Он будет выходить под маркой Госиздата!

{229}

— Ну, хорошо. Я созову членов «Ассоциации». Ведь среди них будет Мейерхольд!

— Всеволоду я предложил. вести в «Вольнодумце.» театральный отдел.

— Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три меся­ца назад всех имажинистов в сотрудники «Вольнодумца».

— Кроме Мариенгофа.

— «Ассоциацию» можно ликвидировать гораздо проще.

— А как?

Я сказал, что «Стойло Пегаса» закрывается. «Орден имажинистов» собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой «Ас­социации», и она сама собой отомрет.

Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:

— Голова!

— Возьми письмо назад!

— Нет! Если не выйдет, придется огласить. Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и же­лания оставаться в «Ордене»...

— Ты мне друг или враг? — резко спросил Есенин.— Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания «Ордена»...

Мы решили зарегистрировать «Орден имажинистов» как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: «Что такое «Орден»? При чем здесь литература? После долгих согла­сований остановились на названии; «Общество имажини­стов». Устав «Общества» был утвержден, появилась круг­лая печать, штамп. Потом избрали членов правления «Об­щества», председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сде­лал самоотвод: работает в издательстве «Сегодня» и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретар­ские заботы.

Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разреше­ние на помещение во 2-м доме Советов, рядом с {230} кинотеатром «Модерн» (теперь «Метрополь»). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или дек­ламировать их произведения артисты. Кафе «Общества имажинистов» присвоили название: «Калоша». Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: «Кто хо­чет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу «Калошу».

Первые месяцы «Калоша» с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любите­ли поэзии доброжелательно относились к читающим сти­хи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной (Жена А. Мариенгофа.).

На средства, поступившие в кассу «Общества», мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. Авторов, 1925.).

Арендатор буфета «Калоши» некий Скоблянов по по­чину администратора кафе стал называть некоторые ку­шанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, рас­стегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.

Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.

6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин наме­чал его в сотрудники «Вольнодумца». Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с «Ассоциацией». Я рассказал. Мы пого­ворили о сборнике «Имажинисты», о «Вольнодумце». Есе­нин вынул из кармана свой «Голубень» (издание «Ски­фы») и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал {231} на книге дарственную надпись: «Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г.»

Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за кни­га. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писате­лей записки Илиодора о Григории Распутине (Бывший иер. Илиодор, Сергей Труфанов. «Святой черт», М., 1917.).

— Илиодор и Распутин одна бражка, — сказал Есе­нин.— Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообще­ния о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла вста­ла! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: «Бо­же, царя храни», а про себя: «Боже, царя хорони».

— Значит, из тебя Державина не вышло? — спросил Пильняк.

— Да я не чуял, как унести ноги из этого логова! А что Державин? У него есть четверостишие «На птичку». Слов­но написано о моем положении в Федоровском городке.— И он в полный голос прочитал:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой;

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

— Ты солдатские анекдоты помнишь? — поинтересо­вался Борис Андреевич. Утверждая, Есенин кивнул голо­вой.— Расскажи хоть один!

Сергей рассказал. Пильняк так хохотал, что его очки свалились на стол...

Пишу я эти строки и невольно вспоминаю, как москов­ский литературовед П. Юшин в своей книге черным по белому напечатал:

...«Дезертировав из армии, принявшей присягу на вер­ность Керенскому, Есенин после Октябрьской революции вновь оказался в Царском Селе, когда там не было уже ни царя, ни царицы, но группировались и готовили монархи­ческий переворот верные царю слуги. 14 декабря (по старому стилю) {232} поэт (Есенин.— М. Р.) принимает в Царском Селе в Федоровском государевом соборе клятвенное обе­щание на верность царю». ( П. Юшин. Поэзия Сергея Есенина. Изд-во МГУ, 1966, стр. 227).

Читаешь это и, честное слово, глазам не веришь! А да­лее еще удивительней: «Таким образом царистские на­строения поэта выражались не в одних лишь стихах, по­священных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции» (Т а м ж е.).

