Дочь и мать

Я еще не горжусь собой. Но мне бы очень хотелось гордиться. Она посылала тщательно отобранные снимки из «Парада», «Фэмили серкл» и «Колльерс» Глэдис Мортенсен, в психиатрическую больницу. Нет, снимков в обнаженном или полуобнаженном виде среди них не было. На всех фотографиях красовалась полностью одетая Норма Джин — то в свитере и жилетке ручной вязки; то в джинсах и клетчатой ковбойке, с волосами, заплетенными в мелкие косички, как у Джуди Гарланд в фильме «Волшебник из страны Оз», и она стояла на коленях рядом с двумя прелестными барашками и, счастливо улыбаясь, поглаживала их по мягкой белой кудрявой шерстке. Или же она представала в образе старшеклассницы (из серии «Снова в школу»), и на ней были плиссированная юбочка в красную клетку, белая водолазка с длинными рукавами, кожаные сандалии, коротенькие белые носочки, а ее медово-золотистые волосы были собраны в пышный конский хвост. И она улыбалась и махала рукой кому-то, находившемуся за камерой, «Привет!» Или «Прощай!»

Но Глэдис ни разу не ответила.

— Да мне-то что? Мне все равно!

Ей начал сниться один и тот же сон. А может, он снился ей всегда, только она не помнила. Между ног у меня рана. Глубокий порез. Да, именно так, порез. Глубокая рана, пустота, из которой выходит кровь. Имелся и вариант этого сна, который она называла «сном о ране», и в этом сне она снова была маленькой девочкой. И Глэдис опускала ее в горячую воду, от которой валил пар, и обещала как следует вымыть ее, и «все тогда будет у нас хорошо», и Норма Джин безнадежно цеплялась за руки Глэдис, и хотела вырваться, и одновременно боялась, что мать ее вдруг отпустит.

— Нет, пожалуй, мне, наверное, не все равно. И это следует признать!

Теперь она зарабатывала деньги, много денег — и в агентстве Прина, и по контракту на Студии. И решила, что пора наконец навестить Глэдис в психиатрической больнице в Норуолке. Из телефонного разговора с лечащим врачом выяснилось, что Глэдис Мортенсен «почти полностью поправилась, насколько это вообще возможно в ее случае». За десять лет со дня госпитализации пациентка неоднократно подвергалась лечению шокотерапией, что помогло свести до минимума «припадки маниакальности». В данное время она постоянно принимает по специальной схеме сильнодействующие средства, помогающие побороть и возбуждение, и депрессию. Согласно больничным записям она уже в течение достаточно длительного времени не пыталась «причинить вреда» ни себе, ни окружающим.

Норма Джин взволнованно спросила врача, не считает ли он, что ее визит к матери может оказаться «огорчительным», на что психиатр ответил:

— Огорчительным для кого, мисс Бейкер? Для вас или вашей матери?

Норма Джин не видела маму десять лет.

Но несмотря на это, сразу же узнала ее, худую поблекшую женщину в полинялом зеленом халатике с неровно подшитым подолом. Или, может, пуговицы на халатике были застегнуты неправильно?..

— М-мама?.. О, мама! Это я, Норма Джин!

Позже Норме Джин, робко обнявшей мать, которая не ответила на объятие, но и не сопротивлялась, начало казаться, что обе они тогда разрыдались. На деле же разрыдалась только Норма Джин, сама себе удивляясь, что так расчувствовалась. Когда я только начала брать уроки актерского мастерства, заплакать никак не получалось. После Норуолка я могла заплакать в любую секунду.

Они сидели в зале для посетителей, среди совершенно посторонних людей. Норма Джин смотрела на маму и улыбалась, улыбалась. И при этом чувствовала, что вся дрожит, и не в силах была произнести ни слова — перехватило горло. И еще (к своему стыду) она вдруг почувствовала, что морщится от отвращения — потому что от Глэдис скверно пахло. Кислым противным запахом давно не мытого тела.

