Прорыв в большую политику 1 страница

Время борьбы

Книга четвёртая

Глава I

Мы снова начинаем борьбу своими испытанными методами и говорим: Атаковать! Атаковать! Атаковать снова и снова! Если кто‑то скажет: – Ну, не могут же они ещё раз… то я говорю: Я могу не только ещё раз, я смогу ещё десять раз.

Адольф Гитлер

Переломный момент. – Гугенберг и имперский комитет против плана Юнга. – Гитлер‑тактик. – Кампания. – Контакты. – «Коричневый дом». – Разрыв с Гугенбергом. – Проникновение в новые слои. – Чёрная пятница. – Тотальный кризис. – Прорыв к массовой партии. – Тихая гражданская война. – Адольф Гитлер пожирает Карла Маркса/» – Молодёжное движение собственного покроя. – Правительство Брюнинга. – Разрыв с Отто Штрассером. – Гитлеровский социализм. – Бунт Стеннеса. – Фюрер, как и папа римский, непогрешим. – Предвыборная борьба.

Свою первую массированную атаку на тогда как раз стабилизировавшуюся республиканскую систему Гитлер начал летом 1929 г., и ему сразу же удалось продвинуться далеко вперёд. До этого он долго был в поисках какого‑то мобилизующего лозунга, но тут внешняя политика Штреземана дала ему материал для агитации. Он использовал все имевшиеся в его распоряжении средства, чтобы в обстановке вновь разгоревшегося спора о репарациях освободить НСДАП из изоляции, снять с неё клеймо осколочной партии и вывести её на сцену большой политики. Благоприятным для него фактором была тесная временная и психологическая связь его прорыва с последующим мировым экономическим кризисом, так что он получил возможность как бы заранее опробовать свои средства, организации и тактические методы: споры вокруг репараций стали прологом к тому затяжному кризису, который охватил республику и уже не отпускал её до самого конца. Гитлер же одновременно и клеймил этот кризис, и искусно его подстёгивал.

Строго говоря, поворотный пункт обозначился со смертью Густава Штреземана, последовавшей в начале октября 1929 г. Германский министр иностранных дел подорвал своё здоровье, пытаясь побороть сопротивление против сложной внешнеполитической концепции, которая, хоть и называлась «политикой выполнения» Версальского договора, на самом деле была направлена на его постепенную отмену. Почти до самого своего конца Штреземан, хоть и не без внутренних сомнений, выступал за принятие того проекта урегулирования вопроса о репарациях, который был предложен комитетом экспертов под руководством американского банкира Оуэна Д. Юнга. Этот проект предусматривал значительное улучшение существовавших условий. Более того, благодаря настойчивости и дипломатическому умению Штреземана он увязывался с планом досрочного вывода оккупационных войск союзников из Рейнской области.

Тем не менее, соглашение натолкнулось на ожесточённый отпор и во многих отношениях разочаровало даже тех, кто понимал зависимое положение страны. Было просто трудно согласиться с почти шестьюдесятью годами выплат по репарациям, если средств не было даже на взносы первых лет. Именно поэтому 220 известных представителей мира экономики, науки и политики в публичном заявлении выразили большую озабоченность. Среди них были Карл Дуйсберг, Адольф Гарнак, Макс Планк, Конрад Аденауэр и Ханс Лютер. Спустя 11 лет после окончания войны этот план, казалось, издевался над идеей «семьи наций», воплотившей в себе пафос эпохи, и беспощадно вскрывал противоречие между победителями и побеждёнными, так и не преодолённое, хоть и прикрываемое поверхностными жестами примирения. Тем более, что план этот в качестве основания для покрытия долгов, которые должны были выплачиваться вплоть до 1988 г., снова ставил в повестку дня проблематичную статью (186) 231 об ответственности за войну, а между тем эта статья однажды уже тяжело травмировала сознание нации. На основе далёкого от реальности плана радикально‑националистические группы сумели сполна использовать в своих целях ядовитое действие формулы «Le boche payera tout»[131]. А то, что должно было стать дальнейшим шагом к постепенному преодолению последствий войны и тем самым помогать стабилизации республики, превратилось, наоборот, в «точку кристаллизации принципиальной оппозиции против Веймарской „системы“.[132]

