Перестройка в Церковь 50 страница

«После ознакомления с лекцией стало понятно, что далее оттягивать начало разговора нельзя: то, что говорит диакон Кураев, является полнейшей, вопиющей, чрезвычайной…галиматьей. Подчеркиваю, галиматьей является именно то, что говорит автор лекции, а не то, о чем он говорит. Причем галиматья эта, подобно галиматье Жириновского, весьма талантлива и обтекаема. Насыщенная созвучными сведениями из области истории, богословия, культуры, она приковывает к себе внимание, интригует, начинает казаться мировоззренческой концепцией, завоевывает своих "сторонников". Я долго не мог понять, сторонником чего именно можно быть, будучи сторонником того, что говорит диакон Кураев. Ведь если взять в руки карандаш и абзац за абзацем, строчку за строчкой, слово за словом проанализировать то, что говорит диакон Кураев в своих статьях и лекциях, то обнаружится, что сказанное в целом не имеет ни малейшего смысла. Причем такая совокупная беспредметность складывается из отдельных частей и частичек, которые сами по себе могут быть и содержательными, и актуальными, и свидетельствовать о каких-то отдельных аспектах истины. Но перелопаченные через мясорубку воспаленного сознания диакона Кураева, войдя в состав его проповеднического "фарша", они перестают служить прежним своим идеалам и начинают обслуживать популизм конкретной персоны. И что удивительно, подобное творчество находит своих почитателей! Причем большая их часть — это так называемые" новые русские" из числа предпринимателей, банковских клерков, деятелей "шоу-бизнеса". Все это люди далеко не глупые, способные к самостоятельному добыванию, осмыслению и использованию информации. И вот, поди ж ты, попались, как мухи на липучку»[1069].

— А какая из Ваших книг более всего критикуется Вашими церковными оппонентами?

— С книгами спорить тяжело — тезисы в них ясно прописаны. Аргументация приведена. Да и проверить легко — правда ли я написал ту глупость, которую мне приписали. Поэтому издания, специализирующиеся на обличении «кураевицины», предпочитают строить свои пиар-кампании на перевирании моих лекций.

К лекциям легче придраться по вполне объективной причине. Лекции для пишущего человека — это всегда черновики. Тут обкатываются, «наговариваются» некоторые темы, сюжеты, аргументы. Затем, по мере начитки определенных тем, они оформляются сначала в статьи, а затем и в книги. Устная речь имеет иные особенности, нежели речь письменная. Здесь больше сиюминутности, меньше продуманности. Здесь бывает больше педагогики (надо «держать аудиторию») и меньше логики и источниковедческой корректности. Но людям определенных способностей наполовину сделанную работу не показывают.

Сразу поясню: кассеты с моими лекциями распространяются против моей воли и без моего ведома. Ни гонораров, ни даже авторских экземпляров мне не передают. Тем более не делают необходимой правки при тиражировании лекций. А правка необходима — ибо в устной речи бывают и неточные цитаты, и путаница в датах. Бывает также, что то, что было нужно сказать именно в той аудитории, совсем ни к чему на кассете или в книге.

В моих аудиториях (а большую часть своих лекций я читаю «на выезде» — вне Москвы) преобладают люди или равнодушные, или даже враждебные по отношению к Православию. Обо мне они, как правило, впервые услышали в день лекции. Кроме того, эти лекции проходят обычно после окончания основных занятий в университете. Студенты уже достаточно выдохлись за день. Суметь еще два часа удержать их внимание — дело совсем не простое. Так что вытаскивать аудиторию надо из «минуса». Предвзятое отношение ко мне (для них я безымянный представитель «этого тоскливого Православия») и ктому, о чем я говорю, надо втечение первого часа переменить на сначала сдержанноинтересующееся, а в конце концов и на согласное.

Совсем иное дело — кассета. Ее покупает человек, который уже заранее заинтересован в беседе на именно эту тему. Это, как правило, не студент. Опять же, как правило, это человек уже православный. Он способен уже к восприятию более твердой духовной пищи. Ему не нужны «разрядки» и «экскурсы в сторону». Поэтому, если бы распространение кассет хоть как-то согласовывалось со мною, я настаивал бы на их серьезнейшей правке. Увы, никакого согласования нет.

