Конец второй книги 4 страница

Это был и впрямь весьма характерный, более того, единственный обещавший успех выход, который ещё оставался у Гитлера. Чуть ли не все историки упрекают его в том, что как революционер он в решающий момент оказался несостоятельным, но это едва ли справедливый упрёк, потому что тут не учитываются предпосылки и цели Гитлера[418]. Да, конечно, нервы ему отказали, но то обстоятельство, что он не дал команду занять телеграф и министерства и не взял под свой контроль ни вокзалы, ни казармы, было совершенно логичным, поскольку он ни в коем случае не собирался революционным путём захватывать власть в Мюнхене, а хотел, имея в своём тылу власти Мюнхена, двинуться маршем на Берлин, и эта его бездеятельность резче и безыллюзорнее, нежели оценки его критиков, говорила о понимании им того, что с уходом партнёров провалилась и вся операция в целом. Что же касается демонстрации и агитационной войны, то от них он, очевидно, уже не ждал никакого результата в смысле перемены обстановки, а только надеялся в принципе, что они обеспечат участникам государственного заговора благодаря прочной стене созданного настроения защиту от политических и уголовных последствий этой акции, хотя, конечно, в резких сменах его настроений в ту ночь появлялась иной раз и мысль увлечь за собой массы и, не оглядываясь на Мюнхен, всё‑таки выступить в неоднократно воспевавшийся поход на Берлин. Захваченный силой воображения на своём собственном поле боя, Гитлер под утро выработал план – послать на улицы патрули с призывами «Вывешивайте флаги!»: «Вот тогда мы и посмотрим, будет ли энтузиазм на нашей стороне!»[419]

Перспективы операции были и впрямь достаточно благоприятными. Настроение публики, как это стало ясно утром, явно склонялось на сторону Гитлера и «Кампфбунда». Над ратушей, а также над многими зданиями и жилыми домами города развевались – иногда вывешенные явочным порядком – флаги со свастикой, а утренняя пресса с восторгом писала о том, что произошло накануне в «Бюргербройкеллере». Go вчерашнего дня в партию вступило двести восемьдесят семь новых членов, немалый приток отмечали и вербовочные бюро «Кампфбунда», созданные в различных частях города, а в казармах младшие офицеры и рядовые откровенно симпатизировали акции и походным планам Гитлера. Агитаторов, которых направлял Штрайхер, встречали в этой удивительно лихорадочной атмосфере холодного ноябрьского утра аплодисментами.

Однако поскольку Гитлер был отрезан от публики, от импульсов и стимулов, исходивших от восторженной людской толпы вокруг него, то в первой половине дня его опять охватывают сомнения, и уже в этот момент порой кажется, что массы и были в совершенно физическом смысле той стихией, которая повышала или уменьшала его уверенность, энергию и мужество. Ранним утром он отправляет руководителя информационного бюро «Кампфбунда» лейтенанта Нойнцерта к кронпринцу Рупрехту в Берхтесгаден с просьбой выступить посредником и не хочет ничего предпринимать, пока не вернётся посланец. Он боится также, что демонстрация может привести к столкновению с вооружённой властью и фатальным образом повторить незабытое ещё первомайское поражение. И только после продолжительных дебатов, в ходе которых Гитлер медлил, сомневался и безуспешно ждал возвращения Нойнцерта, Людендорф кладёт конец всем разговорам своей энергичной фразой: «Мы выступаем!» Затем, примерно к полудню, образовалась колонна в несколько тысяч человек во главе со знаменосцами. Было приказано, чтобы руководители и офицеры шли в первых рядах, Людендорф был в гражданской одежде, а Гитлер надел поверх вчерашнего сюртука макинтош. В одной шеренге с ним стояли Ульрих Граф, Шойбнер‑Рихтер, а также д‑р Вебер, Крибель и Геринг. «Мы шли, будучи убеждены, – скажет потом Гитлер, – что так либо этак, но это конец. Я помню, что когда мы уже выходили наружу, на лестнице кто‑то сказал мне: „Ну, теперь всё кончено!“ Каждый был убеждён в этом»[420]. С песней они выступили в путь.

