Что писал из-за границы Сергей?

«О берлинских друзьях я мог бы сообщить очень за­мечательное (особенно о некоторых доносах во француз­скую полицию, чтобы я не попал в Париж)».

Какую же цель преследовал Сандро?

Вот что пишет Есенин:

«Ах, какое поганое время, когда Кусиков и тот стал грозить, что меня не впустят в Россию» (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 172.).

Значит, Кусиков хотел, чтобы Сергей остался в эми­грации!

Весной 1925 года я получил снова письмо от Кусикова. Он писал:

«Если вздумаешь на месяц-другой прикатить в рыжий Париж, и если тебе нужно будет помочь визовыми затруд­нениями, напиши! (текст Кусикова.— М. Р.). Использую все мои знакомства и сделаю все что смогу!» (Подчерк­нуто Кусиковым.— М. Р.}.

Ясно, что у Кусикова были такие крупные связи, что он мог содействовать въезду в Париж. Стало быть, мог сделать и гак, чтобы человека туда не пустили.

Есенин вернулся в Москву изнуренным, больным. Чем это объяснить?

Во-первых, его замучила тоска по родине. Правильно сказал Жорж Жак Дантон: «Родину нельзя унести с со­бой на подошве сапог».

Во-вторых, ему не понравилась Западная Европа. Сер­гей пишет из Остенде: «...Теперь отсюда я вижу, боже мой! До чего прекрасна и богата Россия... Кажется нет еще такой страны и быть не может!» ( Там же, стр. 160.).

Из Парижа: «...О, нет, вы не знаете Европы!.. Во-пер­вых, боже мой, такая гадость, однообразие, духовная ни­щета, что блевать хочется»... (Там же, стр. 166.).

{174} Об американцах: «Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам» (С. Есенин. Собр. соч., т. 4, стр. 266.).

Но сама Америка с ее небоскребами, гигантскими па­роходами и т. д. произвела на Сергея совсем неожиданное впечатление: он «стал ругать всех цепляющихся за Русь, как за грязь и вшивость». «С этого момента,— пишет он, — я разлюбил нищую Россию.

Милостивые государи!

С того дня я еще больше влюбился в коммунистиче­ское строительство»... (Т а м же, стр. 258.).

В-третьих, жадные до сенсаций репортеры газет бра­ли интервью у Дункан, которая говорила на иностранных языках, а о Сергее писали, что он — «ее молодой муж Серж Есенин». А ведь он считал себя «первоклассным поэтом» (С. Есенин. Мой путь. — Собр. соч., т. 3, стр. 215.), и это уязвляло его самолюбие. В то время он носил по образцу пушкинских широкодонный цилиндр и черную пелерину на белой подкладке.

В-четвертых, Сергей жалуется:

«Если бы Изадора не была сумасбродной и дала воз­можность мне где-нибудь присесть, я очень много зара­ботал бы денег» (Т а м ж е, т. 5, стр. 156.),

т. е. Есенин ездил в разные города на ее гастроли и не мог писать стихи. Если даже один день он не писал, это для него было хуже смерти.

Но Дункан не только заставляла Сергея сопровож­дать ее во время гастролей, она вообще не отпускала его ни на шаг от себя, в чем безусловно сказывалась ревность стареющей женщины к молодому мужу. Есенин даже пытался удрать от нее, что, между прочим, сделал вме­сте с Кусиковым, в первые же дни приезда в Берлин. Они скрылись в одном из частных семейных пансио­нов (П. В. Толстая-Крандиевская. Сергей Есенин и Айседора Дункан. Воспоминания о Сергее Есенине. М., «Москов­ский рабочий», 1965, стр. 331.).

Айседора Дункан четыре дня объезжала все пансионы и поздно ночью ворвалась с хлыстом в руке туда, где был Есенин. Она перебила хлыстом всю посуду в буфете, все сервизы на полочках, все вазочки, все люстры. Она увела Есенина, который едва успел накинуть на свою пижаму пелерину и надеть цилиндр. Кусиков был оставлен {175} хозяевами пансиона «в залог». На следующий день знаменитой танцовщице предъявили «страшный счет».