— А насколько человек, пришедший на Вашу лекцию, может быть уверен в том, что Вы излагаете действительно точку зрения Православной Церкви?

— Вы сами понимаете, что если я сочту, что мои взгляды — это не взгляды Православной Церкви, и при этом буду делать вид, что говорю от имени Церкви, то я буду подлецом. Для меня очень дорого, что я в Церкви: я к этому стремился, мучительно шел, чтобы войти в Церковь, поэтому ни в малейшей степени не желаю себя Церкви п роти вопоста вл ять.

Не думаю, что Церковь не одобряет мою работу. Об отношении Церкви ко мне можно судить по судьбе моих книг. За 10 лет тираж моих книг уже перевалил за 700 тысяч. В связи с этим у меня есть чувство некоторой вины перед моими однокурсниками по университету, среди которых есть люди очень яркие, талантливые. Но я смотрю, как им живется и как живется мне. Мне, конечно, живется гораздо лучше. У меня есть та возможность, о которой мечтает любой интеллигент. Это возможностьговорить с людьми. То, что я пишу, востребуется, издается, распространяется. А те книги, что пишут в Институте философии Академии наук и на философском факультете МГУ, или не издаются, или издаются мизерным тиражом в 500 экземпляров, так что, по сути, автор сам их и покупает, а потом раздаривает. Мое преимущество в том, что за моей спиной стоит мощная система епархий, приходов, монастырей со своей сетью книготорговли. По сути дела, сегодня только религиозные организации имеют общероссийскую сеть распространения литературы. Даже научная литература по стране почти не распространяется. Так вот, если бы отношение ко мне Православной Церкви было плохим, мои книги не издавались бы и не распространялись.

Тут вообще есть две крайности. Одни мои критики считают, что я какой-то диссидент внутри Церкви и мои книги не представляют церковной позиции. Другие же мои критики, напротив, полагают, будто моя работа носит «заказной» характер. Они пишут, что «книги диакона Кураева щедрейше финансируются РПЦ МП»[1070]. На деле и то и другое неверно: я не официальный журналист, но и не диссидент. Многие издательства — как светские, так и церковные — готовы издавать мои книги, но прежде всего потому, что это приносит им прибыль. Книги интересны и нужны людям; они не содержат оппонирования Патриархии — поэтому церковные структуры и не сторонятся от соучастия в их издании и распространении.

Второе. Почти половина моей жизни проходит в поездках. И по большей части приглашают именно приходы и епархии. Для меня как раз это источник радостного ощущения — я в Церкви, я вместе с нею и ради нее.

И третье: я же чувствую, что от многих и многих неприятностей меня хранят молитвы тех людей, что по всей России поминают меня. Я живу, не по грехам моим, хорошо — и это по их молитвам.

Не буду скрывать: не всегда все духовенство одобряет мои суждения. Бывает и несогласие, и полемика. Более того — иногда (не по вопросам вероучительным, естественно) моя позиция оказывается отличной от позиции большинства.

Меня это не слишком смущает. Я себя ощущаю как исполнитель в большом симфоническом оркестре. У меня не самый громкий и не самый главный инструмент. Но и он нужен. Более того — если бы звучал только мой инструмент, то музыка вышла бы невыносимой и симфония была бы загублена. А если бы мой инструмент замолчал — симфония вышла бы малость беднее, лишенной некоего привкуса. А так — я знаю, что есть издания и проповедники, которые говорят иначе. Иначе — не всегда означает «неверно». Просто и там и там есть своя пастырская, миссионерская правда или нужда.

Сигналом тревоги будет служить появление «секты кураевцев». Пока я не слышал о возникновении кураевской секты, и это меня радует. Значит, люди через мои лекции, мои книжки приходят не ко мне, а к Богу.

