Снова вместе

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Мне бы хотелось, чтобы переход от первой ко второй части читатель ощутил так, будто вместе со мной шагнул через порог темной комнаты в светлую…

Остался за спиной дореволюционный уездный город на болоте, почти целиком затопленный туманом. Перед нами — просторная Манежная площадь. Она кажется залитой солнцем даже в пасмурный день, потому что здания на ней окрашены в ярко-желтый цвет. Вдали видны красные пятна. То угловая, немного отлогая, башня Кремля и кирпичная громада Исторического музея. Часовня рядом с музеем уже снесена (мешала прохождению колонн демонстрантов), но многоэтажное здание гостиницы “Москва” еще не поднялось на углу Манежной и Охотного ряда.

Да угадали: это Москва конца двадцатых годов!

Мы сидим с Андреем на скамейке за оградой Московского университета. Деревья задумчиво шелестят листвой над нашими головами. А перед зданием университета стоит Ломоносов. Складки его длинной парадной мантии заботливо уложены скульптором. Великий ученый опирается на глобус.

Чугунные глобусы возвышаются и по обе стороны ворот, там, где обычно помещают дремлющих львов или драконов. То я, то Андрей искоса поглядываем на них. Теперь это наши глобусы, наша скамеечка, наш университет.

Мы — студенты!

Поглядел бы на нас сегодня попечитель учебного округа с его дурацкими черными бровями! Ведь он все-таки исполнил свою угрозу. После проводов Петра Ариановича роковая отметка была выведена каллиграфическим почерком Фим Фимыча против моей и Андрея фамилий.

После этого об университете нечего было и думать. С тройкой по поведению пути туда были заказаны. А как можно достигнуть неизвестных островов в Восточно-Сибирском море, не имея высшего образования?..

Отныне тройка по поведению предопределяла наше будущее. Куда б мы ни направляли в мечтах свои шаги, она неизменно с шипением, как змея, поднималась из-под ног.

— Штрафной! Штрафной! — восклицал дядюшка, бегая взад и вперед по комнате. (Тетка в изнеможении лежала на диване, повязав голову полотенцем, намоченным в уксусе). — Я же говорил? Я предупреждал! Теперь куда? В вольноопределяющиеся? Или сразу уж в босяки, в босую команду — по дворам воровать?..

Тетка в ужасе вскрикивала на своем диване. Я угрюмо молчал.

Однако произошло нечто, совершенно непредвиденное дядюшкой. Великая Октябрьская революция, отменив множество больших и малых несправедливостей, заодно смахнула со счетов и нашу злосчастную отметку.

Мы благополучно закончили трудовую школу. Работая, деятельно разузнавали, из какого вуза ближе всего до нашего Восточно-Сибирского моря. Выходило: надо поступать в МГУ, в Московский государственный университет!

Жаль, что в комсомол вступали мы не вместе с Андреем, не в одной организации.

Андрей тогда находился в вологодских лесах, где работал на сплаве. Я же оставался в Весьегонске. С дядюшкой к тому времени рассорился окончательно и, уйдя из семьи, начал самостоятельную жизнь. Товарищи по школе помогли мне устроится в местной типографии.

Навсегда с той поры запомнился волнующий запах свежей типографской краски! Стоит услышать его, и тотчас длинное, неярко освещенное помещение упаковочного цеха предстает передо мной. Из-за стены доносятся мерные удары, будто с размаху бьют вальком по воде. То работает плоская машина, на которой печатают местную газету. Комсомольцы типографии сидят в разных позах на подоконниках и рулонах бумаги и выжидательно смотрят на меня.

— Ну же, начинай, Ладыгин! — говорит ободряющим тоном председатель.

В горле пересохло от волнения. Я тянусь к графину с водой (выпил уже залпом два или три стакана), но председатель, засмеявшись, отодвигает от меня графин.

— Я родился… — начинаю я прерывающимся голосом.

Неожиданно из глубины зала раздается:

— Неинтересно! Знаем!

Председатель строго стучит карандашом по столу.