9 июля 1929 года радикальные правые объединились в имперский комитет по проведению плебисцита против плана Юнга. В ходе яростной, шумной барабанной кампании, которая не утихала около девяти месяцев, вплоть до подписания соглашения, и в которую из крайне левых включились и коммунисты, правые свели сложную сеть причин и следствий к нескольким запоминающимся лозунгам и пытались путём бесконечного их повторения закрепить в психике людей ненависть к чётко очерченному образу врага. План Юнга был по их слова «смертным приговором тем, кто даже ещё не родился на свет», «Голгофой немецкого народа», который палач «с издевательским хохотом распинает на кресте». Одновременно «национальная оппозиция», выступившая здесь впервые общим фронтом, потребовала перечеркнуть статью об ответственности за войну, покончить со всеми репарациями, немедленно освободить оккупированные области и, наконец, привлечь к ответственности всех министров и представителей правительства, которые способствовали «закабалению» немецкого народа.

Во главе комитета стоял 63‑летний тайный советник Альфред Гугенберг, недалёкий и бессовестный честолюбец. Он начинал свою карьеру комиссаром по заселению восточных земель, затем был членом директората фирмы Круппа, после чего создал широко разветвлённую империю прессы, которая помимо многочисленных газет контролировала также рекламное издательство, телеграфное агентство и, наконец, кинокомпанию УФА. Будучи доверенным лицом дельцов тяжёлой промышленности, он кроме всего прочего имел в своём распоряжении значительные денежные средства, и все это целенаправленно использовал для того, чтобы покончить с «республикой социалистов», разбить профсоюзы, а на классовую борьбу низов, как он выражался, ответить классовой борьбой высшего слоя общества. Этот приземистый, упитанный господин с густыми усами и ёжиком коротко подстриженных волос напоминал воинственного портье на пенсии, а не воплощение гордых и горьких принципов, как ему этого хотелось.

Осенью 1928 года Гугенберг негласно взял на себя руководство Немецкой национальной народной партией (ДНФП) и сразу же стал выразителем радикальных мстительных настроений. Едва было наметившееся сближение правых с республикой немедленно свелось на нет. Как в своих методах, так и в отношении отдельных программных положений ДНФП принялась тут же копировать гитлеровскую партию – правда, так и оставшись всего‑навсего её буржуазной карикатурой. Но как бы то ни было, в борьбе с ненавистной республикой Гугенберг не гнушался ничем. Во время обсуждения плана Юнга он в широко растиражированном письме предостерегал 3000 американских дельцов от предоставления кредитов стране, в которой как раз начинался кризис[133]. Под руководством своего нового председателя, ДНФП быстро потеряла почти половину своих членов, но Гугенберга это не смутило, он говорил, что предпочитает небольшой блок большой каше.

Организованный им плебисцит явился не только первой кульминацией нового радикального курса, но одновременно и попыткой собрать под своим руководством разъединённых правых, прежде всего «Стальной шлем», пангерманцев, земельный союз и национал‑социалистов, и сорганизовать их для наступления, чтобы отвоевать старой верхушке хотя бы часть потерянного ею влияния. Вследствие упущений революции 1918 года этот слой все ещё располагал и влиянием, и властными позициями, и материальными средствами, но народ за ним не шёл. Со всем чванством «человека из общества», сверху вниз глядящего на предводителя хулиганской партии черни, Гугенберг считал, что нашёл в лице Гитлера одарённого агитатора, способного снова включить массы в дело консерваторов, замкнувшихся в чувстве своего социального превосходства. В нужный момент, полагал Гугенберг, он‑то уж сумеет переиграть и укротить Гитлера.

Мысли самого Гитлера были далеко не так коварны. Услышав о союзе, депутат Хинрих Лозе встревожено сказал: «Надо надеяться, Гитлер‑то уж знает, как провести Гугенберга»[134]. Гитлер, однако же, и не помышлял о каком‑то обмане. Он с самого начала держался дерзко и почти не, скрывал своего презрительного мнения о буржуазном реакционере Гугенберге и всех этих «серых, изъеденных молью орлах», как их уничижительно именовал Геббельс. Под подозрительными взглядами «левых» внутри самой партии Гитлер категорически отклонил почти все уступки, которых от него требовали: он сам ставил условия, на которых позволял помогать себе. Сначала он предложил действовать раздельно, но, в конце концов, дал себя уговорить и склонить к союзу. Правда, он требовал полной независимости в пропаганде, а также значительной части предоставленных средств. К тому же, словно желая специально смутить или унизить своих новых союзников, он назначил самого известного антикапиталиста в своих рядах, Грегора Штрассера, своим заместителем в совместном комитете по финансированию.