В общем, я считаю, что наша Церковь достаточно сильна и стабильна, чтобы позволить себе терпеть на своей периферии таких маргиналов, как священник Иоанн Oxлобыстин или диакон Андрей Кураев. Скажу словами классика: «Попы разные нужны, попы разные важны». Вот быть всем как Охлобыстин и Кураев не надо, а перец в заводе должен быть. Отец Иван — актер и священник. Неканонично? Может быть, но зато душеполезно. Ведь есть люди, особенно в киношном кругу, которые не пойдут на исповедь к обычному, даже очень хорошему, батюшке. У них свое понимание своей необычности — «неизбывной трагичности собственной судьбы». По их мнению, понять их творческие муки и не менее творческие искушения и грехи может только их коллега. Поэтому Охлобыстин, подчеркнуто оставаясь своим в их кругу, тем самым делает себя доступным для обращения к нему — но уже не только как к актеру, а и как ко священнику…

— Почему в Святогорском монастыре Донецкой области не разрешают продавать Ваши книги?

— Святогорский монастырь противопоставил свою позицию позиции Патриарха, Синода по вопросу о новых паспортах, налоговых номерах и так далее. Что же касается книг, то запретить легко, а вот аргументировать — труднее. Как-то у меня была возможность увидеть в деле наместника этого монастыря. Этот батюшка, явно не отягощенный академическим образованием, вдруг встал и заявил: «Да я всех святых отцов прочитал — там нет того, что Вы говорите!». Уверяю Вас, ни один профессор богословия не прочитал всех святых отцов. Еще дальше от этой цели отстоят наместники монастырей. Хотя бы по той причине, что огромная часть текстов святых отцов не переведена на русский язык… В общем, реплика этого молодого эрудита (он на пять лет моложе меня) была встречена дружным хохотом священнической аудитории (это было на епархиальном собрании Донецкой епархии).

— А когда Вы решаетесь на жесткое столкновение? Вот, допустим, я — кришнаит. Вот увидел я плакатик, что выступает некий православный профессор Андрей Кураев, мне стало интересно, и я пришел к Вам на лекцию. Как Вы себя поведете, узнав, что я — сектант?

— Непредсказуемо. Если Вы будете нападать на наши святыни, кощунствовать — то нарветесь на не-толстовца. Принцип миссионера прост: с эллинами как эллин, с иудеями как иудей, с волками как волкодав.

— А каким может быть градус эмоциональности такого диспута?

— Эмоциальность должна быть. В конце концов, речь идет о предмете не лекции, а любви и веры. Если можно резко вступаться за честь своей прекрасной дамы, то отчего нельзя вступиться за честь Богородицы и Церкви?

Но есть два условия.

Первое — справедлива лишь оборонительная война. Если сектант «первым начал», т. е. первым перешел на «психологическое давление».

Второе — уровень моей эмоциональности и ругательности все равно должен быть на порядок ниже, чем у моего оппонента. Совсем хорошо — если церковный критик так распалился, что и отвечать ему не надо. Иногда мои оппоненты говорят столь громко и агрессивно, что я их и не пробую остановить. Чем больше крика с их стороны — тем очевиднее для светской части аудитории их неправда.

И, конечно, очень разным должен быть миссионер в диспуте с сектантом в зависимости оттого, — а) частная ли это беседа; б) встреча в их аудитории; в) в православной аудитории; г) в светской.

При частной беседе — это просто человеческий разговор, который даже может перерасти в дружеские отношения. Это, пожалуй, беседа не с сектантом, а с человеком.

В аудитории собственно сектантской — задача в обосновании тезиса «мы, православные, тоже христиане». То есть надо попробовать лишить их конфессиональной спеси, превознесенности над «православными дикарями-язычниками». Критика содержания их собственной веры должна быть очень тактичной, и она может вводиться только в ответ на соответствующий вопрос принимающей стороны.

В православной аудитории главное — сдержать эту аудиторию от участия в диспуте. Я обычно при начале такой дискуссии я обращаюсь к православным: «Братья и сестры, вы доверяете моей богословской компетенции? Можно, именно я буду вести этот разговор? Не надо мне подсказывать из зала, когда и какой довод вспомнить и «ввернуть». И еще: этот человек будет сейчас критиковать православие именно по моей просьбе. Поэтому вы его за это не ругайте. Он оказал нам замечательную услугу. Он своей критикой даст нам возможность еще лучше узнать нашу родную веру. Поэтому вы просто слушайте и молитесь».