— Нет, правда же, неинтересно! — С подоконника поднимается один из комсомольцев. — Дай я скажу!.. Сколько тебе лет, Ладыгин?.. Ага! Вот видите! Какая у него может быть биография? Ну родился… Ну Учился…

— Тем более, с детства в Весьегонске живет, — поддерживают из зала. — Всё про него знаем: и как учился, и почему из дому ушел…

— Полагается о прошлом, — пытается возражать председатель.

— Не надо о прошлом! Пускай лучше о будущем!

— Это как же — о будущем?

— А так!.. Вот, скажем, станешь ты, Леша, комсомольцем, передовым человеком… Что будешь дальше делать?

— Работать буду. Учиться.

— Очень хорошо. А на кого учиться?

Я отвечаю с запинкой:

— На этого… на полярного исследователя…

— Почему же именно на полярного?

— Нет, не дело, ребята! — слабо протестует председатель. — Вопросы потом… — Он оглядывается на секретаря комсомольской организации, ища поддержки.

Тот улыбается:

— А это уж как собрание решит. Если будущее Ладыгина интересует комсомольцев больше, чем его прошлое, пусть о нем и расскажет.

— Правильно! Ставь на голосование, председатель!..

— Голосую!.. Один, два… четыре… семь… двенадцать… Кто против? Воздержавшихся нет?.. Так. Говори, Лодыгин!

И тогда, путаясь и запинаясь, я принимаюсь рассказывать общему собранию о незаконченном открытии своего учителя географии, об островах в далеком Восточно-Сибирском море, куда во что бы то ни стало надо добраться, чтобы на вершине самого большого острова водрузить наконец наш гордый советский флаг!..

Пауза. Тишина. Потом кто-то медленно, будто думая вслух, произносит в глубине зала:

— Что скажете, ребята? Я так считаю: можно принять!..

И непонятно, что он имеет в виду: считает ли меня с моей мечтой достойным высокого звания комсомольца, сам ли мечту об Арктике включает в перечень романтических дерзновенных мечтаний нашего поколения…

Все время, что жили с Андреем порознь, я — работая в типографии, он — на сплаве в вологодских лесах, переписка не прекращалась между нами. Особенно оживилась она летом того года, когда решено было наконец подать документы в МГУ.

Признаться, несколько смущала тригонометрия. Почему-то ее не изучали в нашей трудшколе, и теперь приходилось кряхтеть над нею дома, самим.

Даже когда съехались в Москве — в условленный день и час встретились на перроне Ярославского вокзала, — лицо моего друга сохраняло угнетенное выражение, как будто соседи по вагону всю дорогу донимали его вопросами: “А не назовете ли, молодой человек, формулы двойных и половинных углов?.. А не вспомните ли формулы преобразования произведений тригонометрических функций в алгебраические суммы?..”

Но тригонометрия не подвела нас. Мы выдержали!

Только что, побывав под низкими сводами университетской канцелярии, прочли свои фамилии в списке, вывешенном на стене. Мы выдержали экзамены и были приняты! Мы — студенты!

Какое-то блаженное состояние охватило нас. Не хотелось уходить отсюда, с этой скамеечки, от этих чугунных глобусов и приветливой зеленой листвы. Очень хорошо было сидеть так у подножия памятника и смотреть на Манежную площадь. Даже тихо накрапывающий дождик не мешал нам.

По-видимому, это испытывали не мы одни. Вскоре к нам подсел улыбающийся парень в майке — как вы­яснилось, пошехонец, наш земляк, — потом кучерявая черненькая девушка из Минска, сразу же принявшаяся цитировать Маяковского. Позже подошли несколько сибиряков: один из Бийска, остальные из Читы. Им уже не хватило места на скамейке, и они уселись по-турецки прямо на траву.

Не помню, почему зашел разговор о природе подвига.

— Обязательно ли совершается подвиг на войне, в бою? — спросил один из сибиряков. — Длится ли он всего мгновенье или может растянуться на долгие годы?

Кучерявая девушка из Минска вспомнила волнующие слова Энгельса: “венец жизни — подвиг!..”

Да, это было так! Это было прекрасно. Любая, самая скромная жизнь получает смысл, если человек стремиться увенчать ее подвигом.

Труд — это та же битва. Хорошо ворваться первым во вражескую крепость и водрузить на ней красное знамя. Но можно ведь поставить его и над станком в цехе!