Этот союз был первым успехом в примечательной цепочке тактических побед, немало способствовавших тому, что Гитлер сначала выдвинулся на авансцену, а потом и достиг своей цели. Необычайная способность Гитлера правильно распознавать ситуацию, игру интересов, выискивать слабые места и заключать коалиции на данный момент, т. е. его тактическое чутьё, ещё усиленное его даром убеждения, помогли его восхождению не меньше, чем его ораторское мастерство, помощь со стороны рейхсвера, промышленности и судебных властей или террор коричневой гвардии. Односторонние ссылки на роль элементов магии, конспирации или грубой силы в истории восхождения Гитлера не только демонстрируют недопонимание сути тогдашних событий, но и фиксируются, несмотря на все опровержения, на ставшем уже роковым представлении о вожде НСДАП как «барабанщике» движения или его орудии. При этом упускается из вида, что Гитлер неплохо показал себя и на собственно политическом поприще.

Своей ловкой тактикой, первоначальной медлительностью, своей манерой ведения переговоров, то вызывающей, то сварливой, а также тем впечатлением искренности, честолюбия и энергичности, которое он сумел внушить людям, Гитлер, в конце концов, заставил своих противников поддерживать и финансировать его же восхождение, за которое им к тому же пришлось расплачиваться и в политическом отношении. Конечно, успех Гитлера был обусловлен и сопротивлением в собственных рядах, не позволявшем ему идти на какие‑либо значительные уступки. Газеты штрассеровского «Кампфферлага» во время переговоров растиражировали его слова, напечатав их аршинными, буквами: Самая большая опасность для немецкого народа исходит не от марксизма, а от буржуазных партий[135]. Точно так же при оценке этого тактического триумфа нельзя закрывать глаза на слепую жажду власти консерватизма немецко‑национального образца, пытавшегося паразитически присвоить себе силу и витальность нацистского движения и, объединившись с втайне презираемым, но одновременно и почитаемым выскочкой Гитлером, отсрочить давно назревшее прощание с историей. Тем не менее успех Гитлера остаётся примечательным фактом. Четыре с половиной года он выжидал, готовился, и – в соответствии с незабытым учением Карла Люгера – целенаправленно работал на союз с «мощными институтами», воплощавшими в себе политическое и общественное влияние. Когда же такой союз наконец был предложен, он постарался избежать впечатления рвущегося к власти честолюбца. Напротив, он реагировал на него холодно, самоуверенно и поставил свои условия, хотя именно на этом зиждилась вся его концепция завоевания власти. Только представив себе, что это означало для его личного, да и политического самолюбия – годами стоять во главе незначительной, замалчиваемой или же высмеиваемой партии экстремистов, вполне понимаешь, какой соблазн заключался для него в том покровительстве, которое ему предлагал Гугенберг: оно освобождало его от имиджа дешёвого псевдореволюционера и путчиста и возвращало возможность предстать перед общественностью в окружении влиятельных буржуазных авторитетов, используя репутацию знати. Это был шанс, который ему однажды уже был дан и который он тогда упустил; теперь он выказывал решимость использовать его гораздо осмотрительнее.