Глэдис оказалась меньше ростом, чем думала Норма Джин, — не выше пяти футов трех дюймов. На ногах поношенные войлочные шлепанцы и грязные носки. На зеленой ткани халата, под мышками, темные полукружия пота. Одной пуговицы не хватало, и воротник халата открывал плоскую впалую грудь и дряблую шею, виднелся также край застиранной белой комбинации. И волосы у Глэдис тоже поблекли, приобрели какой-то пыльный серовато-коричневый оттенок и торчали клочьями, как перья у встрепанной птицы. А лицо, некогда такое живое, подвижное, казалось невыразительным и плоским, и кожа на нем обвисла и была испещрена мелкими морщинками, как смятый комок бумаги. Мало того, куда-то делись четко очерченные брови и ресницы, возможно, Глэдис их просто выщипала, и глаза казались какими-то голыми. А сами глаза были такие маленькие, водянистые и бесцветные и смотрели так недоверчиво. Некогда роскошные, лукавые и соблазнительные губы стали тонкими и тоже бесцветными, и рот походил на щель. Глэдис можно было дать и сорок, и все шестьдесят пять. О, да она вообще могла быть или казаться кем угодно! Совершенно посторонним человеком…

Если, конечно, не считать того, что медсестры нас сравнивали. Просто не спускали с нас глаз. Кто-то сказал им, что дочь Глэдис Мортенсен работает фотомоделью, снимается для обложек журналов. Вот им и хотелось посмотреть, похожи ли дочь и мать.

— М-мама? Я тут тебе кое-что привезла.

Эдна Сент-Винсент Миллей, «Избранное», небольшой томик стихов в твердом переплете, она купила его в букинистической лавке в Голливуде. Изумительной красоты вязаная шаль цвета голубиного крыла, тонкая, как паутинка. Подарок Норме Джин от Отто Эсе. И прессованная пудра в коробочке из черепахового панциря. (О чем только думала Норма Джин? Ведь в коробочке с компакт-пудрой было зеркало! И одна из сестер, самая глазастая, тут же заметила это и сказала Норме Джин, что подобные вещи дарить нельзя. «А то еще, не дай Бог, зеркало разобьется, и больная может употребить не по назначению».)

Зато Норме Джин разрешили погулять с мамой в саду. Глэдис Мортенсен чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы заслужить такую привилегию. Старательно и неспешно шагали они по дорожке. Глэдис нарочито громко шаркала распухшими ногами в драных войлочных шлепанцах, и Норма Джин не смогла удержаться от мысли, что все это напоминает какую-то жестокую комедию. Да кто она вообще, эта грязная и больная старая женщина, играющая роль Глэдис, матери Нормы Джин? Как прикажете относиться к ней — смеяться или плакать? Неужели это она, Глэдис Мортенсен, всегда такая легкая на подъем, подвижная, беспокойная в движениях, не терпящая никаких проявлений медлительности? Норме Джин хотелось взять мать под руку — исхудалую и вялую, но она не осмелилась. Испугалась: что, если вдруг мать отшатнется от нее? Ведь Глэдис терпеть не могла, когда к ней прикасались. Во время ходьбы кислый запах, исходящий от Глэдис, усилился.

Тело ее сгнивает заживо. Медленно, постепенно. Я всегда буду мыться, держать свое тело в чистоте. Буду чистой! Такого со мной никогда не случится!

И вот они оказались в саду, под солнцем и свежим ветром. И Норма Джин воскликнула:

— А здесь хорошо, правда, мама?

Голосок ее звучал как-то странно, тоненько, по-детски.

И это при том, что она отчаянно подавляла в себе желание освободиться от этой угнетающей одним своим видом женщины и бежать, бежать, куда глаза глядят!

Норма Джин беспокойно косилась на скамьи с облупленной краской, разглядывала выжженную солнцем серо-коричневую траву. И тут вдруг ее охватило ощущение, что она уже бывала здесь прежде. Но когда?.. Ведь она ни разу не навещала Глэдис в больнице, и однако место это казалось таким знакомым. Может, Глэдис мысленно общалась с ней, ну, допустим, во сне? Ведь у нее и прежде, когда Норма Джин была совсем маленькой девочкой, наблюдались такие способности. Норма Джин была уверена, что уже видела эту лужайку за западным крылом старого кирпичного здания, эту вымощенную плиткой дорожку с указателем «Доставка». Эти чахлые пальмы, эти карликовые эвкалипты. Слышала сухой шелест пальмовых ветвей на ветру. Души мертвых. Хотят вернуться. Только в воспоминаниях Нормы Джин больничный двор казался просторнее и был расположен не в перенаселенном городском районе, а в сельской местности, в тиши и глуши. А вот небо было в точности таким же, каким она его запомнила, — ярко-синим, с прозрачными белыми клочьями облаков, которые нес ветер, дующий с океана.