А вот когда аудитория светская, такая, что с равной степенью недоверчивости прислушивается к обеим сторонам, то тут уже возможна и эмоциональность и даже ирония. Здесь уже все законы риторического поединка могут действовать. В этих уловиях я лишь делаю вид, что веду полемику с сектантами, но на самом деле я обращаюсь прежде всего к людям, которые присутствуют рядом. И я не ожидаю, что наша беседа кончится тем, что какой-нибудь «кришнаит» бухнется на колени и скажет: «Ах, простите, где же я был?..». Нет. Задача в том, чтобы наблюдение за нашим диспутом людьми «со стороны», которые никуда еще не отнесли сами себя, понудило их к выбору. Пусть человек в итоге скажет: «Хорошо, я не могу себя еще назвать православным, но я посмотрел и точно убедился, что, скажем, адвентизм — это вещь еще менее вкусная, чем православие».

И еще есть просто улица. Тут имеет смысл войти в разговор сектанта с пойманными им собеседниками просто ради того, чтобы сбавить проповедническую «суггестию» и позволить людям более рационально воспринимать возвещаемые для них «трансцендентальные истины».

Летом 2005 года в Иволгинском дацане (это центр российского буддизма и находится он в Забайкалье, в Бурятии) я заметил группу москвичей. Они безропотно слушали все, что рассказывал им местный монах. При виде этой сцены во мне началось столкновение двух императивов: долг гостя не позволяет критиковать хозяев. Но долг христианина не позволяет безучастно смотреть на то, как несколько крещеных душ соскальзывают в язычество. Тогда я просто присоседился к этой группке. Через некоторое время монах подводит нас к стене храма, на которой крепятся несколько стеллажей. Полки заставлены сотнями различных изображений Будды. И тут все же я подал голос: «Скажите, а почему у вас здесь нет канонического изображения Будды?» — «А что Вы имеете в виду?» — «Насколько я помню, тело истинного Будды должно обладать 32 знаками. Некоторые из них тут заметны. Но ведь еще и фаллос у Будды должен быть как у коня[1071]. А на этих изображениях это не видно». Монах пояснил, что да, в текстах это именно так, но в иконографии это встречается редко… Дальнейшей дискуссии не было, но, надеюсь, все же гипнотичность экскурсии была немного рассеяна…

— Вы не боитесь, что некоторая категоричность может обидеть людей? Ведь Вы — пастырь, и они должны чувствовать тепло, любовь. А от Ваших слов иногда током ударяет…

— И пусть ударяет. Я всегда подчеркиваю, что я — это просто диакон Андрей Кураев. И если у вас аллергия на меня, то Церковь здесь не при чем[1072]. Но если то, что я говорю, вам понравилось, то благодарите не меня, а идите в Церковь. А я поехал дальше.

— Как много места в своих лекциях вы уделяете критике сектантов?

— С каждым годом все меньше. Вот голос из 1905 года, но, кажется, он очень точно описывает ситуцию 1990-х годов. И тогда и тогда были дарованы законы о свободе совести и страна была накрыта волной сектантской пропаганды.

«Тип миссионера-спорщика сослужил свою историческую роль и теперь должен быть оставлен только про запас, на случай нужды. Он возник в ту пору, когда не только люди со средним образованием, но и с высшим едва о сектантстве слышали, а в полемике и вовсе ничего не смыслили, потому что ее и не было, — когда апологеты сектантства чувствовали под собою девственную почву и открыто царили, не встречая себе оппонентов. Сбить их спесь, поднять престиж церковного учения и нужны были миссионеры-спорщики, нужны были преимущественно всенародные диспуты, чтобы всенародно показать ничтожество апологетов сектантства и оставить их безответными. И тогда это было очень удобно и ко времени. Тогда вопросы полемики дышали интересом и свежестью новизны. Сектанты, особенно раскольники, валом валили на "беседы"; собиралось народу чуть не тысячи; бойцы-сектанты и бойцы-миссионеры нарочито выписывались издалека; публике эти бои доставляли удовольствие, не хуже кулачных. Ныне уж не то. Бои эти теперь почти утратили свой захватывающий интерес, к ним привыкли, их видали и знают. Сектанты даже неохотно идут на них, а придут — то плохо и разговаривают, и "беседы" по необходимости превращаются в монолог или проповедь миссионера. Современное сектантство по части полемики стало, как улитка, уходить в свою скорлупу, — лучше сказать, как неприятель, укрываться в недоступные для выстрелов казематы: артиллерийский бой полемики над ним шумит, а он лежит себе, ворча и проклиная махинации "слуг антихриста". Это не то значит, что не надо громов полемики и миссионеров-диспутантов, но значит только то, что тип миссионера должен видоизмениться несколько»[1073].