Естественно, для свободолюбивого Сергея это была не­терпимая жизнь, и, конечно, в те дни он воочию убедился, сто его жена в семейной жизни настоящая собственница.

В-пятых, за границей он узнал, что Айседора Дун­кан — ирландка, родившаяся в Калифорнии, ей сорок че­тыре года, и о знаменитом сыне не может быть и речи. Однако это не мешало ему любить свою Изадору, о чем он так прекрасно написал в «Черном человеке».

Был он изящен,

К тому же поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину

Сорока с лишним лет

Называл скверной девочкой

И своею милой...

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 210.

А в том, что Есенин любил женщину намного старше себя, ничего удивительного нет: мог же знаменитый поэт и прозаик Альфред де Мюссе любить Жорж Санд — Ав­рору Дюпен, и еще как любить! А она была старше его на двадцать лет.

Еще за границей Есенин решил уйти от Дункан. По приезде в Москву он уходил от нее со своими вещами в Богословский переулок и снова возвращался.

— Это — страсть к женщине,— сказал Шершеневич,— от которой не так легко освободиться!

Да, верно, страсть, усиленная привычкой к совмест­ной жизни с Дункан за границей...

В эти дни, зная, что я связан с административным от­делом Моссовета, мне звонила по телефону Галя Бениславская и просила выручить Сергея из отделения милиции. Он мучился, не мог, как раньше, всецело отдаваться творчеству, и это было самым тяжким несча­стьем для него. А кто мог ему хотя бы немного помочь?

В эти черные для Есенина дни Галя стала его воз­любленной, чтобы, как говорится, клин вышибить клином. Об этом она уведомила телеграммой Дункан, кото­рая, надо сказать правду, терзалась разрывом с Сергеем.

Однако он очень высоко ценил Бениславскую как {176} преданного друга, но не любил ее как женщину, е чем не только говорил ей, а и написал об этом.

Галя продолжала самозабвенно любить Сергея, забо­титься о нем и его литературных делах. Достаточно про­читать письма Есенина к ней, чтоб увидеть, сколько забот легло на ее плечи и как относился к ней Сергей.

«Галя милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами,— пишет он.— Дорожу Вами очень, поэтому не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в сто­рону друзей от безразличия. Галя милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного... Привет Вам и любовь моя! Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам.

Вы мне в жизни настолько близки, что и выразить нельзя...»

(С. Е с е н ин. Собр. соч., т. 5, стр, 174—175.)

Живя на Кавказе, Сергей пишет Гале о своих литера­турных делах:

«Вы... моя последняя ставка и самая глубокая. Доро­гая, делайте все так, как найдете сами. Я слишком ушел в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напи­шу сегодня» (Там же, стр. 190.).

И Галя делала все для Сергея: предлагала его новые стихи в редакции журналов, по его указанию составляла очередные сборники, получала по его доверенности день­ги и т. п.

А мог бы это сделать кто-нибудь другой? Возможно. Но Есенин доверял только Гале, она оправдывала его надежды, и он ни к кому не обращался...

Это было хорошо для него, потому что в его поэзии наступил новый период, на который, как я уже упоминал, начались нападки. Его стихотворения подверглись жесто­кой критике, в частности А. Воронским, редактором «Красной Нови», опубликовавшим на страницах журнала много стихотворений Есенина Впоследствии свою статью о Есенине Воронский перередактировал, и все равно она бездоказательна и несправедлива.

«Стансы» плохи и неубедительны, пишет он.— «Мно­гие (не все) из его кавказских стихов посредственны и для Есенина совсем слабы. Грузинский климат для него, очевидно, был отнюдь не из благотворных. О Марксе и Ленине Есенину, пожалуй, писать рано...» (А. Воронский. Литературно-критические статьи. М., «Со­ветский писатель», 1963, стр. 273.).

