Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Проклятая визитка




 

 

Поздней весной ровно за полтора года до отставки железного канцлера Бисмарка тот самый русский учитель Дмитрий Борисович Бакчаров в пьяном виде безуспешно пытался застрелиться из кремневого пистолета на небольшой залитой лунным светом лужайке на берегу горной речушки Сан.

– Сволочь! Сволочь! Подсунул мне испорченный пистолет, – хныкал Дмитрий Борисович под дружный лягушачий хор, то и дело взводя и спуская не дающий искры курок. – Я задушу тебя, лавочник! А еще антиквар называется. Подлый обманщ…

Тут под ударом молоточка кремень дал веселую искру, с шипением вырвалось из ствола пороховое пламя, и на Бакчарове загорелся сюртук.

«Пулька‑то выпала!» – ехидно мелькнуло у него в голове.

– Ой! Господи, прости! Ай! – вопил он, пытаясь на бегу сбить пламя, барабаня себя по дымящейся груди.

Пробившись через прибрежные заросли, тело учителя грузно плюхнулось в бурный ледяной Сан.

Ночь была удивительно ясная, теплая, доносились свистки паровоза и, смягченный расстоянием, грохот поезда, перелетавшего речку по невидимому мосту. Несмотря на поезд, вопли услыхал припозднившийся крестьянин и, остановив коня, спрыгнул с телеги.

Плохая молва ходила в округе об этой лужайке. В народе сказывали, будто ведьмы слетаются на нее и устраивают свальный грех с нечистой силой.

– Хэй! Хто там шумит? – испуганным басом выкрикнул крестьянин, взведя к небу выпученные очи и прислушиваясь к звукам невидимого шабаша.

– Помогите! – жалобно донеслось из кустов.

Крестьянин бросился на подмогу дьявольской жертве, но, не обнаружив нечисти, принялся извлекать из зарослей мокрого горожанина с пятном обугленной ткани на груди.

– Куда вас, пан, прикажете доставить? – поинтересовался себе на беду добрый человек, укладывая обмякшего учителя на телегу.

– В Сибирь! – рявкнул на него спасенный.

– Не могу, вельможный пан, ей‑богу, не могу, – испуганно простонал крестьянин. – Я человек подневольный…

– В Сибирь, стерва! – бессильно огрызнулся Бакчаров.

– Да ну вас, пан, к чертям собачьим, – пробормотал крестьянин со вздохом, – в пьяном бреду вы никак. Но‑о! Поехалы, – дернул он поводья.

– Так‑то! – победно подал голос Бакчаров под скрип телеги и хрипло запел «Марсельезу».

На следующий день в Люблине он рыдал, уткнувшись в пышную грудь хозяйки винного погребка, искренне старавшейся утешить образованного русского бедолагу.

– Ну полно, полно, мальчик мой, она тебя недостойна, – ласково укоряла она, запуская пальцы в его жирные волосы, – в наших краях таких, как она, пруд пруди. Завтра же поезжай в горы и погляди, сколько у нас на весях девок на выданье. Выбирай любую – и до самого Петербурга.

– Нельзя мне в Петербург, матушка, – скулящим тенором прохныкал Дмитрий Борисович, – и в Москву мне въезжать не положено.

– Да ты жид никак?! – в ужасе отпрянула женщина.

Молодой учитель, не в силах молвить, состроив постную мину, помотал головой, сглотнул ком, застрявший в горле, и возразил:

– Православный я, матушка, – и в доказательство вытащил крест из‑за ворота.

– А что же это тебе тогда в столицу въезжать воспрещается? – немного успокоившись, но все еще с недоверием спросила хозяйка. – Никак беглый ты каторжник?!

– Господь с вами, – крестообразно отмахнулся учитель. – Никакой я не каторжник. Трагедия моей жизни куда прозаичнее, – горько покивал он, потупясь. – Я одному весьма и весьма знатному вельможе столичному сыном прихожусь…

– Да вы никак граф, батенька! – резко перебила его изумленная женщина.

– …незаконнорожденным, – договорил учитель и повесил голову.

– Ах, горе‑то какое, – прикрыла рот рукой женщина.

– Но я не стану на Бога грешить, – не поднимая головы, продолжил печаловаться Дмитрий Борисович, – мне повезло в жизни несказанно. Тая грех свой, папенька мой не отрекся от мене еси…

– Что‑то ты на славянский сползаешь, – насторожилась женщина, – никак в монастырь метите?

– К иноческому житию, то бишь к жизни монашеской, я не пригодный, – тут же отрезал Дмитрий Борисович. – Жизнь моя полна похотей, не удержать которые ни стенам каменным, ни решеткам келейным.

– Постой‑постой, ты что‑то упоминал про своего благоверного папеньку! – вернула в прежнее русло исповедь учителя любопытная женщина.