Вот и я со временем отошел от специально анти-сектантских тем и лекций, и предпочел строить беседы позитивно, полемику с сектантами оставляя на вопросо-ответную часть встречи.

Нельзя быть «сектоедом» и миссионером. Если ты громишь сектантов — ты точно не можешь быть ими воспринят как наставник. Тем более, что живем мы в прозрачном мире, и сказанное в одной аудитории быстро доносится до совсем иных пространств и ушей. Поясню на светском примере. Монархистски настроенный публицист А. Суворин говорит, что 8 марта 1881 года император Александр lll-й на совещании в Гатчине на предложение о конституционной реформе ответствовал так: «Конституция? Чтоб русский царь присягал каким-то скотам?»[1074] Став известным, такое мнение русского царя о русском народе умножает ли ряды монархистов или наоборот?

— А что миссионер может сказать людям, смущенным тем, что попы на «Мерседесах» ездят…

— А я и сам как-то спросил своих московских семинаристов — объясните мне миссионерское значение «попа в Мерседесе». Они забухтели, что это нехорошо, это людей отталкивает, смущает, возмущает. Я говорю, что всё это понимаю. Но считаю, что и в этом все-таки есть положительная сторона.

— Какая же, интересно?

— Однажды женщина привела ко мне своего мальчика и просит: поговорите с моим Мишей, я хочу, чтобы он был православным… Ну, как тут не вспомнить замечательный вопрос «армянскому радио» — в чем отличие еврейской мамы от террориста? Ответ гласит, что с террористом можно договориться. В данном случае мама хотела, чтобы ее сын стал православным христианином.

Миша — мальчик умный, замечательный. Встречаемся, дискутируем. Он соглашается, все понимает и принимает, но креститься не хочет. И вдруг он на несколько лет просто исчезает из моего кругозора — ни пересечений в университетских коридорах, ни звонков. Прошлым летом звонит: «Поздравьте меня, отец Андрей, я крестился». Я как бы сержусь: «Трам-тарарам, ты мог бы мне об этом сказать. Я же, наверно, какое-то отношение к этому событию имею». — «Да, конечно, имеете, но, понимаете, я не в Москве крестился, я в Германии». Еще раз трам-тарарам — «Что же, тебе в Москве храмов было мало?». Так вот следующий ответ и имеет смысл тут процитировать: «После университета я получил грант в Германии, там нашел русский храм, стал в него ходить. Знаете, тогда в московских храмах мне было очень трудно сказать "мы" вместе с нашими бабушками, трудно было вместе с ними стать на колени. А в Германии прихожане православных храмов — это ученые, студенты, бизнесмены и семьи, которые московские бизнесмены тут прячут от наших бандитов, то есть люди более-менее успешные в этой жизни. И вдруг в их жизни, оказывается, тоже есть место для Бога. Это люди, на которых нет печати маргинальности, люди, состоявшиеся в жизни, делающие свою судьбу. И вот вместе с ними мне было легче сказать "мы", вместе с ними мне легко было встать на колени. И поэтому там я крестился».

Такой же месседж я читаю в крестном знамении Евгения Плющенко. Когда олимпийский чемпион в минуту своего триумфа изображает на себе крестное знамение — это, я думаю, для многих людей значит больше, чем телехроника, в которой несчастная вдова ставит свечку за своего погибшего мужа. Это значит, что можно быть с Богом и в радости. Можно помнить о Нем и в дни здоровья и успеха.

Вот так и священник с ноутбуком или в хорошей машине может дать понять, что христианство — оно для людей, а не для какого-то одного социального класса.