Такая критика могла убить наповал любого поэта! К тому же в то время еще не было продуманных, напи­санных со знанием дела статей о Есенине. А, как видно из писем Бениславской, она почувствовала положитель­ный сдвиг к советской действительности в поэзии Сергея и убедительно и настойчиво в своих письмах поддержи­вала его. Положа руку на сердце, надо сказать, что Галя Бениславская оказалась куда разборчивей, дальновидней и более политически чуткой, чем серьезный профессио­нальный критик Воронский. Более того, в одном из своих писем Галя пишет: «Стихотворение «Письмо к женщи­не» — я с ума сошла от него. И до сих пор брежу им — до чего хорошо оно!» В этом «Письме» Есенин говорит о своем философском взгляде на жизнь: «Большое видит­ся на расстояньи». Это подмечено очень верно. Например, у нас великого поэта Сергея Есенина разглядели спустя тридцать лет после его смерти. А простая девушка Галя Бениславская осознала величие Есенина и силу его сти­хов тотчас же после их написания.

Раньше и «Воспоминания о Сергее Есенине» Галины Бениславской (ЦГАЛИ, ф. 190, on. 1, ед. хр. 122, машинопись) и ее «Письма», (ЦГАЛИ, ф. 190. on. 1, ед. хр. 105, машинопись) выдавались ЦГАЛИ в чи­тальный зал. Многие заказывали перепечатать и то и другое на машинке, и все это охотно выполнялось. Те­перь же ни «Воспоминания», ни «Письма» не выдаются. На мой вопрос: «Почему?» — последовал ответ: «Там очень много интимного». Но ведь воспоминания о Сергее Есенине и Айседоре Дункан опубликованы разными ав­торами в сборниках и отдельными книгами, а там интим­ного хоть отбавляй! Воспоминания Галины Бениславской относятся к тому периоду творчества Есенина, когда онстановится советским классиком. Как же можно скрывать такие документы от народа, который хочет знать всю правду о великом, любимом поэте?

Да и как это можно в нашем государстве скрыть? Уже В. Белоусов в своей трудоемкой литературной хронике «Сергей Есенин» (часть II) опубликовал ряд страниц, {178} написанных Галей. Е. И. Наумов напечатал превосходный документальный очерк «К истории одной дружбы» (С. Есенин и Г. Бениславская) («Русская литература», Л, «Наука», № 3, стр. 167.), где приведены много­численные отрывки из «Воспоминаний» и «Писем». (Нау­мова можно упрекнуть только в том, что прототипом се­верянки из «Персидских мотивов» он называет Бениславскую. Разве, как пишет Есенин, она лицом похожа на Шаганэ Тальян? И отношения их к Сергею абсолютно разные. Потом, как можно назвать Галю северянкой?)

Я знаю, что о Есенине будут написаны биографиче­ские повести и романы. Искренно советую авторам вни­мательно прочесть и «Воспоминания» и «Письма» Бениславской и письма Сергея к ней. Перед вами встанет образ девушки, полный самоотречения, подвижничества, само­пожертвования и трагической любви, достойной шекспи­ровского пера.

Спустя немного после смерти Есенина я увидел Бениславскую за столиком в здании телеграфа. Перед ней лежал чистый бланк для телеграммы, она сидела заду­мавшись, с ручкой в руке. Я поздоровался с ней и увидел, что она похудела, даже постарела. Я спросил, не больна ли она?

— Нет, я здорова,— тихо ответила она.— Но я каж­дую минуту думаю, что Сергея Александровича уже нет!

В начале декабря 1926 года Галя Бениславская по­кончила с собой на могиле Есенина, выстрелив в себя из старого револьвера системы «бульдог», который дал не­сколько осечек. Она похоронена рядом с могилой Сергея».

Весной 1925 года Айседора Дункан сделала предста­вителям желтой печати Германии и Франции «сенсацион­нее» сообщение о своем бывшем муже: Есенин работает над поэмой о бандитах России и для ознакомления с их бытом и жизнью стал на Кавказе атаманом шайки раз­бойников.

Чего здесь больше: незнания советской жизни или, наоборот, знания американского образа жизни, связанно­го с бандами гангстеров во главе с их вожаками. Перед ними трепетали, понимая, что это жестокие убийцы, {179} вроде тогдашнего «короля гангстеров» Аль-Капоне, в то же время пресмыкались, как перед крупными бизнесменами, помещая их портреты и статьи о них в газетах и журналах, сочиняя о них книги и кинофильмы.

