Уважающий Вас 2 страница

Мариенгофу поручили позвонить по телефону Сергею Спасскому, сказать, что он принят в «Орден» и что его фамилия стоит на листовке. У Анатолия был полон рот хлопот, и он забыл это сделать. Полагая, что Спасский обо всем предупрежден, я, встретив его в клубе поэтов, посоветовал ему выбрать себе кого-нибудь из имажинистов и клеить листовки с ним вместе. Узнав, в чем дело, Спас­ский позвонил в «Стойло», попросил Мариенгофа {140} аннулировать его заявление и снять фамилию на листовке. Рас­сказывая об этом эпизоде (С. Спасский. Маяковский и его спутники. Воспоминания. Л., «Советский писатель», 1940, стр. 147.), Спасский пишет о встрече с Маяковским, который, конечно, все узнал.

«Мы столкнулись с ним на Арбате,— вспоминает Спас­ский.

— Здравствуйте, имажинист Спасский.

Я почувствовал его недовольство. И все-таки он дал мне свой адрес...»

Мне пришлось первому сказать Есенину, что Спасский от нас ушел. Он ответил:

— Жалко! Лучше бы ушел Кусиков!

Ночью десятого июня 1921 года мы весело клеили в темной Москве листовки о «Всеобщей мобилизации». Нам помогала знакомая Есенина Аня Назарова и Галя Бениславская.

Галя сыграла большую благородную роль в жизни Сер­гея. Когда он знакомил меня с ней, сказал:

— Относись к ней лучше, чем ко мне!

— Хорошо, Сережа! Будет сделано!

Есенин, довольный, прищурил правый глаз, а Бени­славская смутилась. Она была года на два моложе его, но выглядела девочкой, в которой, когда она с задором спо­рила или азартно смеялась, проглядывало что-то мальчи­шеское. Она была похожа на грузинку (ее мать — грузинка), отличалась своеобразной красотой, привлекатель­ностью. Галя причесывала короткие волосы на прямой пробор, как юноша, носила скромное платье с длинными рукавами и, беседуя, любила засовывать в обшлага руки. В присутствии Сергея, которого очень любила, Галя расцветала, на щеках появлялся нежный румянец, движения становились легкими. Ее глаза, попадая в солнечные лу­чи, загорались, как два изумруда. Об этом знали. Шутя, говорили, что она из породы кошек. Галя не отвечала, за­стенчиво улыбаясь. Она ходила, переставляя ноги по прямой линии и поднимая колени чуточку выше, чем требо­валось. Будто ехала на велосипеде, что первый заметил наблюдательный Есенин. Об этом тоже знали. Кое-кто за глаза называл ее есенинской велосипедисткой.

{141} Бениславская была членом РКП (б), училась в Харь­ковском университете на факультете естественных наук, была начитанной, разбиралась в литературе, в поэзии. Когда белогвардейские армии пришли на Украину, пере­резав дороги из Харькова, Галя решила перейти линию фронта и добраться до Советов. Наверно, в этом решении свою роль сыграли вести о том, что белогвардейцы зверски пытают коммунистов и расправляются с ними. С больши­ми мытарствами, задержками она, наконец, достигает красноармейской части, где ее арестовывают, подозревая, что она белогвардейская шпионка, каких, кстати, в те вре­мена было немало. Подруга Бениславской Яна Козловская, которая в двадцатых годах жила в Москве, говорила, что ее отец, старый большевик, принял в судьбе Гали большое участие: она была освобождена, уехала в Москву и посту­пила работать секретарем в ВЧК, а потом перешла на ту же должность в редакцию газеты «Беднота».

Эта двадцатитрехлетняя девушка за свою короткую жизнь перенесла столько, сколько другая женщина не пе­реживет за весь свой век. Она в полном смысле слова лю­била Есенина больше своей жизни, восторгалась его сти­хами, но, когда считала нужным, искренно их критикова­ла, и Сергей прислушивался к ее мнению.

Конечно, женитьба Сергея на Айседоре Дункан, его отъезд за границу были тяжелым ударом для Гали. Живу­щая в холодной, «пайковой» столице одна, без родителей (отец покинул ее мать, а та вскоре умерла), без родных, она лечилась в клинике от своих нервных болезней. С тре­петом ждала приезда Есенина. Я встречал ее иногда на улице, она всегда ходила с подругами, и первый ее вопрос был:

— Не знаете, когда вернется Сергей Александрович?