– Папенька мой – сволочь и негодяй, прости господи, – монотонно заявил Дмитрий Борисович, – зачал меня в чулане посредством англоговорящей гувернантки, моей бедной маменьки. Когда же факт сей стал нагляден и неустраним, папенька мой, будучи человеком благочестивым, поспешил от нас избавиться. Открыл счет в Казанском банке на имя моей матушки и содержал нас до моего совершеннолетия с одним лишь условием, – воздел учитель указательный палец и помахал им из стороны в сторону, – никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границ столичных. Ни московских, ни петербургских.

 

Пробудившись в сенях на пахучем и влажном сене, Бакчаров увидел перед собой коровью морду. Она в упор с туповатым удивлением рассматривала его большими печальными глазами и жевала. Учитель сморщился, отвернулся от животного и застонал от осознания того, что не смог вчера застрелиться.

– Проклятье! – выругался он, сбрасывая с себя клочки сена. – В Сибирь! Ей‑богу, в Сибирь! Сегодня же подаю прошение о переводе. – Говоря это, Бакчаров знал, что в такой жуткой просьбе в Петербурге ему не откажут.

В детстве он грезил над зияющей белыми пятнами картой Сибири, мечтал просвещать девственные народы в отдаленной таежной глубинке. Рассказывать детям о вращении планет, юным барышням – о таинственном строении тел мужеского пола. Но, увы, по окончании Казанского университета исполнению его мечты суждено было сильно отсрочиться. Он был направлен на скучнейшую службу учителем в русскоязычную школу при имперском представительстве в Люблине.

Тем летом отверженному Дмитрию Бакчарову шел двадцать восьмой год, и по министерскому обычаю он уже имел право подать прошение о переводе на другую службу.

Был он красив. Правда, немного робок, худ и долговяз. Светлые волосы он усердно зачесывал назад, но как он их ни прилизывал, часть из них сосульками дыбилась на затылке. Речь его была витиевата и крайне учтива, говорил тихо, всегда стараясь подойти ближе, и единственным недостатком его речи можно назвать то, что Дмитрий Борисович был неприятно шепелеват.

Ответ на его прошение пришел на удивление скоро. Всего через два месяца после обращения в Министерство народного просвещения Дмитрий Борисович получил назначение на должность учителя в женскую гимназию, как он и требовал, в крупный сибирский город Томск.

И вот с целью раз и навсегда покинуть щегольскую, как лаковые туфли, но изрядно потрепанную Европу, в семь часов вечера 23 сентября 1888 года, с коричневым глянцевым глобусом под мышкой и единственным чемоданом в руке, он прибыл на вокзал Варшава‑Центральная и, протолкавшись через толпу провожающих, погрузился в поезд.

Располагаясь в купе, учитель сел возле окна и услышал проникнутый уважением голос.

– Простите, но вы сели на мой пакет!

Дмитрий Борисович подскочил как ошпаренный, приложил руку к груди и открыл рот для того, чтобы рассыпаться в извинениях.

– Нет‑нет, ничего страшного, – перекладывая сверток на багажную полку купе экспресса, смиренно перебил его очень прилично одетый попутчик. Бакчаров еще разок украдкой посмотрел на сухощавого пожилого человека с дорогой тросточкой и подумал: «Цыган или, может быть, даже грек».

Паровоз издал прощальный гудок и тронулся на Восток.

– Also wieder nach Tomsk,[3]– пробормотал разговорчивый «цыган», приподнимая занавеску окна и глядя, как барышни машут с платформы платками и шляпами. – Ах, как это всегда трогательно, не правда ли? – тут он обратился к молодому учителю, решительно желая завести с ним праздный путевой разговор.

– Я не люблю Варшаву, – сухо ответил тот, все еще чувствуя себя ужасно неловко за пакет.

В купе первого класса экспресса «Полонез» Варшава – Москва ехало шестеро – кроме двоих упомянутых джентльменов, сидевших возле окна друг против друга, здесь ехали еще две аккуратно одетые женщины в возрасте, худощавый бледный ксендз в золотом пенсне, прицепленном к тонкому холодному носу, и полный человек с внешностью столичного адвоката. У последнего пассажира была бородка и гладко, до глянцевой синевы выбритые мясистые щеки. Он неотрывно читал газету, временами встряхивая ее, чтобы распрямились листы. Было сразу видно, что каждый едет сам по себе.

Поезд набирал скорость. Кончился промышленный варшавский пригород, пейзаж резко изменился, поезд вырвался из фабричных теснин на волю, и сквозь облачка паровозного дыма потянулись сырые сельские пейзажи – коврами расстилалась сплошь обработанная земля, крестьянские дроги замерли в ряд на переезде. Каждую минуту к окнам подбегали и проносились мимо усадьбы и рощи, пролетали узкие платформы. Паровоз давал свисток за свистком.

Дмитрий погружался в исписанные мелким корявым почерком страницы своей тетради. Год назад он задумал написать роман о древнехристианской церкви. Он хотел правдиво изобразить мятежный дух христиан, восставших против дряхлой имперской рутины и языческого римского общества. Хотел изобразить героическую борьбу за правду и равенство перед Богом, как вдруг влюбился, и все его литературные замыслы растворились в терзаниях и обидах. После отказа Беаты Бакчаров внутренне отрекся от Бога и остался совершенно один. Это привело его к мысли о самоубийстве, а вот теперь – к безумной идее броситься в сибирскую глушь…

 

Любовь моя, упавшая звезда,

Я ныне в ад за ней спустился.