Норма Джин собралась было спросить мать, куда та хочет идти, но не успела. Не говоря ни слова, Глэдис отошла от дочери и зашаркала к ближайшей скамейке. И так и осела на нее, сложившись, как закрывающийся зонтик. Скрестила руки на узкой груди, сгорбилась, словно мерзла от ветра. Или от отвращения? Глаза с тяжелыми веками… точь-в-точь, как у черепахи. Сухие бесцветные волосы раздувает ветер.

Нежным и быстрым движением Норма Джин накинула на плечи матери тонкую голубино-серую шаль.

— Ну, теперь тебе теплее, мама? Знаешь, эта шаль смотрится на тебе просто прекрасно!

Ей показалось, что голос ее звучит фальшиво. Улыбаясь, Норма Джин уселась рядом с Глэдис. Она слегка нервничала — так бывает, когда участвуешь в съемках сцены, но слов тебе еще не дали, и приходится импровизировать. Она не решилась сказать Глэдис, что эта шаль — подарок от мужчины, которому она не доверяла. От мужчины, которого и обожала, и боялась и который стал ее спасителем. Он фотографировал ее в «художественных позах», с этой самой шалью, кокетливо наброшенной на обнаженные плечи; а еще на Норме Джин было тогда алого цвета платье без рукавов и лямок, сшитое из какого-то нового синтетического тянущегося материала. И надела она его прямо на голое тело, без лифчика. И соски, натертые льдом («Старый трюк, но работает безотказно» — так говорил Отто), торчали под тканью, как продолговатые виноградины. Этот художественный снимок предназначался для нового журнала под названием «Сэр!», владельцем которого был сам Говард Хьюз.

Отто Эсе клялся и божился, что специально купил эту шаль в подарок для Нормы Джин. Но та подозревала, что, должно быть, фотограф просто нашел ее где-то, допустим, на заднем сиденье незапертого автомобиля. Или же стащил у одной из своих девушек. Отто Эсе называл себя «марксистом-радикалом» и считал, что истинный художник имеет полное право экспроприировать все, что ему понравится.

Интересно, что бы сказал Отто Эсе, увидев Глэдис?..

Он бы сфотографировал нас вместе. Но этого никогда не случится.

Норма Джин спросила Глэдис, как она себя чувствует, в ответ на что та пробормотала нечто нечленораздельное. Норма Джин спросила, не желает ли Глэдис как-нибудь навестить ее, Норму Джин.

— Доктор сказал, ты можешь навестить меня в любое время. Ты «почти поправилась», так он сказал. Можешь даже остаться на ночь или приехать на день.

Норма Джин снимала крохотную меблированную комнатку с одной кроватью. Интересно, где тогда она будет спать, ведь кровать придется уступить Глэдис?.. Или они будут спать вдвоем на этой кровати? Тут Норма Джин вспомнила, что ее агент, И. Э. Шинн, предупреждал: никому и никогда не говорить о том, что «у матери не все в порядке с психикой». «Это создаст вокруг тебя нежелательную ауру».

Но Глэдис, похоже, не собиралась принимать приглашение дочери. Лишь невнятно буркнула что-то в ответ. И Норма Джин решила, что мать рада приглашению, пусть даже еще не готова пока сказать «да». Она крепко сжала худенькую сухую и безвольную руку Глэдис в своей.

— О, мама! Сколько же времени прошло! Знаешь, мне очень стыдно.

Разве могла она сказать Глэдис, что так долго не решалась навестить ее потому, что была замужем за Баки Глейзером? Она ужасно боялась этих Глейзеров. Она боялась суждений Бесс Глейзер.