Первую большую цепь земельной полиции колонна встретила на мосту через Изар, но она была рассеяна угрозой Геринга, что при первом же выстреле будут расстреляны все арестованные заложники. Шеренги по шестнадцать человек мгновенно обошли растерявшихся полицейских с обоих флангов, окружили и обезоружили их; в полицейских плевали, награждали их оплеухами. На площади Мариенплац перед мюнхенской ратушей Штрайхер обратился с высокой трибуны с речью к собравшейся большой толпе, и тут с полным правом можно говорить о том, насколько глубок был кризис, охвативший Гитлера, – человек, к которому массы стремились «как к избавителю», молча маршировал в тот день в рядах колонны[421]. Он держал под руку Шойбнер‑Рихтера, и это тоже был странный жест ищущего опоры, зависимого человека, так мало отвечавший его собственному представлению о фюрере. Под аплодисменты прохожих колонна зачем‑то пошла далее узкими улочками центра города; когда подошли к Резиденцштрассе, головная группа запела «Славься, Германия». На площади Одеонсплац колонну снова встретил полицейский кордон.

То, что случилось потом, как все это началось и развивалось, выяснить уже невозможно. Из путающихся, частью фантастических, а частью диктовавшихся попытками самооправдания свидетельских показаний неопровержимо следует только одно – сперва прозвучал одиночный выстрел, перешедший затем в интенсивную перестрелку в течение от силы шестидесяти секунд. Первым рухнул на землю Шойбнер‑Рихтер – он был сражён наповал. Падая, он потащил за собой Гитлера и вывернул ему ключицу. Затем упал бывший второй председатель партии Оскар Кёрнер, а также судебный советник фон дер Пфордтен; всего же мёртвыми и смертельно ранеными полегло четырнадцать человек из числа шедших в колонне и трое полицейских, многие другие, в частности Герман Геринг, получили ранения. И в то время как сыпался град пуль, люди падали и в панике разбегались, Людендорф, дрожа от гнева, продолжал шагать с военной выправкой через кордон, и не исключено, что тот день окончился бы иначе, если бы за ним последовала хотя бы маленькая группа решительных людей, однако никто за ним не пошёл. Конечно, не трусость была причиной тому, что многие бросились наземь, а инстинктивное почтение правых к авторитету государственной власти в образе ружейных стволов. С грандиозным высокомерием, столь отличавшим его от рабской идеологии его соратников, «национальный полководец» дождался прибытия на площадь дежурного офицера и позволил себя арестовать. Одновременно с ним явились с повинной Брюкнер, Фрик, Дрекслер и д‑р Вебер. Росбах бежал в Зальцбург, Герман Эссер нашёл себе прибежище по ту сторону чехословацкой границы. Во второй половине дня капитулировал и захвативший штаб военного округа Эрнст Рем – после непродолжительной перестрелки, стоившей жизни ещё двум членам «Кампфбунда». Его знаменосцем в тот день был молодой женоподобный человек в очках – сын уважаемого директора одной мюнхенской гимназии по имени Генрих Гиммлер. Без оружия, молча, члены «Кампфбунда» прошли прощальным маршем, с убитыми на плечах, по городу и разошлись. А сам Рем был арестован.

Тупой героизм Людендорфа имел в первую очередь своим следствием разоблачение Гитлера, который в тот день во второй раз показал свою несостоятельность. Свидетельства его приверженцев расходятся лишь в несущественных деталях. Рассказывают, что ещё до того, как всё было уже решено, он выскочил из скопления бросившихся в укрытие спутников и кинулся наутёк. Он оставил на поле боя убитых и раненых, и когда потом, апологизируя события, говорил, что в той суматохе он был уверен, что Людендорф убит, то тогда это ведь тем более требовало его присутствия. Пользуясь всеобщей неразберихой, он бежит на санитарной машине, а распространявшаяся им самим несколько лет спустя легенда, будто он выносил из‑под огня беспомощного ребёнка, которого он как‑то раз даже демонстрировал в доказательство своего утверждения, была опровергнута людьми из окружения Людендорфа, да и сам Гитлер от неё потом отказался[422]. Он спрячется в Уффинге у озера Штаффельзее, в шестидесяти километрах от Мюнхена, в загородном доме Эрнста Ханфштенгля и будет лечить полученный вывих ключицы, доставлявший ему большую боль. Заикаясь, он говорил, что всё кончено, и ему следует застрелиться, однако Ханфштенглям удалось отговорить его от этого. Два дня спустя он был арестован и «с бледным, измождённым лицом, на которое падает непослушный клок волос», препровождён в крепость Ландсберг на Лехе. Озабоченный даже в катастрофических ситуациях своей жизни стремлением произвести эффект, он, прежде чем его увели, велит офицеру арестантской команды приколоть ему на грудь «железный крест» 1‑й степени.