Наше поколение решает спор между капитализмом и коммунизмом — между прошлым и будущим человечества. Мы — вестники будущего. Творя его, приближая его, мы различаем впереди прекрасные, tit не построенные города, диковинные, созданные руками человека растения, новые химические элементы в пустующих квадратах периодической системы Менделеева.

Нам предстоит свершить все это, чтобы победил коммунизм!..

Конечно, выражено это было как-то иначе, не помню уже, в каких именно словах, и, наверное, не так связно. Но ведь мы были в том счастливом возрасте, когда друг друга понимают с полунамека.

Ломоносов со своего пьедестала ласково смотрел на нас. Втайне я считал, что особенно ласково он смотрит на меня с Андреем. Всю жизнь свою великий помор был привязан к Сибирскому морю, как он называл Ледовитый океан. С десяти лет до девятнадцати ходил на рыбную ловлю с отцом. Став ученым, снаряжал экспедиции для достижения полюса. Первым разгадал вековую тайну льдов, зарождающихся у берегов Сибири и пересекающих океан.

Однако так разнообразна была деятельность этого русского гения, чтобы любой из студентов — будущий физик, будущий химик, будущий филолог — с тем же основанием мог принять на свой счет ласково-благосклонное выражение его лица.

Да, отсюда, с Моховой, острова Восточно-Сибирском море были куда лучше видны, чем из Весьегонска. До них, казалось, рукой было подать!..

А еще через несколько месяцев мы встретились с Лизой — неожиданно, в библиотеке имени Ленина.

В конце двадцатых годов новое здание еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале.

Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого, теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на “антресолях”, у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью “Стоять воспрещается” и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, шепчущиеся о своем счастье, а также одиночки, мрачно пережевывающие бутерброды.

— Петр Арианович сидел за одним из этих столов, — сказал я, глядя вниз.

— Угу! — пробормотал Андрей. — В году, наверно, одиннадцатом или двенадцатом…

— Как странно, что мы теперь здесь, где он обдумывал свою гипотезу!

— Что же странного?

Стоявшая неподалеку девушка с любопытством поглядела на нас и придвинулась. Я принял небрежную позу, Андрей отвернулся.

Вдруг меня тронули за локоть и шепнули:

— Курс норд-ост, верно?

Это могла быть только Лиза! Кто же еще, кроме нее, знал курс к нашим островам?

Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики. Веснушки остались в самом ограниченном количестве, и то лишь на кончике носа. Волосы были острижены коротко, под мальчика, только надо лбом оставлена небольшая гривка, которой она ловко встряхивала по временам. Но ладошка на ощупь была такой же теплой и твердой.

— Я сразу поняла, что это вы, — затараторила она, держа нас за руки. — Ты так же щуришься, Леша, а Андрей глядит таким же букой.

Но тут с кислым лицом приблизилась библиотекарша и попросила “восторги по случаю встречи” перенести на лестницу.

— Я знала, что встретимся, знала! — повторяла она. — Ведь Петр Арианович велел нам, чтобы мы были вместе…

— Не забыла Петра Ариановича?

— Что ты! — удивилась она. — Ведь он научил меня читать и писать. Этого забыть нельзя!..

Лиза оказалась самой нетерпеливой, самой азартной из нас. Она готова была отправиться на поиски островов в Восточно-Сибирском море хоть сейчас.

Но, кроме того, по ее словам, она должна “найти себя”.

Что, собственно, это означало: “найти себя”?

— Обратилась бы в милицию, в бюро утерянных вещей, — поддразнивал я.

Она не обиделась. Только повернула ко мне расширенные карие, довольно красивые глаза и сказала:

— Ах, Леша, ты ничего не понимаешь, ничего!..

“Поиски”, по-видимому, давались нелегко. Как-то Лиза, возвращаясь с диспута Луначарского и митрополита Введенского, сказала нам со вздохом:

— До чего же хочется на Луначарского быть похожей!..

— Как! — притворно удивился я. — Чтобы в пенсне и с бородой?