Заключив союз, НСДАП прежде всего получила средства для развёртывания своего сильного пропагандистского аппарата, и она немедленно продемонстрировала общественности стиль своей пропаганды, беспримерный по радикальности и настырности. Как писал сам Гитлер в одном из писем того времени, ничего подобного в Германии ещё не бывало: «Мы перепахали наш народ, как этого не делала ни одна другая партия»[136]. Вся энергия, скопившаяся за годы ожидания, весь гнев его жаждавших действий последователей, казалось, вырвались наружу в натиске. Ни один из партнёров по союзу не мог равняться с НСДАП в безудержности, остроте и агитаторской ловкости. С самого начала она не оставляла сомнений в том, что план Юнга был только предлогом этой кампании, и превратила свою агитацию в шумный суд над «системой», якобы погрязшей в бездарности, предательстве и спекуляциях: «Время придёт», – восклицал Гитлер в конце ноября в своей речи в Херсбруке, – «и тогда у виновных в развале Германии пройдёт охота веселиться. Их охватит страх. Тогда они поймут, что возмездие грядёт». Словно зачарованные дикой демагогией национал‑социалистов, смотрели Гугенберг и остальные консервативные союзники по коалиции на высвобожденную ими мощную волну. Они ободряли её, подгоняли снова и снова. Ослеплённые уверенностью в своей руководящей роли, они ещё верили, что волна выносит их к берегу, между тем как она давно их поглотила.

В этой ситуации Гитлера не особенно огорчало отсутствие видимого успеха кампании. Проект «Закона против закабаления немецкого народа» собрал в ходе плебисцита, хоть и с трудом, необходимую поддержку в 10 % голосов; но в рейхстаге к нему присоединилось всего 82 депутата из 318, а заключительный референдум от 22 декабря 1929 года окончился и вовсе поражением. Инициаторы проекта едва‑едва набрали 14%, т. е. всего около четверти необходимых голосов; они почти на 5% голосов отстали даже от результатов, полученных НСДАП и ДНФП на выборах в рейхстаг годом раньше.

И всё же для Гитлера это означало окончательный прорыв в большую политику. Благодаря поддержке со стороны многочисленных изданий концерна Гугенберга он сразу обрёл популярность, больше того: он заявил о себе как самой целеустремлённой силе в радах правых, охваченных разбродом и спорами. Сам он говорил о «большом переломе» в общественном мнении и называл «удивительным» то, «как здесь презрительное, высокомерное или глупое отрицание партии, всего пару лет тому назад бывшее само собой разумеющимся, превратилось в ожидание, полное надежды»[137]. После начала кампании, 3 и 4 августа 1929 года, он созвал в Нюрнберге съезд партии. Все говорит в пользу предположения, что этим он хотел продемонстрировать широту и ударную силу своего движения – прежде всего своим консервативным партнёрам. На этом съезде нацисты впервые превратили традиционное партийное мероприятие в массовую демонстрацию, спланированную по‑военному чётко, по всем правилам зрелищных действ и зрительской психологии. Если верить цифрам, то 30 с лишним специальных поездов привезли почти 200 000 сторонников из всех частей Германии. Их форма, их знамёна и оркестры в течение нескольких дней навязчиво определяли атмосферу старинного имперского города. Большая часть тех 24 знамён, которые были торжественно освящены, прибыли в основном из Баварии, Австрии и Шлезвиг‑Гольштейна. На большом заключительном митинге около 60 000 штурмовиков, уже одетых в одинаковую форму и оснащённых походным снаряжением, в течение трех с половиной часов проходили торжественным строем перед Гитлером. Некоторые части, охваченные эйфорией этих дней, угрожали насильственными акциями, и то же самое настроение определило предложение радикального крыла, согласно которому участие НСДАП в правительстве должно было быть «отныне и навсегда запрещено». Гитлер отклонил это предложение одним‑единственным коротким, но характерным замечанием в том смысле, что оправдан любой шаг, который может «привести движение к политической власти». Тем не менее, курсу на законность угрожала теперь новая опасность – прежде всего самосознание быстро растущей партийной армии. К концу года численность отрядов штурмовиков сравнялась с численностью рейхсвера.[138]