И в тюрьме его часто охватывало состояние мрачного отчаяния, он сначала даже думал, «что застрелится»[423]. В течение следующих дней сюда же были доставлены Аман, Штрайхер, Дитрих Эккарт и Дрекслер, в мюнхенских тюрьмах находились д‑р Вебер, Пенер, д‑р Фрик, Рем и другие, одного только Людендорфа так и не решились посадить. Сам Гитлер чувствовал себя явно неуютно – ведь было несправедливо, что он выжил, во всяком случае, он считал своё дело проигранным. Несколько дней он носился с мыслью – как всегда, совершенно серьёзно – не ждать, когда его поведут на расстрел, а умереть, отказавшись принимать пищу; после Антон Дрекслер будет ставить себе в заслугу, что отговорил его от этой голодовки. И вдова его погибшего друга, госпожа фон Шойбнер‑Рихтер, тоже помогала ему бороться с мрачными настроениями этих дней. Ибо неожиданные выстрелы, прозвучавшие у пантеона «Фельдхеррнхалле», означали не только резкий конец казавшегося неудержимым трехлетнего восхождения и всех его тактических соображений, но и – и это в первую очередь – страшное столкновение с действительностью. Начиная с самого первого, доведшего его до состояния оргазма выступления, исполняя под аплодисменты и шум роль великого героя, он жил преимущественно в показном, фантастически иллюминированном мире, околдовывая со сказочных высот комедиантскими трюками массы и самого себя, и уже видел знамёна, армии и триумфальные парады – и вот эта пелена, окутывавшая его сны наяву, вдруг грубо и неожиданно была сорвана. Примечательно, что утраченную уверенность он обретёт, когда станет ясно, что готовится нормальный судебный процесс. Он моментально почувствовал те возможности, которые будут предоставлены ему этой большой сценой, – драматические выступления, публику, аплодисменты. Позднее в одной своей знаменитой фразе он назовёт потерпевшую фиаско операцию 9 ноября 1923 года «может быть, самым большим счастьем» своей жизни, имея при этом в виду, по всей вероятности, не в последнюю очередь предоставленный этим процессом шанс вернуться из состояния отчаяния и безысходности в столь хорошо знакомую ему ситуацию игрока – к возможности, сделав новую ставку, выиграть все и обратить катастрофу неподготовленного и окончившегося позором путча в конечном итоге в триумф демагога.

Процесс о государственной измене, начавшийся 24 февраля 1924 года в здании бывшего военного училища на Блютенштрассе, проходил под знаком молчаливого сговора всех его участников: «лучше всего не касаться сути тех событий». Обвинялись Гитлер, Людендорф, Рем, Фрик, Пенер, Крибель и ещё четверо, а Кар, Лоссов и Зайссер выступали свидетелями, и уже из самой этой своеобразной процессуальной конфронтации, едва ли соответствовавшей сложным перипетиям своей предыстории, Гитлер извлёк максимальную пользу. Он отнюдь не уверял суд в своей невиновности, как это делали, к примеру, участники капповского путча: там каждый клялся, что ничего не знал. Никто ничего не планировал и не хотел. Буржуазный мир был подавлен тем, что у них не нашлось мужества ответить за свой поступок, обратиться к судьям и сказать: «Да, мы этого хотели, мы хотели свергнуть это государство». Поэтому он откровенно признался в своих намерениях, но решительно отверг обвинение в государственной измене.

«Я не могу признать себя виновным, – заявил он. – Да, я признаю, что допустил этот поступок, но в государственной измене я себя виновным не признаю. Не может быть государственной измены в действии, направленном против измены стране в 1918 году. Между прочим, государственная измена не может состоять в одной только акции 8 и 9 ноября – по меньшей мере её нужно усматривать в отношениях и действиях за недели и месяцы до этого. Если уж мы совершили государственную измену, то я удивляюсь, что те, кто имел тогда такое же намерение, не сидят рядом со мной на этой скамье. Я, во всяком случае, должен отклонить это обвинение, пока моё окружение здесь не будет дополнено теми господами, которые вместе с нами хотели этого поступка, оговаривали и подготавливали его до мельчайших деталей. Я не чувствую себя государственным изменником, я чувствую себя немцем, который хотел лучшего для своего народа».[424]