Более того, Юшин пишет, что «полемика между Есени­ным и Клюевым началась сразу же после принятия Есени­ным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине Н. Клю­ев был последовательным и непримиримым врагом Рома­новых» (Там же, стр. 236.).

Одним словом, «антимонархист» Клюев противопостав­ляется «монархисту» Есенину!

Может быть, Сергею так вольготно жилось в Федоров­ском городке, что его «купили»? Вот что рассказывает друг Есенина Михаил Мурашов о жилище Сергея в городке:

«Начал разглядывать комнату. Окна под потолком без решеток. Это не острог, а такой стиль постройки для слуг. Мрачная продолговатая комната. В ней четыре койки, по­крытые солдатскими одеялами. Койка Есенина была спра­ва под окном. У койки небольшой столик и табурет. В го­ловах койки чернела дощечка, на которой выведено мелом неровным почерком: «Сергей Есенин».

Спрашиваю:

— Что же это — казарма?

— Почти!

Напоминаю о «Трофейной комиссии»;

— Променял ворону на ястреба.

— Не говори,— коротко ответил Есенин и принялся угощать дешевыми папиросами» (Сергей Александрович Есенин. Госиздат, 1926, стр. 57.).

Конечно, в таких условиях Сергей мало писал. Но со­держание одного стихотворения, сатирического, Мурашев запомнил: «Во сне к Ломану приходит Пушкин и говорит:

{233} «Вот я русский поэт, ты меня звал?». Полковник спраши­вает: «Что ты делаешь?» Поэт отвечает: «Стихи пишу». Полковник Ломан читает ему нотацию и посылает его в лазарет выносить урыльники».

... В общем, в Царском Селе не жизнь была у Есенина, а разлюли-малина!

А кто же устроил его на службу в лазарет, верней, ла­зареты (солдатский и офицерский) в Царском Селе? «Ан­тимонархист» Н. Клюев, который давно был знаком с пол­ковником Д. Н. Ломаном, начальником лазаретов в Цар­ском Селе.

Может быть, перед царскосельской службой были ка­кие-нибудь предпосылки к верноподданнической «клятве» Сергея царю-батюшке?

В 1913—1914 году Есенин работал в типографии Това­рищества И. Д. Сытина на Пятницкой, состоял в подполь­ном рабочем кружке, распространял прокламации, прини­мал участие в политической забастовке, подписал письмо против меньшевиков, которые настаивали на ликвидации подпольной социал-демократической партии. В письме ра­бочие требовали демократической республики, конфиска­ции помещичьих земель, восьмичасового рабочего дня. Это письмо было адресовано членам 4-й Государственной думы Р. В. Малиновскому, который оказался провокатором. Он передал письмо в московское охранное отделение, и там в «Журнале наружного наблюдения» за № 575 с установ­кой на С. А. Есенина, проживающего по Строченовскому переулку, в доме № 24, квартире № 11, была дана поэту кличка «Набор», и филеры не спускали с него глаз.

Сергей пишет своему другу юности Г. А. Панфилову:

«Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире... Письма мои кто-то читает, но с большой ак­куратностью, не разрывая конверта... Я зарегистрирован в числе всех профессионалистов» (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 104 и 108.).

Среди рабочих типографии, среди подпольщиков шли аресты. Есенин ждал такой же участи. Гражданская, жена Сергея Анна Романовна Изряднова, которая работала в той же типографии, рассказывала, что опасно было не только отдавать по назначению прокламации, расклеивать их, но и трудно было выносить на улицу. При выходе из {234} типографии стояли сторожа, городовые, филеры, они грубо обыскивали рабочих. Есенин придумал хитрую уловку: идет жена или экономка инженера, бухгалтера из типо­графской лавки, несет корзинку. Есенин тут как тут: «Раз­решите донести!» Женщина рада избавиться от ноши, от­дает. Сергей улучит момент и положит прокламации по­глубже в корзину или сумку. А перед воротами скажет:

«Знаете, сейчас начнут обыскивать, все у меня перевернут. Возьмите, я вас догоню!» Женщина выходит, полицейские ее не трогают, А Есенина обыскивают с пристрастием: «Как же!.. «Набор»!» А он за углом догонит женщину, опять ее ноша в его руках, воспользуется минутой, вынет прокла­мации и отправит в карман. У своего дома женщина бла­годарит Сергея, иногда дает баранку, конфету. Есенин то­же благодарит женщину, и оба, довольные друг другом, отправляются в разные стороны.

