущих на языке маратхи. Ведь как бы высоко вы ни ставили европейскую цивилизацию, вас не может не унижать мысль, что ваша древняя культура, затоптанная в свое время колонизаторами, воспринимается со снисходительным высокомерием как нечто экзотическое и несущественное. И как глубоко понятно страстное желание освободиться от комплекса неполноценности, рожденного столетиями угнетения, утвердить себя, свой язык, свой духовный мир! Тем более, что у народов маратхи поистине неисчерпаемая казна, завещанная им предками. Нам знакомо горячее чувство нетерпения по пути в большой мир, знакомо желание убыстрить темпы, прокричать знакомый лозунг: «Время, вперед!»

Пожелание успеха этому пробуждающемуся народу было с нашей стороны отнюдь не данью обычной вежливости, а именно братским сочувствием, основанным на общности стремлений.

* * *

Ртутный столбик на градусниках поднимается в Бомбее еще выше, чем в Калькутте, но здесь дышится куда легче. Благословенное море, опоясывающее значительную часть города, приходит на помощь путникам. Немудрено, что по вечерам люди устремляются к берегу, который здесь так удачно очерчен, что площадь для прогулок значительно увеличивается благодаря острым мыскам, заходящим в море.

И все равно места не хватает. Задуманная нами прогулка по берегу моря у «Ворот Индии» не приносит отдыха именно из-за многолюдья, из-за того, что и здесь надо буквально протискиваться между телами, чтобы пробить себе дорогу вперед.

Ограничиваемся приобретением сувениров, которыми кишат прибрежные лавки. Глаза разбегаются, столько изящных вещиц из стекла, ткани, кости, латуни... Туризм — гигантская отрасль индийского хозяйства. Сувениры — непременная отрасль обслуживания бесчисленных туристов со всего света.

* * *

В поисках «живого» капиталиста. Интервью у министра финансов.

Мое поколение не видело живых капиталистов. Представление о них формировалось с детства, через маршаковского мистера Твистера, потом в юности через лекции о прибавочной стоимости, потом в зрелости — через литературу, театр, кино. Однако живой капиталист, так сказать, во плоти, вероятно, несколько отличен от составившегося таким образом представления. Вот так мы все и сошлись на желании познакомиться с мистером Горвиджем, рекомендованным нам в качестве главы очень старой фирмы, существующей еще с прошлого века.

Предприятие размещается теперь за городской чертой, это целый поселок с производственными корпусами и жилыми домами для рабочих. Радует прежде всего идеальная чистота. Вокруг производственных корпусов тянутся зеленые аллеи, асфальтированные дорожки чисто выметены. Тот же порядок царит и внутри корпусов, где производится конторская мебель, холодильники, пишущие машинки.

Полное разочарование — живого капиталиста так и не удается увидеть. Мистер Горвидж в отъезде. А этот смуглый, худой большеглазый парнишка, что отрекомендовался как инженер предприятия, вряд ли оценит остроту наших вопросов и вряд ли сможет дать на них ответы.

Так и есть. Ничего интересного мы не находим в той продукции, которую инженер нам демонстрирует. Конторские столы, стулья, сейфы. Довольно тяжеловесные грубоватые пишущие машинки.

И мы с особым пристрастием допрашиваем инженера (а может, он и не инженер, а специальный агент по рекламе? Уж очень ловко все расписывает!) о заработной плате рабочих, об их жилищных условиях. Выясняется, что зарплата здесь относительно выше, чем на других предприятиях. Квалифицированный рабочий получает от сорока до пятидесяти рупий за рабочий день.

— Восемь рупий — один рубль, — высчитываем мы, — да, для Индии это высокий заработок.

Гордость фирмы — это рабочий поселок.

— Квартирная плата в Индии очень высока. А наши рабочие при заработке в 500 рупий в месяц платят за однокомнатную квартиру всего 25, за двухкомнатную — 35 рупий. Те, кто зарабатывает свыше пятисот и имеет трехкомнатную квартиру, платят всего десять процентов от зарплаты.

Вторая гордость — своя школа. Рабочий платит одну рупию за обучение одного ребенка, за двоих — дешевле, за троих — еще дешевле.

Но на троих покровительственная политика кончается и вступает в силу политика ограничения рождаемости. Если в семье больше трех детей, их не принимают в школу предприятия.

— А как с безработицей? Что вы делаете с теми, кто высвобождается в связи с усилением механизации производства?

— Нет, нет, мы не выкидываем их на улицу, — торопливо уверяет нас инженер, — расширяем производство по их профилю, стараемся, чтобы люди оставались на своих местах.

Выясняем количество инженеров, их заработок. Оказывается, начинающий получает 200 рупий в месяц, опытный, стажированный, до тысячи.

