ПРИКАЗ № 1. 6 страница

* * *

Приблизительно такой же характер имело самоуправление уезда и деревни, в первый период революции. К осени, оно должно было принять формы демократической системы земского управления, в основу которого были положены приблизительно те же начала, что и в городском, причем компетенции мелкой единицы – волостного земства – предоставлялось все местное хозяйство, народное просвещение и охрана общественного порядка и безопасности. Фактически деревня управлялась, если только можно применить это слово к состоянию анархии, чрезвычайно пестрым сплетением революционных и бытовых организаций, в виде крестьянских съездов, продовольственных и земельных комитетов, «народных советов», сельских сходов и т. д. А над всеми ими доминировала, зачастую, еще одна самобытная организация – дезертиров. По крайней мере, Всероссийский крестьянский союз согласился с заявлением, шедшим слева и поэтому достаточно компетентным: «вся наша работа по созданию различных комитетов не будет иметь никакого значения, если эти общественные органы будут постоянно находиться под угрозой воздействия, со стороны случайно организовавшихся вооруженных шаек».

Главный, более того – единственный вопрос, который глубоко волновал душу крестьянства, который заслонял собою все прочие явления и события – вымученный, выстраданный веками:

– Вопрос о земле.

Необыкновенно сложный и запутанный, он вспыхивал много раз в безрезультатных попытках бунта и насилия, подавлявшихся кроваво и беспощадно. Уже в годы первой революции (1905–1906 гг.) волна аграрных беспорядков, пронесшаяся над Россией и оставившая за собою след пожаров и разгромов помещичьих имений, указывала на то, какие последствия будут сопровождать свершившийся в 1917 году государственный переворот. Вопрос весьма сложный, какими мотивами руководствовался класс земельных собственников (помещиков), охраняя с такой страстностью и силой свои права: атавизмом, природным ли тяготением к земле, соображениями государственными о повышении культурности землепользования, стремлением сохранить непосредственное влияние на народ, или наконец, просто своекорыстием… Одно бесспорно, что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное, – той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, – не могли не вызвать исторического отмщения.

То спокойствие, с которым народ ждал некогда «освобождения» в дни работ «Главного» и «губернских» комитетов, невзирая на их резко классовый, сословный характер, (1857–1861), теперь оказалось не под силу. Крестьянство пожелало немедленной передачи ему всей земли, не дожидаясь ни выработки основных норм демократическим главным земельным комитетом, ни решения всенародного Учредительного Собрания.

Нет никакого сомнения, что такое нетерпение обусловливалось, в значительной мере, слабостью власти и сторонними влияниями, о которых говорится ниже.

В основной идее реформы не было разногласия. Вся либеральная демократия и буржуазия, революционная демократия, Временное правительство – совершенно определенно говорили о «переходе земли в руки трудящихся».

Точно так же единодушно все эти элементы ставили вопрос о порядке законодательного разрешения земельного переустройства, предоставляя его Учредительному Собранию.

Расхождение, притом непримиримое, возникло в определении самого существа земельной реформы. Либеральные круги русской общественности отстаивали частную собственность на землю[[96]], – идея все больше и больше захватывавшая крестьянство – и требовали наделения крестьян, а не общего передела; революционная же демократия во всех партийных, классовых и профессиональных организациях отстаивала положение, проведенное Всероссийским крестьянским съездом (25 мая), при участии министра Чернова, о «переходе всех земель… в общее народное достояние для уравнительного пользования, без всякого выкупа». Эта резолюция социал‑революционерского происхождения вносила смуту. Ее крестьяне не понимали или не хотели понять. По натуре – собственники, они не признавали национализации. Уравнительное же пользование, принимая во внимание огромное число безземельных крестьян, наличие 20 миллионов крестьянских дворов и размеры не крестьянской пахотной земли, определяемые всего лишь в 45 миллионов десятин, – грозило отнятием земли у многомиллионного крестьянства, владеющего сверхтрудовой или даже сверх‑«потребительной» нормой, и обращением общего земельного передела в нескончаемую междуусобную кровавую распрю. Это обстоятельство впоследствии было учтено, даже и социал‑демократами, которые в резолюции по аграрному вопросу, относящейся к концу августа, допускали сохранение мелкоземельной собственности, ограничивая однако возможность перехода ее, лишь к органам самоуправления и государству[[97]].