Союз с Гугенбергом сделал возможным и многочисленные связи с экономикой, которая в общем и целом раньше годами поддерживала внешнюю политику Штрсземана, однако же решительно воспротивилась плану Юнга. До тех пор Гитлер, если отвлечься от редких исключений вроде Фрица Тиссена, пользовался материальной поддержкой только у сравнительно мелких фабрикантов. Его антисоциалистическая позиция, его высказывания в защиту собственности, когда речь шла об экспроприации княжеской собственности, тоже не принесли ему материальных выгод. Но зато теперь ему открылся доступ к обильным источникам. Ещё раньше, во времена запрета публичных выступлений, он объездил страну. Чаще всего он бывал в Рурской области, где на закрытых совещаниях, иногда перед сотнями предпринимателей, в большинстве своём настроенных скептически, искоренял страх перед национальным социализмом, уверяя, что это учение активно защищает частную собственность. Верный своему убеждению, что успех – это признак аристократизма, он расхваливал крупного предпринимателя как тип высшей, ведущей расы и в общем создавал впечатление человека, который «не требует ничего из того, что было бы неприемлемо для работодателя»[139]. Кроме того, снова пригодились прежние связи с салонами Мюнхена, в которых он по‑прежнему был желанным гостем. Эльза Брукман, которая, как она сама говорила, видела «смысл своей жизни» в «установлении связей между Гитлером и руководящим ядром тяжёлой промышленности», свела его в 1927 году с почтенным Эмилем Кирдорфом. Гитлер был совершенно покорён грубым стариком, всю свою жизнь оппонировавшим верхам и презиравшим низы, но и на Кирдорфа его собеседник произвёл сильное впечатление, так что он некоторое время был весьма ценным ходатаем Гитлера. Кирдорф побудил Гитлера изложить свои соображения в брошюре, издал её в частном порядке и раздавал промышленникам. В качестве почётного гостя он участвовал в работе партсъезда в Нюрнберге, после чего написал Гитлеру, что никогда не забудет того чувства торжества, которое переполняло его в те дни.[140]

На местных выборах 1929 года все эти новые средства и источники помощи впервые принесли ощутимый успех. В Саксонии и Мекленбург‑Шверине национал‑социалисты весной с трудом, но добились пяти процентов голосов. Ещё более впечатляющими были их достижения на муниципальных выборах в Пруссии; в Кобурге пришёл к власти их бургомистр, а в Тюрингии из их рядов вышел премьер‑министр, Вильгельм Фрик. О нём тотчас же заговорили, поскольку он ввёл в школах национал‑социалистические речевки и тем развязал конфликт с имперским правительством, хотя в общем он старался доказать, что его партия – достойный член коалиции.

В полном соответствии со своей неуёмной жаждой представительства Гитлер сразу же начал выстраивать достойный фон для своего успеха, что, в свою очередь, должно было работать на дальнейшие успехи. Резиденция руководства партии с июня 1925 года находилась в простом, но удобном для работы доме на Шеллингштрассе. Теперь Гитлер, имея на руках деньги, пожертвованные Фрицем Тиссеном, и добровольные взносы членов партии, купил дворец Барлова на Бриеннерштрассе в Мюнхене и после некоторых переделок превратил его в «Коричневый дом». Словно возвращаясь к своей давней, заветной юношеской мечте о богатом собственном доме, он вместе с архитектором Паулем Людвигом Троостом постоянно занимался проектами внутренней отделки дома, рисовал мебель, двери, мозаичные панно. В его рабочий кабинет вела широкая наружная лестница, в самой же комнате были, кроме нескольких предметов тяжеловесной мебели, только портрет Фридриха Великого, бюст Муссолини и картина, изображавшая атаку полка Листа во Фландрии. Рядом находился так называемый сенаторский зал: вокруг огромного стола в форме подковы располагались 60 кресел, обтянутых красным сафьяном; на их спинках были изображения партийного орла. На бронзовых досках по обеим сторонам входа – имена жертв 9 ноября 1923 года, а в самом помещении – бюсты Бисмарка и Дитриха Эккарта, Впрочем, зал этот никогда не использовался по назначению, по всей вероятности, он был данью любви Гитлера к театральной пышности, т. к. сам он всегда решительно отклонял все предложения о создании сената. В столовой в подвале «Коричневого дома» для него было зарезервировано «место фюрера» под портретом Дитриха Эккарта. Там, в окружении адъютантов и преисполненных почтения шофёров он любил сидеть часами, предаваясь своей неодолимой болтливости завсегдатая кофеен и произнося длинные тирады.