Есенин узнал о заявлении Дункан в мае того же года из одного журнала («Жизнь искусства», 1925, № 4.) и в письме к Гале Бениславской ото­звался об этом с большим юмором: «А еще то, — сообщал Сергей, — что будто бы я ей (Дункан.— М. Р.) пишу в письме, что «все пока идет хорошо».

Ха-ха-ха!.. Вот письмо!..

А вы говорите, купаться?» (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 206.).

Я пишу об этом ради истины, но, признаюсь, мне тя­жело, потому что в голову невольно приходит мысль о трагическом конце Дункан, напоминающем страшную петлю Есенина.

Осенью 1927 года, обмотав шею длинным пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазо­ревыми цветами, она села в свой небольшой гоночный автомобиль и поехала. Закинутый за спину шарф сперва, трепеща, летел за ней, потом, при торможении, порхнул вниз, попал в колесо, намотался на него и с силой выдер­нул за шею Айседору Дункан из мчавшейся машины на мостовую, потащив ее, задушенную, за собой...

Вечер в Политехническом музее. Ученик Есенина.

Августа Миклашевская. Что было после смерти Есенина.

Перере­гистрация «Ассоциации»

У некоторых критиков и литературоведов создалось убеж­дение, что своей статьей «Быт и искусство» Есенин на­чал разрыв с имажинистами. Те же литераторы утверж­дают, что уезжая за границу, Сергей порвал с группой, сохранив личные отношения с отдельными участниками, а полный разрыв наступил вскоре после возвращения Есенина из путешествия. То же самое можно прочесть и в собрании сочинений Есенина (Там же, стр. 290.). То и другое противоре­чит заявлению самого Сергея.

{180} «Наше литературное поле, — пишет он из-за границы Мариенгофу,— Другим доверять нельзя».

«Стихи берегу только для твоей «Гостиницы»,— сооб­щает он тому же адресату (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 171.).

«Мы! мы! мы всюду у самой рампы на авансцене»,— продолжает он в том же письме (Там же, стр. 172.).

Из этого вовсе не следует, что Есенин не вышел за рамки имажинизма. Нет! Он давно перерос не только имажинистов, но и многих, многих других поэтов! Его сти­хи можно было узнать не только по одной строчке, но и по одному свойственному его поэзии слову. Он на на­ших глазах стал великим поэтом, а мы — да и не только мы — многие редакторы журналов, критики этого не за­мечали.

По приезде в Москву, Сергей не порывал с имажини­стами. А «Москву кабацкую» долго не отдавал в «Гостини­цу», потому что хотел одновременно с напечатанием ее в журнале, выпустить отдельной книжкой. В Москве это не удалось. Как раз в это время из Ленинграда приехали на встречу с Есениным трио ленинградского «Ордена воинствующих имажинистов»: В. Ричиотти, Г. Шмерельсон, В. Эрлих. С ними была отправлена выправленная Есениным рукопись «Москвы кабацкой» заведующему Ленинградским отделением Госиздата И. И. Ионову. Вто­рая рукопись находилась у организаторов вечера Есени­на в Ленинградском доме Лассаля.

Помню, когда отдавали рукопись, спросили, кто из трех ленинградцев будет следить за ее печатанием. Оста­новились на ответственном секретаре «Воинствующего ордена» Григории Шмерельсон.

Он регулярно бывал в типографии, в кассу которой за печатание поэмы были внесены деньги, взятые из гоно­рара за выступление Сергея в Ленинградском зале Лас­саля. Спустя некоторое время Григорий приехал в Моск­ву, говорил о затеваемом «Воинствующим орденом» жур­нале и спросил, куда направить напечатанную трехтысяч­ным тиражом «Москву кабацкую». Конечно, выступая в Ленинграде, Есенин побывал у Ионова, разговаривал с воинствующими имажинистами, но участвовать в «Вольнодумце» не пригласил.

Некоторые авторы книг о Есенине пишут, что {181} «Москва кабацкая» была одобрена наркомом просвещения А. В. Луначарским. Когда Сергей якобы просил ее издать, Анатолии Васильевич предложил ему официально по­рвать с группой имажинистов, на что Есенин согласился (В. Белоусов. Сергей Есенин, часть П. М., «Советская Россия»,1970, стр. 290.).

Дата добавления: 2015-06-30