Временное правительство, не считая себя вправе разрешать основные вопросы земельного устройства, и вместе с тем, испытывая стихийный напор снизу, переложило свои права отчасти на министерство земледелия, отчасти на созданный, на началах широкого демократического представительства, Главный земельный комитет; на него, кроме сбора сведений и подготовки земельной реформы, возложено было урегулирование существовавших земельных отношений[[98]]. Фактическое заведование всеми землями в смысле использования, отчуждения их, арендных отношений, условий найма рабочих рук – перешло в волостные земельные комитеты[[99]] – органы, состоявшие зачастую из людей темных – интеллигенция обычно была устранена – слишком заинтересованных, и не имевших никакого представления о существе и пределах своей компетенции. В то же время, центральные представительные учреждения и министерство Чернова, наряду с воззваниями правительства о недопустимости самоуправства, и о сохранении в неприкосновенности всего земельного фонда до Учредительного Собрания, явно поощряли «временное пользование землями», как назывались тогда захваты, объясняя эти действия «государственной необходимостью» полного использования земли под посев. Агитация – в самых широких размерах, веденная в деревне безответственными представителями социалистических и анархических кругов, дополняла работу Чернова.

Результаты такой политики не замедлили сказаться. Управлявший министерством внутренних дел Церетелли, в одном из циркуляров губернским комиссарам[[100]], констатировал явление полной деревенской анархии: «захваты, запашки чужих полей, снятие рабочих, и предъявление непосильных для сельских хозяев экономических требований; племенной скот уничтожается, инвентарь расхищается; культурные хозяйства погибают; чужие леса вырубаются, заготовленные для отправки лесные материалы и дрова – задерживаются и расхищаются. Одновременно частные хозяйства оставляют поля незасеянными, а посевы и сенокосы неубранными». Министр обвинял местные комитеты и крестьянские съезды в организации самочинных захватов, и приходил к выводу, что создавшиеся условия ведения сельского и лесного хозяйств «грозят неисчислимыми бедствиями армии, стране и существованию самого государства».

Если к этой картине прибавить местами пожары, убийства, самосуды, разрушение усадеб, представлявших из себя иногда хранилища предметов огромной исторической ценности, то получим истинную картину тогдашнего деревенского быта.

Вопрос о помещичьем землевладении вышел, таким образом, далеко из рамок эгоистических классовых интересов. Тем более, что насилиям подвергались не только помещики, но и крестьяне – хуторяне, отрубники. По постановлениям комитетов и помимо них. Подымалось не раз и село на село. Дело шло теперь – вовсе не о перемещении богатств из одних рук в другие, от одного сословия к другому, а об истреблении ценностей, разрушении земельной культуры и экономическом потрясении государства.

Стихия бушевала. «Учредительные» функции оказались не по плечу волостному комитету. Следственные власти не смели появляться в деревне. Суд бездействовал, ибо все равно приговоры его не нашли бы исполнителей. И деревня, предоставленная самой себе и агитации крайних элементов, кипела в котле страстей, давно назревших и никем, ничем не сдерживаемых.

Жизнь мстила за попрание своих требований. Вместе с захватами и разделами, росли неудержимо собственнические инстинкты крестьянства. Его идеология опрокидывала все планы революционной демократии и, обращая крестьянство в класс мелкой буржуазии, грозила надолго отдалить торжество социализма. Деревня замкнулась в узкий круг своего быта и, поглощенная «черным переделом», совершенно не интересовалась ни войной, ни политикой, ни социальными вопросами, выходящими за пределы ее интересов. Война отнимала и калечила ее работников, и деревня тяготилась войной. Власть препятствовала земельным захватам, и стесняла монополией и твердыми ценами сбыт хлеба, – и деревня невзлюбила власть. Город перестал давать произведения промышленности и товары – и деревня отгородилась от города, уменьшая и временами прекращая подвоз туда хлеба. Единственное вполне реальное «завоевание революции» было в известной мере осуществлено, и те, кто воспользовался им, с некоторым смущением и неуверенностью ждали, как отнесется к самочинному разрешению ими земельного вопроса грядущая власть.