Дрожащей рукой Норма Джин нашарила в сумочке «клинекс» и промокнула глаза. Даже в свободные от работы дни она была обязана подкрашивать глаза и ресницы темно-коричневой тушью, ибо девушка, нанятая агентством Прина, всегда должна была выглядеть на людях безупречно. И она вдруг испугалась, что тушь размажется и потечет по щекам грязными полосками. Волосы она теперь красила в светлый медово-каштановый цвет, и они были волнистыми, а не кудрявыми. Тугие девичьи кудряшки и локоны исключались, в агентстве сочли, что в них она похожа «на дочь какого-нибудь оуки[49]», этакую куколку, завившуюся и принарядившуюся перед поездкой в город.

И разумеется, они были правы. И Отто Эсе говорил ей то же самое. Эти реденькие бровки, эта манера держать голову, эта одежда, купленная по дешевке, даже то, как она дышала, — все это никуда не годилось и требовало самой серьезной корректировки. (Чего это ты с собой такое сделала, а? — спросил Баки. Со времени его демобилизации они встретились всего однажды. — Кого, черт возьми, пытаешься из себя изобразить? Шикарную женщину? — Баки был обижен и зол. И еще ему было стыдно за Норму Джин перед семьей. Ни один из Глейзеров никогда не разводился. Ни у одного из Глейзеров не сбегала жена.)

Меж тем Норма Джин говорила:

— Я посылала тебе свои свадебные фотографии, мама. Так вот… должна сказать тебе… я уже больше не замужем. — И она протянула левую руку, слегка дрожащую и уже без колец. — Мой м-муж, мы были так молоды… так вот, он решил, что больше не хочет… — Если бы то была сцена из кино, только что разведенная молодая жена непременно разрыдалась бы, а мать бросилась бы ее утешать. Но Норма Джин знала, что последнего никогда не случится, а потому решила не плакать. Понимала, что ее слезы только огорчат или раздражат Глэдис. — Ты же не м-можешь л-любить человека, который тебя не любит, правда, мама? Потому что если ты действительно очень сильно любишь кого-то, ваши две души как будто сливаются в одну, и Бог, он в вас обоих… Но если он не любит тебя… — Тут Норма Джин умолкла, она не совсем понимала, что следует говорить дальше. Но разве она не любила когда-то Баки больше самой жизни? И однако же эта любовь словно испарилась. Она надеялась, что Глэдис не станет расспрашивать ее о Баки и разводе. И Глэдис не спрашивала.

Они сидели на залитой солнцем скамейке, тени облаков проносились над ними, подобно быстрокрылым первобытным птицам. В саду этим ясным прохладным днем гуляли и другие пациенты. Интересно, подумала Норма Джин, как они оценивают Глэдис, привыкшую держаться так надменно и независимо? И она пожалела, что Глэдис не захватила с собой подаренную книжку стихов, должно быть, оставила в приемной. А ведь они могли бы почитать стихи вместе! То были самые счастливые мгновения в детстве Нормы Джин, когда Глэдис читала ей стихи. И еще — те совершенно волшебные долгие воскресные прогулки по Беверли-Хиллз и Голливудским холмам, поездки в Бель-Эр, Лос-Фелиз. Дома и особняки звезд. Глэдис знала этих мужчин и женщин, многих из них. Она даже бывала в гостях в некоторых из этих шикарных домов, ходила туда в сопровождении красавца актера, отца Нормы Джин.

А теперь настал мой черед!

Благослови меня, мама!..

Если бы отец все еще жил в Голливуде, если бы Глэдис отпустили из больницы, что выглядит вполне вероятным, если бы она поселилась с Нормой Джин, и если бы у Нормы Джин произошел «взлет» в карьере — в чем не сомневался мистер Шинн… — Тут голова у Нормы Джин прямо кругом пошла от всех этих радужных перспектив.

Порывшись в сумочке, битком набитой разными вещицами (там находились: маленький косметический набор, гигиенические прокладки, дезодорант, английские булавки, коробочка с витаминами, мелочь, а также маленькая записная книжка, на случай, если вдруг придет интересная мысль), Норма Джин извлекла конверт. В нем хранились последние ее снимки для разных журналов. Причем в исключительно «приличных» позах, ничего вульгарного, никакой дешевки. Она специально захватила их с собой, чтобы не спеша, по одному, выкладывать перед изумленными и восхищенными глазами матери.