— Получается, зрелище «попа на Мерсе» может кого-то привести в церковь?

— Кого-то это может шокировать и тем оттолкнуть, а кого-то — шокировать и тем самым привлечь. Есть группы людей, которые смущаются при виде священников в богатой машине. А есть люди, которые скажут — «Надо же, оказывается, можно стоять прочно на земле и быть православным христианином». Очень важно понять, что когда тебя зовут в православие, тебя не в средние века зовут, не в пещеру, не в келью под елью. Можно быть православным и быть молодым, можно быть православным и быть современным, быть православным и быть успешным.

А машины разные бывают. Скажем, в Киеве или в Москве иномарка — это признак среднего достатка. Вообще священники всегда жили на уровне крестьянина-середняка или бюргера, мещанина-середняка. Священники по своим доходам никогда не относились к высшим, по-настоящему богатым. Всегда на этой границе — середнячокбеднячок. Так же и сегодня. Я бываю в сотнях священнических домов, и могу сказать, что это далеко не бизнес-класс.

Иномарка сегодня это вполне доступная вещь, которая, вдобавок, оказывается даже более экономична, чем «Жигули». Она служит дольше, ест меньше бензина. Как-то настоятеля одного из московских монастырей я застал за листанием автокаталога. Вот, говорит, выбираю, «Лексус» купить или «Вольво». Я возмущаюсь: слушай, отец, ты же патриот, ты должен на «Волге» ездить. Он задумчиво закрывает каталог: «Слушай, я действительно патриот, я люблю Россию. Но понимаешь, мой патриотизм кончается, когда дело доходит до машин. В данном случае ведь как выходит: спонсор готов подарить на выбор любую из этих машин. Но он подарил машину и ушел, а дальше-то за ремонт, за бензин, за обслуживание я должен буду платить из монастырских средств. Вот и окажется, что содержание подаренной «Волги», будет стоить дороже, чем содержание «Вольво». Поэтому для монастыря дешевле, если я буду ездить на «Вольво».

— То есть машины священникам просто дарят?

— Бывает. В московском храме, где я служу, иномарка лишь у одного священника. «Вольво». Но это самый бескорыстный наш сослужитель. Вот ему один прихожанинпросто и подарил свою «старую» машину после очереднего апгрейда. Ведь бывает такая ситуация, когда человек переходит в более высокую социальную группу. Там появляются новые требования — на какой машине ты ездишь, в каком квартале, в каком доме живешь. И прежние его атрибуты на его новом уровне ему уже не нужны. Вот он и дарит старую и еще хорошую машину. Знаю случаи, когда даже дома дарили священнику, а не только машины.

Короче — если священник выходит из хорошей машины, это еще не означает, что он подлец.

— Но ведь откуда-то появляются эти разговоры про священников, которые не соответствуют своему призванию?

— Я не собираюсь говорить, что в церкви все нормально. Число подлецов в рясах стабильное и евангельское — каждый двенадцатый. Но грязь всегда заметней, чем чистота. Да и с логикой не у всех наших судей хорошо. Вот только что он видел батюшку, который шел в залатанной рясе, дальше увидел другого священника на богатой машине. Но вывод сделал по одному — и обо всех. Разные мы. И есть много таких батюшек, которые гораздо лучше меня.

— Но недостойные служители все-таки есть в Церкви?

— Есть. Отвечу теми словами, которые Клиффорд Саймак вложил в уста мудрого епископа: «Церковь многолика, — произнес епископ, — в ней находят приют самые разные люди: просветленные, как недавно почивший отшельник, и, к сожалению, отъявленные мерзавцы. Она слишком велика, и ей уже не под силу изгонять тех, кто ее порочит; она их не замечает»[1075]. Да и вообще как-то странно: если учитель математики напился — то никто наутро не скажет, будто таблица умножения опровергнута. А если батюшку увидели пьяным — то из этого делают вывод, что Библия все врет…

— Известно, что у Вас есть опыт общения с людьми, которые недавно пришли к вере, Вы близко общаетесь с православной молодежью, какие на ваш взгляд трудности возникают у неофитов и есть ли вообще такая проблема в Церкви как неофитство?