При таких настроениях, пролетарский большевизм оказался чужим и ненужным в деревне. Предвидя необходимость в будущем борьбы с такими «мелко‑буржуазными стремлениями» крестьянской массы, Ленин и включил в свою программу «перенесение центра тяжести на советы батрацких депутатов» и «выделение советов депутатов от беднейших крестьян»… Однако, с этим лозунгом, вносившим начала раскола и борьбы в крестьянскую среду и осуществленным позднее, летом 1918 г., большевики не посмели явиться открыто в деревню в 1917 г. И деятельная работа их поэтому вылилась в поддержание деревенской анархии, оправдание захватов и подрыв авторитета Временного правительства.

Этим путем они стремились создать в лице крестьянской массы сторону, если не сочувствующую, то по крайней мере, нейтральную в предстоящей решительной борьбе своей за власть.

* * *

Одним из правительственных актов, вносивших крайние осложнения в нормальное течение народной жизни, явилось упразднение постановлением от 17 апреля общей полиции. В сущности, акт подтвердил лишь то положение, которое создалось почти повсеместно с первых же дней революции, и которое явилось результатом народного гнева, в отношении исполнительных органов старой власти, в особенности же – результатом озлобления со стороны тех лиц, которые подвергались наибольшему угнетению и произволу полиции, и теперь вдруг поднялись на гребень народной волны. Защищать русский полицейский институт – дело безнадежное. Отрицательная репутация его несколько поколебалась, лишь под влиянием сравнения с милицией и чрезвычайками… Точно так же напрасно было бы в то время противиться его упразднению – оно вызывалось психологической необходимостью. Но также несомненно, что старый полицейский институт в своих действиях руководствовался не столько личными политическими убеждениями, сколько требованиями хлебодателя и собственными интересами. Неудивительно, что жандармы и чины полиции – гонимые, оскорбляемые, затравленные, поступив принудительно в армию, составили там элемент весьма отрицательный. Революционная демократия, в самооправдание, до крайности преувеличивала контрреволюционную роль их в армии; тем не менее безусловная правда, что многие бывшие жандармские и полицейские чины избрали себе, быть может, из чувства самосохранения, ремесло, ставшее тогда наиболее выгодным – демагога‑агитатора.

Станем на почву фактов.

Упразднение полиции в самый разгар народных волнений, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имущественную безопасность граждан, являлось прямым бедствием. Но этого мало: с давних пор функции русской полиции незаконно расширялись, путем передачи ей части своих обязанностей, как всеми правительственными учреждениями, так и органами самоуправления, даже ведомствами православного и инославных вероисповеданий. На полицию возлагалось таким путем взыскание всяких сборов и недоимок, исполнение обязанностей судебных приставов, и участие в следственном производстве, наблюдение за выполнением санитарного, технического, пожарного уставов, собирание всевозможных статистических данных, призрение сирот и лиц, впавших в болезнь вне жилищ и проч., проч. Достаточно сказать, что проэкт реорганизации полиции, внесенный в Государственную думу в конце 1913 года, предусматривал 317 отдельных обязанностей, незаконно возложенных на полицию и подлежащих сложению.

Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность – охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая – были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место.

Созданная взамен милиция была даже не суррогатом полиции, а ее карикатурой. В то время, как в западных государствах проводится принцип объединения полиции под властью правительственного центрального органа, Временное правительство поставило милицию в ведение и подчинение земских и городских управлений. Правительственные комиссары, в отношении милиции, имели лишь право пользоваться ею, для исполнения законных поручений.

Кадры милиции стали заполняться людьми совершенно неподготовленными, без всякого технического опыта, или же заведомо преступным элементом. Отчасти этому способствовал новый закон, допускавший в милицию лиц, даже подвергшихся заключению в исправительных арестантских отделениях, с соответственным поражением прав, отчасти же благодаря системе набора их, практиковавшейся многими городскими и земскими учреждениями, насильственно «демократизованными». По компетентному заявлению начальника главного управления по делам милиции, при этих выборах в состав милиции, даже в ее начальники попадали нередко уголовные преступники, только что бежавшие с каторги…

Волость зачастую вовсе не организовывала милиции, предоставляя деревне управляться, как ей заблагорассудится.

В послании к народу 25 апреля, Временное правительство весьма удачно определило положение страны, в которой «рост новых социальных связей, ее скрепляющих, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя». Это несоответствие проявлялось роковым образом во всех областях народной жизни.