Теперь, в более благоприятных финансовых обстоятельствах, которых сумела добиться партия, он соответственно изменил и стиль собственной жизни. В течение 1929 года из его бумаг внезапно исчезли упоминания о процентах по долгам и долговым обязательствам – а долги были немалые. В это же время он нанял великолепную квартиру из девяти комнат в доме номер 16 по Принцрегентенштрассе. Это был квартал зажиточных мюнхенских буржуа. Его бывшая квартирная хозяйка в доме на Тиршштрассе, фрау Райхерт, и фрау Анни Винтёр вели теперь его хозяйство, а сводная сестра фрау Раубаль по‑прежнему заботилась о доме в Вахенфельде, на склоне Оберзальцберга. В бельэтаже дома на Принцрегентенштрассе вскоре поселилась и его племянница Гели, которая внезапно открыла в себе свойственную и дяде любовь к театру и стала брать уроки пения и актёрского мастерства. Слухи о связи между родственниками вначале его несколько смущали, но, с другой стороны, ему импонировала атмосфера антибуржуазной свободы и великой роковой жизненной коллизии, окружавшая эту связь между племянницей и дядей.

Сразу же по окончании кампании против плана Юнга Гитлер подчеркнул своё вновь обретённое политическое самосознание рискованным, но чрезвычайно эффектным поступком: он демонстративно порвал со своими консервативными партнёрами из лагеря Гугенберга, обвинив их самих, их нерешительность и буржуазную слабость в провале плебисцита. Его замечательная в своём роде способность изменять бывшим союзникам, которой никогда не мешало чувство общих намерений и совместно проведённых схваток, снова пригодилась ему как тактическая уловка, ибо неожиданный этот поворот не только заставил замолчать тех беспокойных критиков в собственных рядах, которые упрекали его в союзе с «капиталистической свиньёй Гугенбергом»[141], но и укрепил его репутацию единственной энергичной силы в рядах правых антиреспубликанцев; к тому же этот поворот как бы сводил на нет тот факт, что в поражении, несомненно, была доля и его вины.

Такие дерзкие кульбиты импонировали тем более, что их позволяла себе партия, число членов которой всё ещё было невелико. Но Гитлер уже понял: теперь, когда интерес к движению был разбужен, его нужно во что бы то ни стало поддерживать и укреплять. В соответствии со своими новыми идеями, более агрессивными планами он решил реорганизовать партийное руководство. Грегор Штрассер стал начальником Первого Организационного отдела (Политическая организация), бывший же полковник Константин Хирль – начальником Второго Организационного отдела (Национал‑социалистическое государство). Геббельс стал руководить пропагандой. В письме от 2 февраля 1930 года Гитлер предсказывал «с почти провидческой уверенностью», что «победа нашего движения придёт самое позднее через два с половиной – три года».

Без перерыва и почти с тем же, что и прежде, ожесточением он и после разрыва с Гугенбергом продолжил кампанию против республики, уже на свой страх и риск. Ещё годом раньше инструкция партийного центра, подписанная тогдашним уполномоченным по пропаганде, Генрихом Гиммлером, призывала к проведению так называемых пропагандистских акций, представлявших собой новое слово в тактике политической вербовки. С небывалой интенсивностью, вплоть до самых дальних деревень, все области были подвергнуты тщательно подготовленным, похожим на атаки операциям, в рамках которых в течение недели все лучшие ораторы участвовали в сотнях мероприятий, в ходе которых они выкладывались «до крайней степени». Все города и веси в это время были переполнены плакатами, лозунгами и листовками, которые нередко отбирал сам Гитлер; организовывались «вербовочные вечера», на которых штурмовики под музыку своих оркестров должны были, как говорилось в инструкции, показать, «на что они способны собственными силами: спортивные представления, живые картины, театральные постановки, исполнение песен, доклады людей из штурмовых отрядов, показ фильма о партийном съезде»[142]. Перед выборами в саксонский ландтаг в июне 1930 года партия провела не менее 1300 подобных мероприятий.