Но Глэдис лишь буркнула: «Ха!» — и продолжала смотреть на снимки ничего не выражающим взглядом. Тонкие бескровные ее губы, казалось, стали еще тоньше. Позже Норма Джин подумала: Может, первой ее мыслью было, что там изображена она? Еще девушкой?

— О, мама, весь прошлый год прошел просто потрясающе, п-просто чудесно, п-прямо как в одной из сказок бабушки Деллы! Мне даже не верилось, что я — модель! Что у меня контракт со Студией! Ведь и ты тоже когда-то работала на Студии. Что теперь я могу зарабатывать на жизнь тем, что меня снимают. Знаешь, это самая легкая и приятная работа в мире!

Зачем, зачем только говорила она все это? Ведь на самом деле вся ее жизнь состояла из одной работы, тяжелой, напряженной работы. И от переутомления она часто страдала бессонницей, и нервы были постоянно на пределе. Да все это выматывало и изнуряло куда больше, чем работа на авиазаводе; это походило на ходьбу по высоко натянутому канату — без всякой страховки и на глазах у всех — фотографов, клиентов, агентства, Студии, под непрерывно оценивающими взглядами. Эти чужие глаза, они были всесильны, наделены жестокой властью смеяться над ней, издеваться, выгнать ее, уволить, вышвырнуть, как собаку, одним пинком. Отправить обратно, в забвение, из которого она только-только начала выбираться.

— Можешь оставить себе, если хочешь. Это к-копии.

Глэдис снова буркнула что-то невнятное. И продолжала смотреть на фотографии, которые показывала ей Норма Джин.

Странно, что на каждом новом снимке Норма Джин выглядит совершенно по-другому. То по-девичьи застенчивой, то шикарной напористой женщиной. Вот девушка-простушка, вот она в задумчивости. А здесь — какое-то неземное, эфирное создание, а здесь — воплощение женственности и секса. Моложе своего возраста, старше. (А кстати, сколько же ей теперь? Норма Джин напряглась и вспомнила — всего-то двадцать!) Волосы то распущены и лежат на плечах, то зачесаны вверх. То смотрит нахально, то явно заигрывает, то задумчива и печальна, то во взгляде читается откровенное желание. То она весела и задириста, как мальчишка, то держится с достоинством светской львицы. Здесь она миленькая. Здесь хорошенькая. Здесь просто красавица. Свет то беспощадно высвечивает каждую ее черточку, то затеняет, затушевывает, как это бывает в живописи.

На одном из снимков, которым она особенно гордилась (делал его не Отто, а фотограф со Студии), Норма Джин сидела среди восьми молодых женщин, работавших в 1946-м на Студии по контракту. Расположились они тремя рядами, стояли, сидели на диване и на полу. И Норма Джин мечтательно смотрела куда-то в сторону от камеры, губы полураскрыты, но не улыбаются. В отличие от нее все остальные ее конкурентки улыбались прямо в камеру, а глаза их так и молили: Взгляни на меня! Взгляни! Только на меня! Мистеру Шинну, агенту Нормы Джин, не нравился этот снимок, потому что она не соизволила принарядиться к съемкам. На всех девушках были ослепительные туалеты. На Норме Джин — белая шелковая блузка с глубоким V-образным вырезом и пышным бантом. Такие блузки носят обычно юные благородные леди из приличных семей, а не сексуальные фотомодели. Правда, Норма Джин сидела на ковре, скрестив ноги и широко расставив колени — так усадил ее фотограф, — и были видны ноги в шелковых чулках. Но при этом на ней была темная юбка, и руки она сложила на коленях, и потому нижней части тела было толком не разглядеть. Нет, не было в этом снимке ничего такого, что могло бы оскорбить придирчивый взгляд Глэдис.