Глава XIV. Деятельность Временного правительства: продовольствие, промышленность, транспорт и финансы

С начала весны 1917 года, усилился значительно недостаток продовольствия в армии и в городах. Теперь, после опытов советского режима, когда безграничным терпением и выносливостью русского человека превзойдены, как будто, все минимумы, когда‑либо существовавшие для человеческого питания, кажутся не слишком тягостными те официальные нормы, которые были установлены к лету 1917‑го года – 1? фунта хлеба для армии[[101]] и? фунта для населения. Эти теоретические цифры, впрочем, далеко не выполнялись. Города голодали. Фронтам, за исключением Юго‑западного, не раз угрожал кризис, предотвращаемый, обыкновенно, дружными усилиями всех органов правительственной власти и советов,.. самопомощью тыловых частей и… дезертирством. Тем не менее, армия недоедала, в особенности на Кавказском фронте. А конский состав армии весною, при теоретической норме в 6–7 фунтов зернового фуража[[102]], фактически падал от бескормицы в угрожающих размерах, ослабляя подвижность армии и делая бесполезным комплектование ее лошадьми, которым грозила та же участь.

В одном из воззваний Совета к крестьянам говорилось: «враги свободы, сторонники свергнутого царя пользуются недостатком хлеба в городах, ими же созданным, чтобы вести подкоп под нашу и вашу свободу. Они говорят, будто революция оставила страну без хлеба»… Это элементарное объяснение, которое революционная демократия выдвигала, во всех случаях тяжкого неустройства народной жизни, грешило большой односторонностью. Помимо наследия старого режима и неизбежных последствий трехлетней войны, вызвавшей почти полное прекращение ввоза сельскохозяйственных машин, отвлечение рабочих рук и, как результат, сокращение посевной площади, – причины продовольственного кризиса в богатейшей хлебом стране – кризиса, который к осени правительство считало катастрофическим, слишком многообразны: продовольственная политика Временного правительства и колебание твердых цен; обесценение рубля и непомерное, не эквивалентное твердым ценам на хлеб вздорожание предметов первой необходимости, вызванное, кроме общих экономических условий, и неудержимым ростом фабричной заработной платы; аграрная политика правительства, недосев полей и деревенская смута; расстроенный транспорт; полное устранение торгового аппарата[[103]] и передача всего дела продовольствия продовольственным комитетам – органам до основания демократическим, но, за исключением, быть может, представителей кооперации, недостаточно опытным и во всяком случае не проявившим никакого творчества. И много можно бы привести еще больших и малых причин, которые, при полной объективности и беспристрастии, можно объединить в короткой формуле: старый режим, война и революция.

29‑го марта Временное правительство ввело хлебную монополию. Весь излишек запаса хлеба, за исключением норм продовольственной, на обсеменение и на корм скота, поступал государству. Вместе с тем, правительство вновь увеличило твердые цены на хлеб и обещало установить их и на все предметы первой необходимости, как то: железо, ткани, кожи, керосин и т. д. Это последнее мероприятие, справедливость которого чувствовалась всеми, и которому министр продовольствия Пешехонов придавал огромное психологическое значение, – среди той общей разрухи, в которую была ввергнута страна, оказалось провести невозможно.

Страну покрыла огромная сеть продовольственной организации, стоимость которой определялась в 500 миллионов рублей в год, но которая оказалась бессильной справиться со своим делом.

Деревня, прекратившая внесение податей и арендной платы, насыщенная бумажными деньгами и не получавшая за них никакого товарного эквивалента, задерживала подвоз хлеба. Агитация и воззвания не действовали, приходилось местами применять силу.

Если кампания 16 года (1 августа 1916 года – 1 июля 1917 г.) дала 39,7%, то июль 1917 года дал 74%, а август – 60–90% невыполнения наряда продовольственных заготовок[[104]]. Только на фронте, в ущерб питанию городов, ко второй половине июня удалось сосредоточить некоторый запас хлеба.