Именно Галя и Аня Назарова первыми расклеили свою сотню листовок и со смехом рассказывали, как ловко они это сделали: на улицах не горит ни одного фонаря, све­тит луна, а на небе облака — очень плохо видно. На наме­ченном месте фасада дома, забора, деревянных ворот Аня смоченной в клейстере кистью мазала и шла вперед. Галя подходила, прислоняла листовку к подготовленному ме­сту, проводила по ней ребром ладони и тоже шагала впе­ред. Веселые девушки жалели, что никаких приключений не было, но считали, что им мало дали листовок, и пред­лагали расклеить еще сотню...

{142} Вышедшие утром на улицы многие москвичи, не разо­бравшись, решили, что предстоит мобилизация поэтов, живописцев, актеров и т. д. У некоторых были отцы, сы­новья, родные — люди этих профессий.

В одиннадцать часов утра все имажинисты, подписав­шие «Всеобщую мобилизацию», были вызваны в МЧК, и нам объяснили, что подобная манифестация может при­влечь нежелательных людишек, которые будут вести себя вызывающим образом по отношению к Советской власти. Наши командоры пытались возражать, но нам растолко­вали, что зарубежные корреспонденты только и ждут по­вода, чтобы поднять шумиху в своих газетах. Это верно! Имевший доступ к иностранной печати Шершеневич го­ворил, что там писали о том, что Петроград сдался бело­гвардейцам, Москва пала. Еще чаще появлялись сообще­ния о том, что Советская власть накануне разгрома, а то и ликвидирована. Нам посоветовали самим отменить демонстрацию. Это мы и сделали, явившись 12 июня в 9 часов вечера на Театральную площадь. Народу собра­лось много, некоторые кричали: «Есенин! Есенин!» Но мы молча ушли.

«Всеобщая мобилизация» вошла в литературу. Но как? Например, в собрании сочинений Есенина (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 388.) этому докумен­ту предшествует цитата из «Почти декларации»: «Органи­зовывали потешные мобилизации в защиту революцион­ного искусства». Ничего себе «потешная мобилизация»!

Сперва десятки лег Есенина замалчивали, потом стали о нем писать мемуары, где из кожи вон лезли, чтобы пока­зать только положительное. И Есенин в подобных записях выглядит белым барашком. А потом, скажем, на моих вы­ступлениях, читатели справедливо задавали вопрос: поче­му Есенин в мемуарах изображается пай-мальчиком? Ведь это же противоречит его собственным стихам и поступ­кам! Вот я и решил написать правду о Есенине, где, кста­ти, факты подкрепляются документами. Неужели Есенина ожидает судьба многих великих поэтов: лет через сто-две­сти историки литературы, литературоведы начнут рыться в архивах, чтобы докопаться до истины. Надеюсь, что найдется у нас такая мужественная редакция, которая доведет эту истину до читателей раньше на один век или на два...

...В журнале «Печать и революция» было напечатано {143} письмо трех командоров, в котором они предлагали нар­кому Луначарскому организовать публичную дискуссию с участием видных деятелей литературы, науки и филосо­фии. Тут же был помещен и ответ Анатолия Васильевича, который отказывался от публичной дискуссии, считая, что имажинисты «обратят ее еще в одну неприличную рекла­му для своей группы».

Есенин стукнул кулаком по столу:

— То мы шарлатаны, то мы рекламисты. А кто за нас стихи пишет?

В общем, выступления командоров свелись к тому, что раз имажинистов упрекают в саморекламе, то они и дол­жны ее организовать. Широкую! Шумную! На всю Мо­скву!

Я должен напомнить, что это происходило в 1921 году, когда в искусстве и литературе шли ожесточенные дис­куссии, споры, стычки и публика на них охотно шла. Так, например, объявленный в «Стойле» диспут о театре: «Мейерхольд — Таиров» привлек столько народа, что не только было забито все кафе, но огромная толпа встала около дверей и все время увеличивалась. Положение спас А. Я. Таиров, предложивший перенести диспут в свой Ка­мерный театр, где словесное сражение продолжалось до двух часов ночи...

И что же предложили командоры нам, членам «Орде­на»? Присвоить улицам столицы наши фамилии, напри­мер, на Садовой-Триумфальной, где живет Георгий Якулов, снять дощечку с наименованием улицы, а вместо нее прибить такую же: улица имажиниста Якулова.

Георгий Богданович, как его потом прозвали в теат­ральных кругах, Жорж Великолепный, отказался от этой чести: его фамилию и так знают! Рюрик Ивнев все еще находился в своей резиденции — в Тифлисе, и его фами­лию вычеркнули. Борис Эрдман заявил, что его не тянет переименовывать улицы, хотя его фамилией и собираются окрестить Тверскую. Грузинов тоже уклонился от само­рекламы.