— А если бы женщина отказалась от услуг Сергея? — спросил я.

— Да что вы! — сказала Анна Романовна.— Золотые кудри, синие глаза. Какая женщина не доверится херу­виму?

Теперь читателю ясно, что стоит утверждение литера­туроведа Юшина о «клятве» Есенина на верность царю 14 декабря 1917 года (по старому стилю). Не могу умол­чать, что литературовед подчеркивает: все это произошло после Октябрьской революции, то есть спустя два с поло­виной месяца после нее. А кто же не помнит известные строки Сергея:

Хотя коммунистом я не был

От самых младенческих лет,—

Но все же под северным небом

Винтовку держал за Совет.

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 268.

Я не устану повторять, что в своих стихах Сергей не лгал, а исповедовался! Что же выходит? Литературовед, называя Есенина великим национальным русским поэтом, не верит его стихам. А если верит, возможно ли, чтобы Сергей рисковал своей жизнью, борясь с оружием в руках за Советскую власть, а спустя два с половиной месяца ставил на карту свою жизнь, давая клятвенное обещание на участие в монархическом перевороте?

{235} Надо об этом писать? Необходимо. Книгу литературо­веда П. Юшина читает огромная масса читателей, а его покаянное письмо в «Вопросах литературы» разве что из­вестно узкому кругу специалистов. Ведь собиратели Есенинианы, писатели, читатели, критики звонили мне по телефону, присылали письма, останавливали на улице, за­давая один и тот же вопрос: «Неужели Есенин был монар­хистом?» «Правда, что Есенин хотел снова посадить на трон царя?»

К этому остается добавить, что Юшин за свою диссер­тацию о поэзии С. А. Есенина получил звание доктора филологических наук....

В то время как я работал над этими воспоминаниями с редактором, вышло второе издание книги Юшина (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин. Идейно-творческая эволюция. Изд-во МГУ, 1969.).

В сво­ем предисловии автор в конце пишет: «В книге учтены замечания, высказанные в печати, а также научных дис­куссиях относительно работ, опубликованных автором ранее. В ней, в частности, снят вопрос о «клятвенном обе­щании», подписанном поэтом вместе с другими солдатами в Царском Селе».

«Снят вопрос о клятвенном обещании!..» Да как же его не снять, когда литературовед В. Вдовин проверил доку­мент «клятвенного обещания»,— им оказалась обычная воинская присяга, которую приносили миллионы призван­ных в царскую армию людей («Вопросы литературы», 1967, № 7.). Это же подтвердило науч­ное исследование Центрального государственного истори­ческого архива СССР («Литературная Россия», 1971, № 2, стр. 7.).

Юшин написал всего пять строчек о своей ошибке, раз­бросанной по многим страницам первой книги! Об этом можно бы умолчать: повинную голову меч не сечет. Одна­ко новая книга Юшина содержит более чем нелогичные замечания о военной службе Есенина. Правильно пишет автор книги: «Искусный царедворец Ломан хочет, чтобы «культурная миссия Федоровского собора, деятельность «Общества» (возрождения художественной Руси,— М. Р.) и лик царя были воспеты в поэзии Есениным». А что же {236} удерживает Сергея от сочинения оды в честь царя? Юшин с серьезным видом замечает: «Нельзя, скажем, упомянуть о связи Есенина с рабочими сытинской типографии и этим объяснить его нежелание выполнить просьбы и требова­ния Ломана. От пролетарского движения поэт был далек в это время» (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин, 1969, стр. 189.). Значит, работа Есенина в подпольном кружке сытинцев не оставила никакого следа в его сознании? Или рабочие принуждали Сергея быть активным под­польщиком? Наоборот, добровольная, рискованная под­польная работа ставила под угрозу свободу, а может быть, и жизнь Есенина. Как-то Анна Романовна Изряднова по­казала мне случайно уцелевший клочок (конец) прокла­мации, которые разносил и расклеивал Сергей по городу. Это был открытый призыв к свержению самодержавия и организации республики. Если бы не пачку таких про­кламации, а такой вот клочок нашли бы при личном обыс­ке Есенина или на его квартире, то неминуема Владимир­ка, ссылка, а то и каторга! Наверно, такая же участь постигла бы Изряднову! Это отразилось в стихах Сергея, написанных в 1915—1916 годах:

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочем ей страх.

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах.

С. Есенин. Собр. соч., т. 1, стр. 179.

Или:

Но и тебе из синей шири.

Пугливо кажет темнота

И кандалы твоей Сибири,

И горб Уральского хребта.

Там же, стр. 203.

Нет, подпольная работа раскрыла Сергею глаза на многое, еще больше вооружила против царского режима и, разумеется, несмотря на его опасение стать пушечным мясом, удержала от оды Николаю Второму...

Конечно, помогла его противоборству с полковником Ломаном и классическая литература и устное народное творчество с их антимонархическим духом, и настроение интеллигенции в 1916 году, знающей, что творится при дворе Романовых. Это верно подмечено Юшиным. Но нель­зя скидывать со счетов и душевное состояние самого {237} Есенина, столкнувшегося вплотную не только с царедворца­ми, но и с русской императрицей и царевнами или с выс­шим светом, например, с салоном графини Клейнмихель. Чего стоит разыгравшийся там эпизод: дворецкий после выступления Сергея вынес ему в переднюю на подносе от их сиятельства двадцать пять рублей за труды. Есенин был оскорблен и велел дворецкому взять эти деньги себе на чай. А у самого, наверно, не было и рубля в кармане...

Юшин документально доказывает, что полковник Д. II. Ломан решил, чтобы Сергей воспевал царя вместе с Н. Клюевым, и обещал издать их совместную книгу сти­хов (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин, 1969, стр. 186—197.). Почему именно с Клюевым, а не с С. М. Городецким, которого Ломан так же давно знал, как и Клюева? Ведь в 1915 году Городецкий напечатал в «Лукоморье» стихо­творение «Сретение царя». Сергею Митрофановичу в руки. и палочка дирижера. В том то и дело, что дружно раскритикованный за «Сретенье», совершивший поездку на фронт корреспондентом, разглядевший гибель русских голодных, необутых солдат и загнивание монаршего престола Горо­децкий был уже не тот. А Клюев как был реакционером, в идеологии и поэзии, таким и остался. Юшин берет Клю­ева под защиту. Я не собирался писать о разговоре Есени­на с Михаилом Герасимовым, это выходило за рамки моих воспоминаний, но теперь вынужден об этом рассказать.

Было это в те дни конца 1923 года, когда Сергей соби­рался организовать группу крестьянских поэтов, встать во главе ее, и для подкрепления своей кандидатуры привез из Ленинграда Клюева. В описываемое утро я пришел в «Стойло», позавтракал и сел в уголке писать срочную бумагу в Наркомпрос. В кафе вошел Есенин с Михаилом Герасимовым, членом «Ассоциации вольнодумцев». Михаил был очень высокого роста, атлетического сложения, с красивым лицом и умными глазами. Он был основателем литературной группы «Кузница», и по его предложению эти литераторы на углу Тверской и Леонтьевского переулка, в бывшем помещении кондитерской Абрикосова от­крыли литературное кафе. По просьбе Сергея я рассказы­вал Герасимову, как работает наше «Стойло Пегаса», какие документы нужны для открытия кафе, и как мы, имажи­нисты, делим отчисления Птички. Михаил был настоящим другом Есенина, участвовал вместе с ним в написании сценария «Зовущие зори» (С. Есенин. Собр. соч., т. 4, стр. 271.) {238}, а также «Кантаты». Кстати, Сергей принимал горячее участие в написании сценария, переписывал его, внося стилистические поправки, ремарки о месте действия, о жестах персонажей и т. д. «Сцены в Кремле», пишет соавтор сценария, поэтесса Надежда Павлович, «арест и бегство Рыбинцева, должны быть от­несены главным образом к Есенину. Тут и поэтическая живописность, и дорогой Есенину Кремль, и, наконец, вся эта часть сценария идет под знаком есенинского «Преоб­ражения» (Надежда Павлович. Как создавался сценарий «Зовущие зори»,—«Литературная Рязань», кн. 2, стр. 302—303).