Глэдис, хмурясь, смотрела на фото, потом повернула его к свету, точно то была какая-то головоломка; и Норма Джин заметила с нервным виноватым смешком:

— Кажется, что никакой Нормы Джин здесь нет, да, мама?.. Ничего. Вот стану актрисой, если мне позволят, конечно, и буду изображать самых разных людей. Буду работать все время. И тогда… уже никогда не останусь одна. — И она умолкла, ожидая, что скажет на это Глэдис. Что-нибудь лестное или ободряющее. — Верно, м-мама?

Глэдис еще больше нахмурилась и медленно обернулась к Норме Джин. В ноздри ударил кисловатый затхлый запах. Не глядя в глаза дочери, Глэдис пробормотала нечто похожее на «да».

Норма Джин не сдержалась:

— М-мой отец… он, кажется, тоже работал на Студии, по контракту? Ты говорила. Где-то году в 1925-м, да? Знаешь, я пыталась найти его фотографию в старых папках, но…

Такой реакции от Глэдис она не ожидала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она смотрела на Норму Джин так, словно видела ее впервые в жизни, смотрела яростными голыми глазами без ресниц. Норма Джин так испугалась, что выронила половину снимков. Наклонилась и стала собирать их, вся кровь так и прихлынула к лицу.

Скрипучим, словно проржавевшая дверная петля, голосом Глэдис спросила:

— Где моя дочь? Она сказали, что ко мне должна приехать дочь! Я тебя не знаю! Кто ты такая, а?

Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.

И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке. Приезжала снова и снова.

Настанет день — и я привезу маму к себе домой. Обязательно!

Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.

На автостоянке близ Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного внедорожника марки «бьюик», Отто Эсе и ждал свою девушку. Девушку, которой он похвалялся, точно какой-нибудь оуки дойной коровой, возя с собой повсюду. Да дай любой девчонке такой бюст и такой размер бедер, и уже никакой ай-кью не нужен. И еще она его просто обожала. И, Господи, до чего ж она была мила и забавна, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась порассуждать с ним о «м-марксизме» (она читала «Дейли уоркер», он приносил ей эту газету), а также о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тающий на языке коричневый сахар. (Удалось ли Отто Эсе действительно «распробовать» эту девушку? Друзья и знакомые подвергали это сомнению.) Он ждал ее вот уже целый час, а она навещала свою сумасшедшую мамашу в психушке. Однако до чего же мрачное это местечко, Калифорнийская государственная психиатрическая больница. Б-р-р! Хуже не бывает! Как-то не хотелось думать о том — впрочем, Отто Эсе не слишком и думал, — что безумие передается по наследству. Через гены. Бедная славная малышка, Норма Джин!.. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она это и сама понимает».

Отто Эсе курил крепкие испанские сигаретки и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Это было бы равносильно тому, как если б кто-то ухватил его за член. Нет уж, увольте! А вот наконец и Норма Джин появилась, бежит к нему, торопится. На лице застыло какое-то отрешенное выражение, идет, оступается в туфлях на высоченных каблуках.

— Привет, детка.

Отто Эсе отшвырнул сигарету и начал снимать ее. Выбрался из «бьюика», присел на корточки. Клик, клик, клик!.. То была радость его жизни, смысл существования. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие вот моменты? Снимать девушку с искаженным от слез лицом, прыгающими грудками и соблазнительной попкой — вот в чем смысл его жизни. Такая молоденькая, а иногда выглядит просто ребенком, которого втиснули в тело зрелой женщины. Такая невинная, что так и тянет иногда притронуться к ней пальцем — словно для того, чтобы хоть немного испачкать. Бедняжка, она плакала, глазки распухли, по щекам черными полосками размазана тушь, прямо как у клоуна. На груди, на розовом свитере из хлопковой пряжи — темные пятна от слез, как от дождевых капель. А светло-серые льняные слаксы, купленные не далее как на этой неделе в комиссионном магазине на Вайн, куда сдавали прошлогодние вещи жены и подружки исполнительных продюсеров со Студии, безнадежно измяты в промежности.

— Лицо дочери, — произнес нараспев голосом священника Отто. — Не слишком сексуально. — И он выпрямился и принюхался к Норме Джин. — Знаешь, от тебя к тому же и воняет.

Дата добавления: 2015-06-04