— Чтобы все знать, как он! Чтобы уметь сразить врага остротой, сшибить с ног!.. Я подумаю еще, может, на литфак пойду… — Она опять вздохнула. — Отчего, ребята, я такая жадная? Всюду хочу поспеть сама. Музыку слушаю — хочу быть композитором или дирижером. Книгу читаю — мечтаю писать. По мосту иду (мы переходили Москву-реку) — хочу, чтобы мой был мост, чтобы я строила его. И всюду хочу первой… Это плохо — хотеть быть первой?

— Отчего же? — пробормотал я, осторожно перепрыгивая через лужу. — Есть блестящее предложение: можешь стать чьей-нибудь первой… любовью — Андрея, например…

— Вечно шутишь, Леша! — недовольно сказала она. — Как не надоест — шутить и шутить!

Мы с Андреем побывали у нее в гостях. В комнате у нее было очень уютно, несмотря на то, что там жили еще четыре девушки. Наша Лиза умела создать уют из пустяков, из ничего, воткнув в стакан букетик ландышей или разбросав на этажерке вырезанные из цветной бумаги салфеточки.

У нее был талант, свойственный, кажется, только женщинам: обживать любое, самое неуютное помещение. Она обжила бы, по-моему, даже льдину среди океана, заставив морских зайцев и нерп потесниться к краешку.

Наблюдая за тем, как она носится по комнате, накрывая на стол, дружески перебраниваясь со мной и ловко нарезая присланное из Весьегонска сало, я заметил — просто так, к слову:

— Представляю себе жену полярного путешественника именно такой, как ты. Да! Домовитой, заботливой и…

— Ага! — Она тотчас накинулась на меня, так как по-прежнему была забиякой. — Это значит: ждать-под­жидать, поддерживать огонь в очаге? Англо-саксонские образцы, вычитано из книг!

— Ну что ты! — удивился я. — Какие же образцы? Вообрази усталого путешественника с заиндевелой бородой, с которой падают сосульки на коврик перед камином…

И я изобразил путешественника довольно яркими красками.

— Разве ему, — продолжал я, — не нужен отдых, не нужна заботливая, любящая жена?

— Нужна, — смягчилась Лиза. — Но самой женщине мало этого. Я имею в виду советскую женщину, тем более комсомолку. У нее… у меня… у нас должна быть своя собственная яркая жизнь! И своя слава, а не только отблеск мужниной славы.

И пошла, и пошла!.. На эту тему она могла говорить часами.

— Нет, Лешенька, милый! Уж если быть женой путешественника, то такой лишь, как Ольга Федченко или Мария Прончищева! Чтобы с мужем всюду рука об руку, чтобы вместе и в горы Средней Азии, и в тундру на собаках…

— И чтобы бухту назвали твоим именем?

— А что ж? Прончищева заслужила это… Впрочем, лично я не хочу заниматься открыванием новых земель, — неожиданно добавила она.

— Почему?

— Отмирающая профессия!

— Что-о?!

Андрей с изумлением посмотрел на меня, я — с изумлением на Андрея. Так-таки и бухнула: отмирающая!

— Это ты, чтобы позлить, — сказал я, придя в себя.

— Нет, докажу, как дважды два! Ответь-ка: настает время, когда сотрете все “белые пятна” на карте, откроете все острова, измерите все моря?

— Ну, допустим.

— Не “допустим”, а так и есть!.. Но и тогда останется на земле огромная, неизученная, таинственная страна…

— Какая же?

— Страна Завтрашнего Дня. Наш Советский Союз в будущем. И каждый человек, обгоняет свое время — новатор, изобретатель, мыслитель, — прокладывает путь в Страну Завтрашнего Дня!

— Вычитала где-нибудь! — пробормотал Андрей недоверчиво.

— Ну и что ж, что вычитала? Правильно ведь?

— А разве мы собираемся с Лешей путешествовать во Вчерашний День? Новые острова, открытые в Советской Арктике, — это разве не Завтрашний День?

— Так ведь острова уже были до вас! Как ты не понимаешь? Вот если бы вы их создали, построили на дне морском…

Споря об этих не открытых еще островах, мы не предполагали, что жизнь самым удивительным образом помирит нас — даст работу и мне с Андреем и нашей неугомонной приятельнице.

Глава вторая

Дата добавления: 2015-06-29