Когда напишут: «Съехал навсегда»,

Читай: «Бакчаров застрелился!»

 

Кто знает, может, на чужбине

От наважденья вдруг очнусь,

Один в заснеженной пустыне,

В Сибирь, красавицу, влюблюсь.

 

Дверь купе распахнулась, и перед пассажирами предстал стюард в фиолетовой ливрее, толкающий перед собой звенящую тележку с самоваром.

– Дамы‑господа, желаете к пирожку с мясом чай или кофе?

Все заказали кофе, кроме скромной женщины, сидевшей у входа и попросившей чай; болтливый господин у окна тошно поморщился при виде длинных беляшей, обернутых наполовину в салфетку, и отмахнулся от того и другого. Мгновенно раздав пирожки и стаканы в металлических подстаканниках, стюард собирался уже выйти, но его остановил тот самый человек у окна, подняв кверху указательный палец и произнеся:

– Вы не дадите мне просто салфетку?

– Пожалуйста, пожалуйста, – быстро отозвался тот, передавая столовый платочек, – что‑нибудь еще?

– Нет‑нет, покорнейше благодарю, – бегло отозвался человек, уткнулся лицом в салфетку и начал с могильной гулкостью кашлять.

Невозмутимый стюард поклонился, вышел, и в купе повисло неловкое молчание. Смачно прокашлявшись, его нарушил все тот же господин.

– За полчаса до отправления, – подавшись вперед, заговорщицким тоном сообщил он, – я видел, как в вагон‑ресторан грузили мертвых зверушек.

Все вновь замерли, только священник вздрогнул, плеснул на себя кофе и выронил пирожок.

– Вот возьмите, – протянул ему свою салфетку общительный попутчик, но ксендз почему‑то снова вздрогнул и, схватив саквояж, пулей выскочил из купе. – Да, пожалуй, салфеткой тут не обойтись, – понимающе покивал пассажир. – Но ведь говяжий фарш – это не что иное, как мясо мертвых зверушек. Разве я не прав? – обратился к неразговорчивым спутникам старик.

Поезд шел на резкий поворот, вагон заходил ходуном. Скромная дама, сидевшая у двери, бесшумно встала, неловко налегая на ручку всем телом, со второй попытки открыла дверь и покинула купе.

– Позвольте узнать, как вас зовут? – жеманно пощипывая по очереди матерчатые пальчики и стягивая перчатки, обратился к учителю болтливый старик.

– Бакчаров, – тихо промолвил учитель, поняв, что рукопожатия не избежать, – Дмитрий Борисович.

– Иван Александрович Говно! – громогласно представился собеседник, победно оглянулся и протянул визитную карточку с дворянской короной. – Украинец, – пояснил он, видя, как напряглись соседи, услыхав его экзотическую фамилию. – Вообще‑то я родился сиамским близнецом. Мой брат, покойный ныне Михаил Александрович Бакунин, слыл известным в некоторых кругах политическим радикалом. Именно я помог ему в лето от Рождества Христова 1857‑е бежать из Сибири через Японию и Америку в Лондон…

Плотный мужчина адвокатской внешности густо побагровел, сослался на внезапную боль в животе и, суетливо извиняясь, покинул купе.

– Ну что я вам говорил, – победно и в то же время заговорщицки шепнул человек, представившийся Иваном Александровичем, – дохлых зверушек! Ну да пес с ними. Так что, уважаемый, моя девичья фамилия выходит Бакунин.

– Так вы, значит, уже бывали в Сибири? – нерешительно произнес Дмитрий Борисович и тут же принялся мысленно корить себя за то, что подбросил угля в топку неутомимого словоблудия.

– Я же сказал вам, что самолично вытащил Мишу из проклятой Сибири! – не скрывая возмущения, перебил его сумасшедший брат анархиста. – Главное же, избегайте Томска, – внезапно заметил он.

– Зачем же вы вновь едете туда, если там так ужасно? – вновь не удержался удивленный учитель.

Словно не найдя на этот раз, что ответить, собеседник бессильно хлопнул себя по коленям и сморщился, будто услышал какую‑то редкую гадость. Вернулся в свое обычное состояние и печально вздохнул.

– Сибирь, – медленно и таинственно проговорил он, рассеянно глядя в окно, за которым в сумерках мелькали сосны и ели. – Сибирь манит. Она зачаровывает, – произнес он раздельно и более не сказал ни слова.

На нем был длинный черный суконный кафтан, плоская широкополая шляпа слегка на затылок и до блеска натертая несоразмерно тяжелая обувь. Баки его были крашены плохой, неестественной черноты краской.

Убедившись в том, что попутчик, глядя в окно, призрачно отражающее купе, глубоко погрузился в раздумья, учитель украдкой заглянул в карточку. На визитке жирным шрифтом красовалось:

 

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 259; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.031 сек.