Переходим к политике. Интересно, к какой партии принадлежит мистер Горвидж? А рабочие? Какой партии они отдают свои голоса?

Оказывается, хозяин предприятия вне партий. А подавляющее большинство рабочих отдает голоса партии национального конгресса.

Конечно, проверить соответствие этой информации подлинной картине мы не имеем возможности. Говорит наш собеседник очень мягко, даже вкрадчиво. Слова стекают с его языка, как масло с горячей ложки.

— Познакомьтесь еще с нашей столовой. Это самая большая столовая в Азии. Поинтересуйтесь методами ее работы. Она успевает за один час обслужить 2500 рабочих.

На обратном пути мы внимательно присматриваемся к домам рабочего поселка. Приятные легкие дома южного типа, со множеством балконов. Четыре-пять этажей. Отрадная картина... Увы, она длится недолго. Стоит отъехать на километр, как опять мы вступаем в царство лачуг, крытых соломой.

Так или иначе знакомство с этой фирмой обогатило нас материалом для предстоящей беседы с министром финансов. Именно ему мы решили задать те вопросы, которые мучили нас с самого начала нашего путешествия.

...Мы входим в небольшую очень скромно обставленную комнату на первом этаже министерства. На столе — ворох бумаг. Дешевый шкаф у стены так набит изнутри, что дверцы не закрываются плотно. На шкафу тоже масса папок. Помещение весьма демократическое. Очевидно, это какое-то подсобное помещение, — соображаем мы, — здесь, наверно, нам придется ждать, пока нас пригласят в кабинет министра. Усаживаемся, настраиваясь на долгое ожидание, соответствующее министерскому чину.

Но тут скрипнула дверь, и вошел торопливой походкой маленький смуглый человек. Так же торопливо пожав нам всем руки, он сел за стол и принялся отвечать на первый вопрос, поставленный Почиваловым.

«Не везет! — огорченно думаю я. — Вместо живого капиталиста пришлось удовлетвориться инженером. А здесь тоже: вместо беседы с министром слушаем этого маленького тщедушного человечка, сидящего в такой бедняцкой комнатке. Кем он может быть? Помощник? Референт министра? Во всяком случае, ни его комната, ни костюм, ни весь облик не дают надежды на высокое руководящее положение. Но, может быть, он из тех, кто готовит начальству материал, чьими словами нередко мыслят начальники?»

Так размышляю я, а затем, воспользовавшись случайной паузой, шепотом осведомляюсь у нашего переводчика Исаака Голубева, кто это такой. Исаак удивленно смотрит на меня:

— Как кто? Министр финансов.

Вот уж подлинно — по платью встречают, по уму провожают. Чем больше вслушиваюсь в речь министра, тем яснее становится, что за щуплой внешностью, за,более чем скромной обстановкой скрывается государственный ум,энергия.

— Перенаселение... Проблема борьбы с перенаселением — это то, что нас мучит больше всего, — говорит министр, — количество людей все растет, и все труднее разрешать вопрос о том, чтобы обеспечить каждому человеку хлеб, одежду, крышу над головой. Это стержень нашей пятой пятилетки.

Министр приветливо улыбается нам и добавляет:

— Это ведь у вас мы научились составлять пятилетние планы, дорогие друзья.

Министр рассказывает нам о засухе последних двух лет, о проблеме ирригации, которая должна дать хоть один устойчивый урожай в год. Иначе и двух-трехкратные уборки урожая ничего не дают. Обводнение, только обводнение даст желаемые результаты.

Только теперь я замечаю, что министру несмотря на его подвижность и худобу, уже лет под шестьдесят. На нем тонкая белая рубашка, европейские белые брюки. На каждой руке — по золотому кольцу. Он говорит несколько затрудненно, делая время от времени горлом глотательные движения. И все же его хочется слушать и слушать. Потому что глубокая личная заинтересованность во всем, что он говорит, продуманность каждого ответа, настоящая всесторонняя осведомленность о положении дел — все это сквозит в каждом его слове.

Министр переходит от вопросов развития сельского хозяйства к проблеме индустриализации страны. Но о чем бы ни говорил он, неизменно приходится возвращаться к кардинальному для этой страны вопросу — как приостановить или хоть несколько задержать непрерывный рост численности населения. Ежегодно на каждую тысячу человек — сорок новорожденных. Если бы удалось снизить эту цифру до двадцати пяти, многое стало бы куда легче.

— У нас нет никаких ограничений свободы передвижения, каждый может по собственной инициативе менять местожительство. И вот большие города, типа Бомбея, буквально задыхаются от постоянного притока людей. Лачуги, которые вам так неприятно было видеть по дороге, — это убежище для вновь прибывающих. Сейчас собираемся строить около Бомбея новый город-спутник.