Никто из тех, против кого была направлена эта атака, не мог ничем ему возразить, и таким путём Гитлер не только сделал из этого процесса «политический карнавал», как писал один из современников, но и сам превратился из обвиняемого в обвинителя, в то время как прокурор неожиданно для самого себя был вынужден выступать в роли защитника бывшего «триумвирата». Председатель суда вёл процесс весьма либерально, он не оборвал ни одного из оскорблений и обвинений в адрес «ноябрьских предателей», и только когда публика разразилась уж слишком бурной овацией, он мягко попросил её успокоиться. Даже когда оберландский судебный советник Пенер говорил об «этом Фрице Эберте» и заявил, что республика, «её устройство и законы для меня не указ», судья не прервал его. Как сказал один из баварских министров на заседании кабинета 4 марта, суд «пока ничем не дал понять», что он придерживается иных убеждений, «нежели обвиняемые»[425]. Кар и Зайссер в такой ситуации весьма скоро сникли, бывший генеральный государственный комиссар, хмуро уставившись прямо перед собой, попытался в своём изобиловавшем противоречиями выступлении свалить всю вину за операцию на Гитлера, не понимая, что тем самым играет на руку тактике последнего. Только Лоссов защищался очень энергично. Вновь и вновь обвинял он своего противника в том, что тот множество раз нарушал данное слово – «и сколько бы господин Гитлер ни говорил, что это неправда». Фюрера НСДАП он изобразил, со всем презрением, присущим его сословию, «нетактичным, ограниченным, скучным, то бесчувственным, то сентиментальным и уж во всяком случае неполноценным человеком» и представил суду сделанное по его поручению заключение психолога: «Он считал себя немецким Муссолини, немецким Гамбеттой, а его свита, унаследовавшая византийство монархии, называет его немецким мессией». Когда же Гитлер несколько раз прерывал генерала, то вместо «наказания за неуважение к суду», которое, по мнению председательствовавшего, «не имело бы большой практической ценности», получал лишь увещевания умерить свой пыл[426]. Даже первый прокурор в своей обвинительной речи не поскупился на бросавшиеся в глаза комплименты в адрес Гитлера, расхвалив его «уникальный ораторский дар» и посчитав, что было бы «все же несправедливо называть его демагогом». С благожелательным респектом прокурор продолжал: «Свою частную жизнь он сохранил в чистоте, что при всех соблазнах, которые вполне естественно подстерегали его в качестве популярного партийного вождя, заслуживает особого признания… Гитлер – высокоодарённый человек, выбившийся из простых людей на достойную уважения позицию в общественной жизни, – и все это благодаря серьёзному, настойчивому труду. Он отдался со всей самоотверженностью идеям, которыми он живёт, и как солдат честно исполнял свой долг. Его нельзя упрекнуть в том, что он использовал в корыстных целях ту позицию, которую себе создал».[427]

Совокупность всех этих благоприятных обстоятельств чрезвычайно облегчила Гитлеру достижение поворота в процессе. Хотя главную роль тут, конечно же, сыграло его собственное умение, сделавшее из многократно осмеянного фиаско этого путча триумф и превратившее муки и нерешительность в ту ночь на 9 ноября в героический поступок национального масштаба. Интуитивно и вызывающе проявленная уверенность, с которой Гитлер после только что пережитого тяжёлого поражения встретил процесс и взял на нём всю вину за провалившуюся операцию на себя, дабы оправдать своё поведение высоким именем патриотического и исторического долга, является, без сомнения, одним из его наиболее впечатляющих политических достижений. В своём заключительном слове, точно отразившем самоуверенный характер его поведения на процессе, он, ссылаясь на прозвучавшее замечание Лоссова, которое сводило его до роли «пропагандиста и агитатора», заявил:

«Какие же маленькие мысли у маленьких людей! Присовокупите ещё убеждение, что я не стремлюсь к завоеванию министерского поста. Я считаю недостойным великого человека желание закрепить своё имя в истории только тем, что он станет министром… То, что стояло у меня перед глазами, было с первого дня больше, нежели министерское кресло. Я хотел стать разрушителем марксизма. Я буду решать эту задачу, и если я её решу, то титул министра был бы для меня просто насмешкой. Когда я впервые стоял перед могилой Вагнера, сердце моё переполнилось гордостью за то, что тут покоится человек, который запретил писать на могильной плите: „Тут покоится тайный советник, музыкальный директор, Его Превосходительство барон Рихард фон Вагнер“. Я горд тем, что этот человек и ещё многие люди немецкой истории довольствовались тем, чтобы оставить потомкам своё имя, а не свой титул. Не из скромности хотел я тогда быть „барабанщиком“, это – высшее, а всё остальное – мелочь»[428].