Положение становилось грозным. Правительство, министры земледелия и продовольствия – Шингарев и Пешехонов беспомощно взывали «к разуму и совести» земледельцев. Петроградский и Московский советы рабочих и солдатских депутатов, видя, что продовольственные органы бессильны справиться с надвигающимся бедствием, каждый порознь, решили послать своих эмиссаров во все хлебородные губернии, поручив им выяснить наличные запасы на местах, и самыми решительными мерами организовать подвоз к станциям и пристаням. В свою очередь, армейские войсковые комитеты, с согласия министерства и Ставки, организовали свои комиссии для той же цели. Все эти обособленные, не раз самочинные действия, нисколько не усиливая интенсивности поступления хлебных грузов, вносили еще большую путаницу в план заготовок и подвоза.

В конечном результате, воззванием, обнародованным 29 августа, правительство констатировало чрезвычайно тяжелое положение страны: правительственные запасы беспрерывно уменьшаются; «города, целые губернии и даже фронт терпят острую нужду в хлебе, хотя его в стране достаточно»[[105]]; многие не сдали даже прошлогоднего урожая, многие агитируют, запрещают другим выполнять свой долг… Правительство, с целью «предотвратить грозящую родине смертельную опасность», вновь увеличило твердые цены, угрожало применением крайних мер воздействия против ослушников, и вновь обещало принять меры к нормировке цен и распределению предметов, нужных деревне.

Но заколдованный круг переплетавшихся между собой политических, социальных, классовых интересов, затягивал все более тугую петлю на шее правительства, и парализовал его волю и деятельность.

* * *

Не менее тяжелым было положение промышленности, которая быстрыми шагами шла к разрушению. И здесь, как и в вопросе продовольствия, нельзя искать причин бедствия в одной серии явлений, как это имело место в односторонних обвинениях друг друга торгово‑промышленниками и рабочими: одних – в хищнической сверхприбыли и саботаже в целях провала революции, других – в бездельничаньи и непомерной корысти, в целях использования в личных интересах революции.

Причины можно свести в три категории.

Еще до войны, в силу разнообразных политических и экономических условий, в том числе и недостаточного внимания власти к развитию производительных сил страны, промышленность наша находилась в состоянии неустойчивом, и в большой зависимости от иностранных рынков, даже в отношении таких материалов, которые, казалось бы, можно добывать дома. Так, в 1912 году в русской промышленности ощущался сильный недостаток чугуна, а в 1913 – серьезный топливный кризис; заграничный ввоз металла возрастал с 1908 по 1913 г. с 29% до 34%; хлопка до войны мы получали извне 48%; при общем производстве 5 миллионов пудов пряжи, требовалось 2,75 миллионов пудов иностранной шерсти[[106]] и т. д.

Война оказала, несомненно, глубокое влияние на состояние промышленности: прекращение нормального ввоза и потеря Домбровских копей; ослабление транспорта, в силу стратегических перевозок и следовательно, уменьшение подвоза топлива и сырья; переход большей части фабрик и заводов на работу по обороне, уменьшение и ослабление рабочего состава мобилизациями, и т. д. В экономическом отношении, эта милитаризация промышленности легла тяжким бременем на население, ибо по исчислениям министра Покровского, армия поглощала 40–50% всех материальных ценностей, которые создает страна[[107]]. Наконец, в социальном отношении война углубила рознь между двумя классами – торгово‑промышленным и рабочим, доведя до чудовищных размеров прибыли и обогащение первых[[108]] и ухудшив положение вторых: приостановкой некоторых профессиональных гарантий, ввиду военного положения, прикреплением военнообязанных к определенным предприятиям, и более тяжелыми условиями жизни, ввиду общего поднятия цен и ухудшения питания.

Но если, при всех этих ненормальных условиях, русская промышленность кое‑как справлялась с возлагаемыми на нее задачами, то революция нанесла ей последний удар, приведший к постепенному замиранию и ликвидации. Временное правительство в своей законодательной деятельности исходило из двух положений: с одной стороны, необходимости правительственного контроля и регулирования хозяйственной жизни страны путем сурового обложения доходов и «военной» сверхприбыли промышленников, а также правительственного распределения топлива, сырья, продовольствия; последняя мера вызвала фактическое устранение из хозяйственной жизни страны торгового класса и замену его демократическими организациями; исчезли ли при этом сверхприбыли или произошло простое «классовое» перемещение их, учесть трудно. С другой стороны, правительство всемерно заботилось об охране труда, проводя и разрабатывая законопроэкты о свободе коалиций, биржах труда, примирительных камерах, социальном страховании и т. д.