Наш вопрос о весе государственного сектора в промышленности попадает, очевидно, в самое больное место. Министр с гордостью объявляет нам, что штат Махараштра — этой есть застрельщик всех реформ в социалистическом направлении. Здесь национализированы банки. Введены ограничительные нормы на право землепользования.

— К государственному сектору относятся пока только основные отрасли производства: сталеварение, производство электроэнергии, строительство крупных каналов. Остальное пока в ведении единоличников и кооперативов. В нашем штате, например, сорок кооперативных сахарных заводов.

В ораторской манере этого человека видны навыки опытного политического деятеля, привыкшего отстаивать свои взгляды перед избирателями, когда кандидатура его подвергается нелицеприятному, порой противоречивому обсуждению. Министр говорит не повышая голоса, но подчеркивая каждую свою мысль энергичным взмахом правой руки и характерным движением пальцев, как бы подводящим итог данному разделу его речи. Эта жестикуляция не чрезмерна, не назойлива и даже в какой-то мере помогает усвоить точку зрения оратора. Кроме того у министра талант внимательного выслушивания собеседника. Когда кто-нибудь из нас задает вопрос, — весь внимание. Выпуклые черные глаза в упор смотрят на нас из-за дымчатых стекол, небольшой острый подбородок закинут кверху. Мелькает озорная мысль: он похож на лягушку, нацелившуюся прыгнуть со своей кочки. Но на очень симпатичную и доброжелательную лягушку.

Незаметно соскальзываем с вопросов сугубо экономических на проблемы политики. Выслушиваем изложение концепции строительства социализма в условиях Индии.

— Социализм у нас должен слагаться пока из трех компонентов, — говорит министр, — государственного, кооперативного и частного секторов. Государство облагает частников налогами, составляющими восемьдесят процентов от их доходов. Это из чистой прибыли. Кроме того существует закон, по которому предприниматель обязан обеспечить рабочего квартирой, лечебницей, школой для детей...

Ага, теперь понятны благодеяния господина Горвиджа. Ему, понятно, выгоднее использовать деньги на нужды своих рабочих, чем отдавать их на повышенные налоги.

Беседа близится к концу. Но нам хочется поставить министру еще один вопрос. Во-первых, у некоторых из нас есть свое собственное индийское хобби. Один непрерывно огорчается, что собрал так мало материала о рыбаках Индии, а уж это ли не тема. Другой зажегся вдруг темой зеленой революции и жаждет знать как можно больше о сельском хозяйстве.

И министр терпеливо повторяет главные данные. Внедрение скоропоспевающих культур, дающих обильный урожай. Увеличение производства минеральных удобрений. В штате Махараштра обводнено уже тридцать процентов земель. Земля пока у частников. Зато технику крестьяне получают только через кооперативы. Батракам установлен нижний предел зарплаты. Никто не может платить меньше этой нормы.

Наш вопрос о малолетних нищих, которыми заполнены улицы индийских городов, заставляет министра горестно нахмурить брови.

— Я никогда не подаю милостыню, — неожиданно резко бросает он, — почти у всех этих ребят есть родители. И в этом традиционном попрошайничестве проявляется не столько голод, сколько испорченность нравов, оставшаяся в наследие от колониального прошлого. Детей веками развращали и жестокостью и подачками.

Вспоминаю тихоновского Сами. «Хороший сагиб у Сами и умный, только больно дерется стеком, хороший сагиб у Сами и умный, только Сами не считает человеком...»

Так-то оно, конечно, так, но этим все же не отмахнешься от проблемы детского нищенства. Не избавишься от этой язвы и одними административными мероприятиями, например, законом о запрещении попрошайничества, о котором сообщает нам министр.

С заметной горечью говорит наш собеседник о проблеме безработицы среди интеллигенции.

— Надо многое обдумать в системе обучения. Кроме того наши пограничные инциденты с Китаем и с Пакистаном довольно ощутимо поколебали наш баланс.

На прощанье мы говорим друг другу не только обычные любезности, предусмотренные этикетом, но и искренние слова дружбы.

— Советский Союз понимает наши трудности и всегда приходит на помощь, а мы, повторяю, немало заимствуем из вашего опыта.

И забыв, что мы уже распрощались, министр еще долго высказывается по вопросу о плановой экономике. Конечно, и у этой системы есть свои «но». Задача в том, чтобы решить их. Тогда плановое хозяйство будет идти вперед гигантскими шагами. Министр знает экономику капиталистических стран не понаслышке. Он трезво оценивает оборотную сторону ее «чудес».

И все-таки привкус некоторого официального оптимизма остался у нас после этой беседы. Особенно ярко вспомнилось мне заявление министра («Нам не хватает только времени. Дальнейший маршрут ясен») примерно месяц спустя, когда именно штат Махараштра стал ареной борьбы вырвавшихся наружу вулканических сил, дремавших в массе народа. Я имею в виду религиозные стычки между индуистами и мусульманами, принесшие значительные бедствия городу Бхиванди.