Естественность, с которой он претендовал на право называться великим человеком и защищался от слов Лоссова, и тон беззастенчивого самовосхваления уже с самого начала производят ошеломляющий эффект и делают его центральной фигурой процесса. Хотя ведомственная переписка с её строгим чинопочитанием до самого конца и упоминает Гитлера после Людендорфа, но это стремление всех сторон щадить генерал‑квартирмейстера Великой войны даст Гитлеру дополнительный шанс, который он распознает и использует, – взяв всю ответственность на себя одного, он оттеснит Людендорфа, не давая ему занять вакантную роль вождя всего движения «фелькише». И чем дальше длился процесс, тем все в большей мере исчезали для Гитлера и авантюрность, ирреальность и полная безысходность операции, и уходило на задний план его, собственно говоря, весьма пассивное и растерянное поведение в колонне в то утро, и, ко всеобщей озадаченности и изумлению, ход событий приобретал все больше и больше вид изобретательно спланированного, вполне увенчавшегося успехом мастерского путча. «Дело 8 ноября не провалилось», – заявит он ещё в зале суда и публично заложит тем самым фундамент грядущей легенды. В последних фразах своего заключительного слова он вдохновенно обрисует видение своего триумфа в политике и истории:

«Армия, которую мы обучили, растёт с каждым днём, с каждым часом. Именно в эти дни я льщу себя гордой надеждой, что придёт час, когда эти дикие своры станут батальонами, батальоны превратятся в полки, а полки – в дивизии, что старая кокарда будет очищена от грязи, и старые знамёна будут вновь развеваться впереди, и тогда наступит примирение на вечном последнем суде божьем, перед которым мы готовы предстать. Тогда из наших костей и из наших могил донесутся голоса к судии, который один вправе вершить суд над нами. Ибо не вы вынесете нам свой приговор, господа, – приговор будет вынесен вечным судом истории, он скажет своё слово об обвинении, возбуждённом против нас. Тот приговор, который вынесете вы, я знаю. Но тот суд не будет спрашивать нас, замышляли ли мы государственную измену. Тот суд вынесет свой приговор нам, генерал‑квартирмейстеру старой армии, его офицерам и солдатам, которые, будучи немцами, хотели лучшего своему народу и отечеству, были готовы сражаться и умереть. И пусть вы хоть тысячу раз признаете нас виновными, – богиня вечного суда с усмешкой порвёт требование прокурора и приговор суда, ибо она оправдает нас».

Приговор мюнхенского народного суда почти полностью совпал, как это точно будет кем‑то подмечено, с предсказанным Гитлером приговором «вечного суда истории». Лишь с большим трудом председателю удалось уговорить трех заседателей вообще признать подсудимых виновными, да и то только после того, как он заверил их, что Гитлер со всей определённостью может рассчитывать на досрочное помилование. Само объявление приговора стало событием в жизни мюнхенского общества, которое рвалось чествовать своего скандалиста, коему оно так рьяно покровительствовало. Приговор, в преамбуле которого ещё раз отмечались «чисто патриотический дух и благороднейшие помыслы» обвиняемых, предусматривал для Гитлера минимальное наказание – пятилетнее тюремное заключение и шестимесячный испытательный срок после отсидки; Людендорф был оправдан. Когда же суд объявил о своём решении не прибегать в отношении человека, «который мыслит и чувствует так по‑немецки, как Гитлер», к законодательно предусмотренному положению о высылке нарушивших закон иностранцев, это было встречено публикой в зале суда продолжительной овацией. А когда судьи уже покидали помещение, Брюкнер дважды громко крикнул: «Ну, теперь уж тем более!» Затем Гитлер показался в окне здания суда бурно приветствовавшей его собравшейся толпе. В зале за его спиной высились горы цветов. Государство в очередной раз проиграло схватку.