К сожалению, то нетерпение и то стремление к самостоятельному «правотворчеству», которое охватило деревню, в равной мере повторилось на фабриках и заводах. С первых же дней революции рабочие захватным порядком провели 8‑часовой рабочий день, фабрично‑заводские комитеты и примирительные камеры; позднее – рабочий контроль. Но комитеты не могли возвыситься до понимания общенародных интересов, а примирительные камеры приобресть должный авторитет. Агитация, находившая благодарную почву в эгоистических устремлениях и торгово‑промышленников, и рабочей массы, шла полным ходом, применяя те же приемы, что и в армии. Началась полнейшая разруха. Власть против нее принимала только одно средство – воззвания.

Во‑первых, повторилась история с командным составом армии: организационно‑технический аппарат был разрушен. Началось массовое изгнание лиц, стоящих во главе предприятий[[109]], массовое смещение технического и административного персонала. Устранение сопровождалось оскорблениями, иногда физическим насилием, как месть за прошлые фактические и мнимые вины. Часть персонала уходила добровольно, не будучи в состоянии переносить того тяжелого нравственного положения, в которое ее ставила рабочая среда. При нашей бедности в технически образованных людях, эти методы грозили непоправимыми последствиями. Как и в армии, комитеты избирали и ставили на места ушедшего персонала, зачастую, совершенно неподготовленных и невежественных людей. Местами рабочие захватывали всецело в свои руки промышленные предприятия – без знания, без оборотных средств – ведя их к гибели и себя к безработице и обнищанию.

В промышленных предприятиях пала совершенно трудовая дисциплина и изъяты все способы нравственного, материального и, в необходимых случаях, судебного воздействия и принуждения. Одной «сознательности» оказалось совершенно недостаточно. Тот технический и административный персонал, который остался или был избран, не имел уже ни возможности руководить делом, ни авторитета, будучи всецело терроризован рабочими. В результате – фактическое сокращение 8‑часового рабочего дня, крайняя небрежность в работе и страшное падение производительности. Московская металлообрабатывающая промышленность уже в апреле пала на 32%, производительность петроградских фабрик и заводов – на 20–40%, добыча угля и общая производительность Донецкого бассейна к июлю на 30% и т. д. Расстроилась также добыча нефти на бакинских и грозненских промыслах.

Но особенно разрушительное влияние на промышленность оказали чудовищные требования повышения заработной платы, несообразованные ни с ценою жизни, ни с продуктивностью труда, ни с реальными платежными способностями предприятий – требования, значительно превосходившие всякие сверхприбыли. В докладе Кутлера Временному правительству приводятся такие, например, цифры: на 18 предприятиях Донецкого бассейна, с общей валовой прибылью за последний год в 75 миллионов рублей, рабочие потребовали повышения заработной платы в 240 миллионов рублей в год. Общая сумма повышенной платы на всех горнопромышленных и металлургических заводах Юга – 800 миллионов рублей в год; на Урале – 300 миллионов рублей при общем обороте 200 миллионов; добавочная плата одного Путиловского завода до конца 1917 года простиралась до 90 миллионов рублей. При этом ставки рабочей платы возросли на 200–300 процентов, а прядильщикам московской текстильной промышленности и на 500% в сравнении с 1914 годом. Конечно, ставки эти перекладывались в значительной мере на казну, так как большинство предприятий работало на оборону.

Сообразно с таким направлением промышленной деятельности и психологии рабочих масс, предприятия стали гибнуть, в стране появился громадный недостаток предметов первой необходимости, и цена на них возросла до крайних пределов. Как один из результатов такого расстройства хозяйственной жизни страны – поднятие цен на хлеб и нежелание деревни давать городу продовольствие.

В результате, – к июню месяцу было закрыто 20% петроградских промышленных заведений. Вообще, за первые месяцы революции зарегистрированный и, конечно, неполный мартиролог промышленности выражался в следующих цифрах.

Месяцы / Число закрытых заведений / Число уволенных рабочих

Март: 74 / 6 644

Апрель: 55 / 2 816

Май: 108 / 8 701

Июнь: 125 / 38 755

Июль: 206 / 47 754

Дата добавления: 2015-06-04