— Неофит означает «ново-уверовавший». Значит, все, кто обрел веру — неофиты. Но не каждый крещеный является неофитом. Неофит — это человек, который выбрал мировоззренческую позицию, вера стала его центральным убеждением, а не просто неким дополнительным сегментом в стиле его жизни. Тот, кто крестился «между делом», неофитом, увы, не становится (и христианином тоже). Так что если неофитство болезнь, то это хорошая болезнь (как царапины у мальчишки).

А вообще мое видение этой проблемы созвучно с тем, что о неофитстве сказал Патриарх Алексий:

«Неофит — это недавно обратившийся к вере человек. Это удивительная пора в жизни человека, своего рода "медовый месяц" — все внове, все в церковной жизни радует своей благодатной и смысловой наполненностью. В нормальном неофите душа восторгается перед огромным миром, вдруг распахнувшимся перед ней. Радость об обретении Истины перерастает в желание служить Ей всей своей жизнью. Но именно потому, что это время легких взлетов и возгораний, время неофитства может быть и временем серьезных искушений. Сегодня люди входят в церковную жизнь в основном через книги. И есть опасность, что первыми церковными книгами станут издания легковесные, исполненные суеверий. Другое возможное искушение может состоять в том, что человек слишком буквально воспримет прочитанное. И автор книги подлинный святой, и книга у него замечательная. Но порой те слова, что должны были целить души, в некоторых умах превращаются в таран, которым те начинают сокрушать все вокруг. С полюбившейся цитатой они всматриваются в жизнь других верующих людей, сличая с этойцитатой, видят расхождение и начинают критиковать и осуждать, доходя до прямого кликушества и раскольничества. Наконец, если человек слишком прямолинейно отождествляет Православие с тем или иным его социальным или культурным отражением, он сановится борцом за какую-то частную идею, может быть и в самом деле связанную с Православием, но при этом такой самозваный борец как-то упускает из виду Христа. Он больше дорожит своими идеями, нежели Таинством Причастия Христу. Каждому из нас стоит помнить, что центром жизни христианина является Евхаристия как главное таинство Церкви, созидающее Тело Христово и являющееся способом Богообщения. Прихожане должны ясно сознавать, что центром, вокруг которого и ради которого они собираются воедино, является не священник, не та или иная храмовая святыня, не та или иная — пусть даже самая возвышенная — идея, но Сам Господь и Его Жертва»[1076].

— Синдром неофита с отвержением всего мирского известен, однако с годами церковной жизни человек во многом возвращается к своей обычной жизни, так как оказывается, что это все вроде и не грех. И верно — выпить, носить джинсы, прикурить иногда — по отдельности, вроде как и не большой грех. «Лучше краситься, чем осуждать». И все же девушка с бутылкой водки, в джинсах и с сигаретой в руке никак не ассоциируется у нас с православной христианкой? Где граница терпимости?

— Во-первых, Вы нарисовали портрет хорошего неофита. Потому что есть множество неофитов, которые и не пробовали расстаться ни с водкой, ни с сигаретой — ни с чем. Так что это хорошая болезнь, когда человек болеет крайностью, крайностью аскетизма, типиконства. Слава Богу, что эти люди у нас в Церкви есть. Но потом этот хороший неофитский комплекс должен пройти.

Но в отношении к бутылке моя позиция отличается от средне-церковной. Пьянство — это профессиональная проблема нашего сословия. Терпимость церковной среды к пьянству и была и остается излишней. В народе обычно прощают пьяненьких батюшек, считается, что если батюшка пьет, значит, переживает за нас, грешных. Хотя, может, это и в самом деле так…

— Вы видите тех, кто совсем недавно пришел в храм, тех, кто скоро станет «солью» Православной Церкви, скажите — к чему, по Вашему, движется Церковь, какой она будет через 15–20 лет?

— Не знаю. Настолько разные вещи происходят в церковной жизни, настолько разные векторы движения. Но когда я думаю о будущем Церкви, для меня один из главных вопросов звучит примерно так: «Сколько потребуется времени, чтобы имя дьякона Андрея Кураева в сознании семинаристов стало бы синонимом мракобесия и отсталости?».

Дата добавления: 2015-06-29