Всё‑таки казалось, что времени подъёма Гитлера пришёл конец. Правда, сразу же после 9 ноября в Мюнхене собирались толпы и устраивали сопровождавшиеся драками демонстрации в его защиту, да и на последовавших вскоре выборах в ландтаг Баварии и в рейхстаг сторонники «фёлькише» получили ощутимую прибавку в поданных за них голосах. Но партия – или камуфляжная форма оной, в какой она продолжала выступать и после запрета, – не объединяемая более столь же магическими, сколь и макиавеллистскими способностями Гитлера, за короткое время распалась на отдельные группы, ревниво и ожесточённо враждовавшие друг с другом и утратившие какое‑либо значение. Дрекслер даже жаловался, что Гитлер «своим идиотским путчем полностью развалил партию на веки вечные»[429]. Да и шансы, которыми пользовалась партийная агитация, почти исключительно питавшаяся комплексами общественного недовольства, стали уменьшаться, когда, начиная с конца 1923 года, положение в стране основательно стабилизировалось, в частности, была остановлена инфляция, и в истории республики, столь несчастливо начавшейся, наступил период «счастливых годов». Поэтому, невзирая на все локальные мотивы, 9 ноября следует рассматривать как одну из перипетий более широкой драмы в общей истории веймарского времени – этот день знаменовал собой завершение послевоенного периода. Казалось, что выстрелы у пантеона «Фельдхеррнхалле» принесли заметное отрезвление и обратили остававшийся столь долго замутнённым, блуждавшим в ирреальности взор нации хотя бы частично к действительности.

Да и для самого Гитлера и истории его партии потерпевшая фиаско ноябрьская операция станет поворотным моментом, а тактические и личные уроки, которые он из неё извлечёт, определят весь его дальнейший путь. И та мрачная торжественность культа, коим он окружит потом это событие, проходя ежегодным мемориальным маршем между дымящимися пилонами и устраивая на площади Кёнигсплац последнюю поверку павшим в то ноябрьское утро и упокоившимся навеки в своих бронзовых гробах, не сводится к одной лишь театромании Гитлера – скорее, это было одновременно и данью уважения удачливого политика одному из памятных уроков его политического образования, ибо тот день и впрямь явился «может быть, самым большим счастьем» его жизни, «подлинным днём рождения» партии[430]. Он принёс ему впервые известность не только за пределами Баварии, но и самой Германии, дал партии мучеников, легенду, романтическую ауру подвергшейся преследованию верности и даже нимб решительности. «Не заблуждайтесь, – говорил потом Гитлер в одной из своих приуроченных к очередной годовщине речей, где поднимал на щит все эти выгоды, приписывая их „мудрости Провидения“. – Если бы мы тогда не выступили, я никогда не смог бы… основать революционное движение. И мне бы с полным правом могли сказать: Ты витийствуешь, как все остальные, и делаешь так же мало, как все остальные».[431]

Стоя на коленях у «Фельдхеррцхалле» под прицелом подкреплявших авторитет государства ружейных стволов, Гитлер в то же время раз и навсегда определил своё отношение к государственной власти, ставшее исходным пунктом последовательного курса на её завоевание, который был развит им в последующие годы и твёрдо проводился вопреки всем продиктованным нетерпением внутрипартийным боям и мятежам. Правда, как мы знаем, он уже и до этого обхаживал власть, чтобы заручиться её благоволением, и его признание, будто бы он «с 1919‑го по 1923‑й год вообще не думал ни о чём, а только о государственном перевороте»[432], нельзя понимать буквально, но теперь он учился рационализировать свою скорее инстинктивную тягу быть под сенью власти и превращать эту тягу в тактическую систему национал‑социалистической революции. Ибо ноябрьские дни научили его, что захват современной государственной структуры насильственным путём бесперспективен и что успех тут может обещать только путь конституционный. Разумеется, это отнюдь не означало готовности Гитлера признавать конституцию как обязывающую границу в ходе осуществления его притязаний на господство, а было всего лишь решением держать курс на нелегальность под защитой легальности, так что никогда и не возникало сомнения, что все его многочисленные уверения в приверженности конституции в последующие годы имели в виду только одного кумира – закономерность борьбы за власть, да и сам он открыто говорил, что потом придёт время расплаты. «Национальная революция, – писал Шойбнер‑Рихтер ещё в своём меморандуме от 24 сентября 1923 года, – не может предшествовать захвату политической власти, а вот завладение средствами полицейской власти создаёт предпосылку для национальной революции»[433]. Сделавшись «Адольфом Легалите»[434]– такой титул дали ему понимавшие что к чему и знавшие толк в иронии современники, – Гитлер стал приверженцем строгого порядка, пожинал симпатии знати и влиятельных инстанций и маскировал свои революционные намерения без устали повторяемыми клятвами о своём примерном поведении и заверениями о приверженности традициям. Прежние тона склонной к насилию агрессивности отныне приглушаются и прорываются весьма робко и довольно редко – он искал не поражения государства, а сотрудничества. Такова была эта тактическая поза, вводящая и по сей день в заблуждение многих обозревателей и толкователей революционных амбиций Гитлера и породившая упрощённую и искажённую картину консервативной, а то и просто реакционной партии мелкой буржуазии.