— Почему ты не хочешь иметь улицу с названием твоей фамилии? — спросил его Кусиков.

— Зачем мне третья улица? — ответил Грузинов.— Две же носят мою фамилию — Большая и Малая Грузин­ская.

Мы засмеялись, Есенин спросил Николая Эрдмана:

{144}

— А ты?

Коля недавно окончил реальное училище, выглядел мальчиком, наверно, впервые надел штатский костюм, но кепка у него была фасонистая, и носил он ее, а ля черт подери. Он поднялся со стула и заявил:

— Я хочу иметь в Москве улицу моего имени!

Это было сказано с такой важностью, что мы опять засмеялись. Сергей посмотрел на меня.

— А ты?

Я ответил, что пойду вместе со всеми, но смешно ве­шать дощечку с моей фамилией, ее никто не знает.

Мы вышли вшестером на улицу, моросил осенний дождь, было темно. На Большой Дмитровке приставили легкую лестницу к стене дома, сорвали дощечку с наиме­нованием улицы, и она стала именоваться улицей имажи­ниста Кусикова. На Петровке со здания Большого театра Мариенгоф снял дощечку и прибил другую: «Улица има­жиниста Мариенгофа». Вскоре Кировская сделалась ули­цей имажиниста Н. Эрдмана, Кузнецкий мост Есенинским, а Б. Никитская — улицей имажиниста Шершеневича.

Кусиков нес дощечки в рюкзаке. Когда мы проходили через Советскую площадь (по пути на Б. Никитскую), Сандро остановился возле статуи Свободы, вынул из рюк­зака дощечку размером побольше. Шершеневич осветил ее электрическим фонариком, и мы увидели: «Благодар­ная Россия — имажинистам». Далее были перечислены все, входящие в орден. Эту дощечку Кусиков предлагал особыми шурупами привинтить к подножию статуи Сво­боды. Есенин возразил: мы переименовываем улицы, а не памятники. Спор закончился в пользу Сергея.

На следующее утро Кусиков нанял на целый день из­возчика и возил знакомых показывать улицу, которой было присвоено его имя. К шести часам вечера дощечка с его фамилией была сорвана. Та же участь постигла и другие дощечки. Есенина провисела дня три-четыре. Нас, имажинистов, никуда не вызывали, в газетах и жур­налах об этом выступлении не было ни слова, никто о нем не говорил и на литературных вечерах.

Для чего все это было затеяно? Почему во всем этом участвовал Есенин?

{145} Я откладываю ручку в сторону, сижу, думаю, вспоми­наю. В письме, адресованном в «Печать и революцию» 15 сентября 1921 года, было такое предложение А. В. Лу­начарскому: «если его фраза не только фраза, — выслать нас за пределы Советской России». И под этим письмом, кроме подписей Мариенгофа и Шершеневича, стоит под­пись Есенина первой. Как мог решиться Сергей, собствен­но, эмигрировать из России? Ведь в доброй три четверти своих стихов и поэм он воспевает родину. И еще как вос­певает! Что же случилось с Сергеем? Неужели скажут озорство? Анархистская выходка?

Я и сам не мог ответить на этот вопрос, пока не про­читал оригинал письма А. В. Луначарскому, который хра­нился у Чагина. (Тогда Петр Иванович работал в «Совет­ском писателе», а я в месткоме писателей при этом изда­тельстве.) Все письмо было написано рукой Мариенгофа. (Три подписи под ним автографы.) Но абсолютно уверен, что в составлении этого письма принимал главное участие Шершеневич. Анатолий никогда бы не согласился поки­нуть Россию, что я знаю из многих разговоров с ним. И никогда бы он не вызвал такого оратора, каким был Анатолий Васильевич, на дискуссию об имажинизме, по­тому что сам обладал посредственным красноречием. Дру­гое дело — Вадим: он, зная тактичность и порядочность Луначарского (более года как заместитель председателя Союза поэтов встречался с Анатолием Васильевичем), мог, бравируя, именно ради фразы, поставить вопрос о высылке имажинистов из России. Мог он и вызвать наркома на дискуссию, так как умел блестяще говорить. Кроме того, в письме говорится о привлечении к публичной дискуссии профессоров Шпета и Сакулина, а с ними лично был зна­ком только Шершеневич и бывал у них дома. (Кста­ти, Вадим организовал книгу Сакулина об имажини­стах).