Нас потрясло и поразило это сообщение. Ведь в течение поездки по этой стране у нас сложилось твердое убеждение, что здесь никто и мухи не обидит и что недаром индийцы, прощаясь, так нежно складывают руки и поднимают их над головой. И вдруг — такой взрыв религиозной нетерпимости. Был ли он так же неожидан, как для нас, и для министра, утверждающего, что правительству «не хватает только времени?»

* * *

Прекрасен общий вид Бомбея с горы Малабар. И все-таки даже с высоты глаз не может охватить весь город. Гигант Бомбей, огибая море, уходит далеко на юг и, взбираясь на голубые горы, теряется где-то в глубоких ущельях. Только на востоке едва заметно просматриваются окраины и поселки, разбросанные неподалеку от города. Они выглядят как обломки льда, оторвавшиеся от ледяного материка.

За пять дней мы, конечно, не могли составить себе полного представления о такой громаде, как Бомбей, и потому для нас особенно важно, что с вершины малабарского холма можно соединить воедино наши разрозненные впечатления. Итак, перед нами архитектурный ансамбль вполне европейского типа. Преобладают четырех-пятиэтажные здания. Этот потолок города разрывают только прибрежные высокие здания, похожие на вертикально поставленные спичечные коробки.

Отсюда нам виден и морской порт со множеством погрузочных кранов. Точно лес после пожара. Впрочем, порт мы можем наблюдать ежедневно. Наш «Гранд-отель» — рядом. Совсем недавно я увидел из окна своей комнаты светлый лайнер, шедший к порту, и прочел название корабля. «Александр Блок!» Рыцарь Гаэтан в Бомбее... Здравствуйте, Александр Блок!

Малабарский холм — интересен не только как наблюдательный пункт, но и сам по себе. Великолепен раскинувшийся здесь парк, ухоженный замечательными садовниками. Из зеленых массивов кустарника садовыми ножницами вырезаны фигуры зверей и птиц: слонов, тигров, страусов. Дети приходят в неописуемый восторг при виде их.

Дневной зной понемногу спадает, и над морем повисает зябкий белесый занавес. Сквозь него светлыми видениями проступают идущие к порту корабли. Ближе к горизонту марево сгущается до синевы, которая живописно подчеркивает зелень гор, поросших лесом.

Но что это за небольшой уступ? Он высится особняком и по очертаниям напоминает горб верблюда. Над уступом парит все время стая орлов. Впрочем, иногда все орлы разом садятся на землю. В чем дело? Нам объясняют, что парсы приносят сюда останки своих умерших единоверцев. Ритуал похорон у этой народности, исповедующей древнюю религию — зороастризм, выглядит для современного человека жутковато. Прежде чем нести сюда трупы, парсы вспарывают им животы и груди, чтобы внутренности, которые должны быть расклеваны орлами, были на виду. Меньше чем за один час орлы полностью справляются со своей задачей: освободить тела мертвых от внутренностей.

Индийские парсы — это ветвь народа, населяющего Иран и исповедующего ныне ислам. Однако мусульманство еще не родилось в те далекие времена, когда эта группа пришла в Индию. Теперь термин «парсы» обозначает в Индии и национальность и религию.

...Наступает вечер сборов в дорогу. Появляется наш хмурый гид мистер Икс, которому мы дарим в виде сувенира механическую бритву. Подарок этот был выбран без всяких задних мыслей, и, только вручив его, мы вдруг испугались — не обиделся бы наш гид, не принял бы это за намек на свои нависшие лохматые брови обильные бакенбарды и давненько небритый подбородок. «Тэнк ю вери мач», — произносит он, и губы его кривятся неопределенной гримасой, обозначающей, очевидно, улыбку, Затем он снова замыкается в себе и обретает свой обычный вид человека, которого слишком рано подняли с постели.

...Аэродром все тот же. Ясно, что за пять суток, проведенных нами в Бомбее, здесь непрерывно текла эта неиссякаемая толпа людей, для которой безнадежно мал этот огромный зал, несмотря на то, что здесь впору степному коню расскакаться. Так что на этот раз мы перестали чураться полиции и охотно проследовали за мистером Иксом в тот же полицейский пункт, где нам помогли в день приезда пробиться сквозь толпы.

Снова огни Бомбея под крылом нашего самолета. Но теперь это уже не чужие нам огни. Здесь остаются наши новые друзья, интересные собеседники, памятники старины, восхитившие нас, книги и документы, обогатившие наш интеллект.

Уже двадцать дней, как мы покинули свою Родину. Не один раз уже приключались с нами приступы ностальгии. Теперь мы познали и грусть разлуки с чужим, но полюбившимся нам городом.

Дата добавления: 2015-06-04