Концепция Гитлера требовала прежде всего изменения отношения к рейхсверу. Неудачу 9 ноября он не в последнюю очередь объяснит тем, что не сумел привлечь на свою сторону верхушку вооружённых сил. Поэтому уже заключительное слово перед мюнхенским народным судом положило начало тому обхаживанию рейхсвера, что стало одним из незыблемых, защищавшихся с прямо‑таки догматическим упорством принципов. «Придёт час, – воскликнул он в зале суда, – когда рейхсвер будет стоять на нашей стороне», и этой цели безжалостно подчинялась, к примеру, и роль собственной партийной армии – включая сюда и кровавый верноподданический адрес от 30 июня 1934 года. Но одновременно он вывел свои штурмовые отряды из‑под зависимости от армии – СА не должны стать ни составной частью, ни соперником рейхсвера.

Отсюда поэтому следует, что Гитлер вышел из поражения у «Фельдхеррнхалле» не с одним только резко обозначившимся тактическим рецептом – оно, помимо этого, во многом изменило и его отношение к политике вообще. До этого он проявлял себя прежде всего своей категорической безусловностью, своими радикальными альтернативами и действовал при этом «как стихийная сила»; политика – по приобретённой им на войне модели бытия – это штурм позиций врага, прорыв его линий, схватка и в конечном итоге всегда победа либо поражение. И только теперь, кажется, Гитлер начинал понимать во всём объёме смысл и шанс политической игры, тактических изысков, лжекомпромиссов и долговременных манёвров и преодолевать своё диктуемое эмоциями, наивно‑демагогическое, «художническое» отношение к политике. И тем самым окончательно уходит со сцены захватываемый событиями и собственными импульсивными реакциями агитатор, освобождая место для методически действующего технолога власти. Поэтому неудавшийся путч 9 ноября – одна из огромных и решающих вех в жизни Гитлера: закончились годы его ученья, а в более точном смысле можно сказать, что только теперь и состоялось вступление Гитлера в политику.

Ханс Франк – адвокат Гитлера, а впоследствии генерал‑губернатор Польши – в своих показаниях на Нюрнбергском процессе заметит, что «вся жизнь Гитлера в истории», «субстанция всего его характера» проявились в зародыше уже в дни ноябрьского путча. И что тут в первую очередь бросается в глаза, так это сочетание самых противоречивых состояний, характерные самонагнетания и спады чувства, так откровенно напоминающие истерические сны наяву и веру в свои фантазии подростка, планирующего города, сочиняющего оперу и что‑то изобретающего, а затем – безо всякого перехода – тяжкое похмелье, жестикуляция все просадившего, отчаявшегося игрока и его сползание в апатию. Ещё в сентябре он самоуверенно объяснял одному из людей его окружения: «Вы знаете римскую историю? Так вот, я – Марий, а Кар – это Сулла; я – вождь народа, а он представляет господствующий слой, но на этот раз победителем выйдет Марий»[435], но при первом же признаке сопротивления, не совладав с нервами, он бросил все. Он оказался не мужчиной, а лишь конферансье, объявившим номер. Да, конечно, он доказал свою способность ставить перед собой большие задачи, однако его собственным нервам его жажда деятельности оказалась не по силам. Он предсказывал «Битву титанов» и ещё недавно, в тот час экзальтации в «Бюргербройкеллере», заявлял, что назад пути нет, что дело стало «уже всемирно‑историческим событием», но потом, перед ликом Всемирной истории, бесславно ударился в бега и «не хотел больше и слышать об этом изолгавшемся мире»[436], или, как заявил он на суде, ещё раз сыграл по‑крупному и проиграл.

Дата добавления: 2015-06-04