Шершеневич сперва добился согласия Анатолия на подпись под письмом, а потом уже вместе они уговорили Есенина. (Любопытно, крупный художник и влиятельный член ордена Георгий Якулов и письма не подписал и в переименовании улиц не участвовал.)

Вот каким образом левое крыло сперва побудило Сер­гея совершить первую ошибку («Всеобщую мобилиза­цию»), а потом и вторую.

Нужно ли это знать читателю? Обязательно! Иначе, {146} прочитав письмо в редакцию журнала «Печать и револю­ция», которое теперь в собрании сочинений Есенина рас­пространено многомиллионным тиражом, никто не поймет, как и почему великий поэт поставил свою подпись под таким несуразным посланием и участвовал в еще более несуразной выходке.

Неприятно мне об этом писать, но шила в мешке не утаишь: да, Сережа, весной 1921 года ты крепко воевал с членами левого крыла, а осенью поддался им. А ведь за твое предложение было бы абсолютное большинство!..

Что же, Есенин так и подпал под влияние левого кры­ла? Спустя неделю-полторы сидели я и Грузинов в комнате президиума Союза поэтов, ужинали. Иван стал гово­рить, что литературные трюки, которые придумали наши командоры, ни к черту не годятся. Лучше бы опять что-нибудь написали, например, на стене Китай-города. И стал доказывать, что литературные трюки хороши тогда, когда их хвалят или ругают в печати. А гак, вглухую, кому это нужно? Мы заспорили. В это время в комнату президиума вошел Есенин, я пригласил его поужинать, он снял шубу, шапку, повесил на вешалку и заказал официанту биф­штекс по-деревенски и бутылку пива. Он спросил, о чем мы так горячо спорили, Грузинов объяснил. Сергей при­знался, что действительно выстрелы были сделаны вхоло­стую и он, Есенин, зря понадеялся на опытность Ва­дима.

— Игра не стоила свеч! — добавил Сергей.— Еще хо­рошо, что не послушались Кусикова. Нам бы здорово на­горело за памятник Свободы!

— Ну, с Кусикова взятки гладки! — сказал я. (Сандро в то время остался в Германии.)

— Не велика потеря! — воскликнул Есенин, прини­маясь за бифштекс.

Он сказал, что теперь время наших разных манифеста­ций прошло и нужны стихи, хорошие стихи. К нашему изумлению, он стал критиковать произведения левого крыла, и опять от него досталось Шершеневичу. И слова Сергея не разошлись с делом.

Вскоре нас, имажинистов, пригласили выступить в университете филологи. Председательствовал Мариен­гоф. Мы уже прочитали свои стихи, выступал Вадим, пос­ле него, как всегда, в заключение должен был выйти на {147} кафедру Есенин. Шершеневич читал известные в те годы стихи:

Мы последние в нашей касте,

И жить нам недолгий срок.

Мы — коробейники счастья,

Кустари задушевных строк.

Ему аплодировали. Но дальше, как ни гремели его сделанные строчки, рифмы, ассонансы и консонансы, сту­денты плохо принимали его стихи. Вадим разозлился и стал читать первое, программное стихотворение из сбор­ника «Лошадь, как лошадь»: «Принцип басни», где он сравнивает себя с запряженным в пролетку рыса­ком:

...И, чу! Воробьев канитель в полет

Чириканьем в воздухе машется,

И клювами роют теплый помет,

Чтоб зернышки выбрать из кашицы.

Шершеневич посмотрел в упор на сидящих в первых рядах студентов и воскликнул:

Эй, люди! Двуногие воробьи,

Что несутся с чириканьем, с плачами,

Чтоб порыться в моих строках о любви,

Как глядеть мне на нас по-иначему?!

Я стою у подъезда грядущих веков,

Седока жду с отчаяньем нищего,

И трубою свой хвост задираю легко,

Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Есенин подошел ко мне и тихо сказал:

— После таких стихов сблюешь! Сейчас выступишь ты...

— Я же выступал, Сережа!

— Я не могу. Прочти «Молнию», «Маляра» и «Песню портного».

— Но Мариенгоф объявит тебя! Сергей подошел к Анатолию, что-то сказал ему, и тот назвал мою фамилию. Я прочитал «Молнию»:

Ты, как молния шальная,

Просверкала в майский день,

И теперь я точно знаю,

Отчего звенит сирень...

{148} Прочитал «Маляра»:

Маляр пришел замазать

И протереть окно,—

И стекла, как алмазы,

Зажглись одно в одно.

Он фортку открывая,

Не рассчитал толчка:

Нога была от края

Всего на полвершка.

— Послушай, брат,

Довольно!