Эта работа на местах сопровождалась целенаправленными усилиями по внедрению партии в определённые общественные группы, в особенности по привлечению части служащих, а также сельского населения. Целенаправленными, сильными прорывами партия завоевала ведущие позиции в кооперативах, союзах ремесленников или профессиональных объединениях. В сельских местностях ей удалось, оперируя ни к чему не обязывающим лозунгом «земельной реформы», использовать крайнюю нужду населения, недовольство которого нашло своё выражение, например, в марше протеста крестьян Шлезвиг‑Гольштейна под чёрными знамёнами. В своих обвинениях партия опиралась и на подспудный антисемитизм крестьянства, который, как говорилось в одном из директивных писем, следовало «разжигать до бешенства»[143]Тем временем Вальтер Дарре, немец, живший за границей, с которым Гитлера познакомил Рудольф Гесс, разрабатывал аграрную программу. Она была опубликована в начале марта 1930 года и представляла собой обширные требования дотаций, сопровождавшиеся обильными комплиментами «самому благородному сословию народа». По отношению к служащим партия использовала всеобщее кризисное состояние душ, характерное для тех слоёв населения, по которым сильней всего ударили и исход войны, и миграция крестьян в города, и давление структурных перемен в обществе. Собственно промышленные рабочие поначалу были далеки от партии; однако же начавшийся с 1929 года приток служащих и сельскохозяйственных рабочих в партию до какой‑то степени обосновал её претензии на роль «партии всех работающих» и привёл к образованию мелких ячеек и опорных пунктов по всей стране; они‑то и подготовили большой прорыв.

Между тем, успехи эти основывались не только на активности партии, неустанно подхлёстываемой Гитлером, и не только на его способности объединить и тактически укрепить запутанную и во многом чисто эмоциональную идеологию традиционно расколотых правых сил. Ему помог начавшийся тем временем мировой экономический кризис, признаки которого появились в Германии ещё в начале 1929 года, когда число безработных впервые перешагнуло за 3 миллиона. Весной тревожно возросло число банкротств, и, наконец, в одном только Берлине за первые пять дней ноября были зарегистрированы 55 заявлений о банкротстве; ежедневно в суде давались 500–700 показаний должников об их имущественном положении[144]. Эти цифры частично отражали экономические и психологические последствия дня 24 октября 1929 года, знаменитой «чёрной пятницы», окончившейся крахом на нью‑йоркской бирже, а в Германии вызвавшей особенно сокрушительные последствия.

Дело в том, что преимущественно краткосрочные заграничные займы, сделавшие возможным экономический подъем страны и соблазнявшие прежде всего муниципалитеты нередко даже на непродуманные расходы, были немедленно отозваны обеспокоенными кредиторами. Одновременно резкое падение объёма мировой торговли свело на нет любую перспективу хотя бы частично компенсировать потери за счёт увеличения экспорта. Поскольку цены на мировом рынке падали, то и сельское хозяйство все больше втягивалось в кризис и вскоре уже еле могло кое‑как существовать только за счёт дотаций, которые опять‑таки усугубляли положение всего населения. Это была настоящая цепная реакция ударов судьбы. Вскоре и в Германии началось падение курса акций и, соответственно, стремительный рост безработицы, числа закрываемых или заложенных предприятий. В газетах целые колонки были заполнены объявлениями о принудительных продажах с аукциона. Политические последствия не заставили себя ждать. Со времени выборов 1928 года страной управляла «большая коалиция» во главе с социал‑демократическим канцлером Германом Мюллером, которая изначально сохранялась только ценой значительных усилий. Теперь, когда налоговые поступления сократились и необходим был режим суровой экономии, между консервативным и левым флангами правительства разгорелся ожесточённый спор о том, кому в первую очередь надлежит нести всю тяжесть кризиса.

К этому времени уже стало ясно, что кризис не пощадит никого. Самым примечательным свойством кризиса в Германии был его всеохватывающий характер. В Англии и особенно в Соединённых Штатах экономические и социальные последствия были, пожалуй, и не слабее, чем в Германии, но там они не доросли до степени повального кризиса сознания, который разрушал все политические, моральные и духовные нормы, и, далеко выходя за пределы своих основных причин, стал для населения кризисом доверия к существующему в мире порядку вещей. Поэтому результаты кризиса в Германии не могут быть с достаточной полнотой объяснены только объективными экономическими условиями; ибо кризис был прежде всего психологическим феноменом. Люди, ещё не преодолевшие усталости от постоянных бедствий, с ослабленной сопротивляемостью вследствие войны, поражения и инфляции, люди, которым надоела уже и прекраснодушная болтовня демократов с их постоянными призывами к разуму и трезвости мышления, теперь отпустили все душевные тормоза и находились в состоянии аффекта.

Дата добавления: 2015-06-04