И так уж хорошо!

— Нет, ты спеши не больно —

Промолвил и сошел.

И он замазал щели,

Работая ножом,

Работал он и целил

В меня косым зрачком.

По рамам рыжей кистью

Прошелся раза два

И подоконник чистя,

Мне подарил слова:

— Я вот бежал от белых

И зацепил за крюк,

А пуля просвистела:

Не спотыкнись,—

Каюк!

И он накинул куртку

И заломил картуз,

Тугую самокрутку

Легко поднес ко рту.

И чуть склонившись ниже,

Понес ведро белил —

Сей рыцарь кисти рыжей

Дымил и уходил.

После этого я прочитал «Песню (еврейского) портного»

Поэты наших дней. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 123.

Согну привычно ноги

На тесаном катке,—

Моя игла не дрогнет

В приученной руке.

Есенин взошел на кафедру. Как всегда, у него был бурный успех. Когда мы вышли из ворот университета, трое командоров пошли вперед. До нас доносился их «разговор по душам»: очевидно, Вадим все понял! Подроб­ности разговора я не знаю, только дня через два Сергей сказал:

{149}

— Ты понастойчивей созывай наших на заседание! Но как ни старайся, теперь правое крыло, с приездом Ивнева, состояло из четырех человек, а левое из пяти. Вы­ручало только то, что часто кто-нибудь из братьев Эрдман не приходил на заседание...

Есенин пишет стихи, рассказывает о своих детях. Доклад Мейерхольда. Зинаида Райх вспоминает о своей любви. Письмо Константина Есенина. Стихи-свидетели

В конце осени 1921 года я пришел утром в «Стойло Пе­гаса», чтобы просмотреть квартальный финансовый отчет, который надо было срочно отправить в Мосфинотдел. В кафе посетителей не было. В углу за столиком сидел Есенин, писал, по его правую руку лежали скомканные листы бумаги: он переписывал начисто свое стихотворе­ние, а это всегда было связано с переделкой. Я молча про­шел мимо него — он и головы не поднял,— спустился вниз. Проверив отчет, сопроводительные документы, я под­писался и поставил круглую печать «Ассоциации вольно­думцев», которую захватил с собой.

А на прошлой неделе днем я столкнулся с Сергеем в дверях «Стойла», он спросил, надолго ли я здесь застря­ну. Я объяснил, что только отдам удостоверение буфетчи­це, которое она просила, и уйду.

— Куда?

— На работу в клуб Реввоенсовета.

— Пойдем со мной бульварами. Третий день над стро­фой бьюсь, ни черта не выходит. Ты иди рядом, никого ко мне не подпускай!

— Почему ты не спустишься вниз в какую-нибудь комнату «Стойла»?

— Там полотеры, кругом баррикады, мебели! А тут — завтраки!

— Хорошо, Сережа. Подожди минуту!

Я отдал бумагу буфетчице, и мы пошли по Тверскому бульвару. Есенин шел, опустив голову, никого и ничего не видя. Только взглянул на памятник Пушкину и, как обычно, улыбнулся. Он что-то шептал, потом, бормотал, {150} иногда резко взмахивал правой рукой, точно бросал негодное слово на землю. Навстречу нам шла знакомая по­этесса, она явно намеревалась подойти. Я пошел вперед, остановил ее и попросил не подходить к Есенину. Она так и замерла на месте с испугом. Сергей продолжал шагать, упорно глядя себе под ноги. Теперь он не взмахивал ру­кой, произносил строфу и вслушивался в нее. Его лицо стало светлеть, и, когда мы прошли мимо памятника Ти­мирязеву, ступив на Никитский (ныне Суворовский) бульвар, Сергей устремился к первой свободной скамейке. Он сел, стал шарить руками в карманах:

— Вот черт! Бумагу забыл!

Я подаю ему вчетверо сложенный лист писчей бумаги. Есенин опять лезет в карманы, чертыхается. Я понимаю, забыл карандаш, даю свой. Он ложится ничком на ска­мейку и пишет округлыми, отделенными друг от друга буквами четыре строки — одна под другой... Строфа. Чи­тает ее, вздыхает, садится:

— Вышло! — и обращается ко мне.— Не интересуешь­ся, что я написал?

— Ты не любишь, читать в процессе работы!

— Это верно!

— И потом я запомнил твои слова: по одной строфе никогда не суди о целом стихотворении!

— Это тоже верно!..

Конечно, я не мог не запомнить строки, которые он несколько раз произносил вслух. Это стихотворение начинается так:

Дата добавления: 2015-06-30