Участие Сергея в «Зовущих зорях», первом сценарии, отражавшем Октябрьскую революцию, так же, как и в «Кантате», написанной в память бойцов, павших в борьбе за Советскую власть, лишний раз подчеркивает, что работа Есенина в подпольном кружке сытинцев помог­ла ему взяться за тему этих двух по существу партийных вещей. Это же потянуло его к Ленину, и он ПЕРВЫЙ из поэтов создал неповторимый образ великого вождя...

Я поздоровался с Сергеем и Герасимовым, они сели за столик. Есенин заказал себе и Михаилу завтрак и ска­зал;

— Ну, Миша, выкладывай все, как есть!

Поняв, что разговор будет по душам, я взял мою бу­магу, чернильницу, ручку и хотел пойти вниз, но Есенин остановил меня.

— Я буду писать в нашей читальне! — заявил я.

— Сиди! — сказал он.

— Я же буду мешать, Сережа!

— Сиди, говорю!

Поняв, что он хочет иметь свидетеля предстоящего разговора, я остался и стал прислушиваться. Сперва Гера­симов стал упрекать Есенина за то, что он опирается на Клюева. Па это Сергей возразил: одно время за Клюевым шел он, Есенин, Орешин, Клычков и т. д.

— А теперь кто Клюев? — вскинулся Герасимов.— Как был, так и остался монархистом, черной сотней, сек­тантом, а в поэзии — комедиантом: революция ему нужна {239} с божницей, с лежанкой и пасхальным яичком: «Христос Воскресе!»

— Это ты слишком!

— Ничего не слишком! — продолжал Герасимов горя­чо.— Привез его, чтоб все смотрели ему в рот. А рот у него поганый!

Официантка подала завтрак, и некоторое время оба ели молча. Потом Герасимов сказал:

— Зря ты все это затеял. Сам говорил, что ты не кре­стьянский поэт. А теперь, после «Москвы кабацкой», стал крестьянином? Да и грешки твои помнят.

— Это какие же?

— Писал стихи о царе.

— Я писал о царевнах. Они были попечительницами лазарета в Царском Селе. Я написал о раненых, а о ца­ревнах две строчки. Начальник лазарета полковник Ломан велел о царевнах написать, как следует. А то пообещал отправить меня в дисциплинарный батальон. Прямо под немецкие пули. Вот и пришлось! А о царе — вот! — и Сер­геи выразительно показал кукиш.

— Тебе же за эти стихи поднесли злотые часы с це­почкой!

— Улыбнулись они мне. Так и остались в лазарете. Хотел загнать —деньги позарез нужны были...

Этот разговор был прерван приходом писателя Марка Криницкого: он должен был читать лекцию, а ее запре­тили. Он просил Есенина помочь. Сергей стал читать план лекции. Герасимов попрощался, ушел. Мне пришлось спуститься вниз, напечатать письмо в Наркомпрос и заяв­ление на имя начальника Главлита с просьбой разрешить лекцию члену «Ассоциации» Криницкому. Есенин подпи­сал это заявление, и Криницкий, поблагодарив его, поки­нул «Стойло»,

— Слыхал, какие у меня друзья? — спросил Сергей.

— Слыхал и видал,— ответил я...

Пишу все это потому, что надо поражаться мужеству и стойкости в то время двадцатиоднолетнего поэта, кото­рый не написал оды царю, зная, что его могут отправить на фронт.

Благое дело совершил бы литературовед П. Ф. Юшин, если бы вместо спора с В. А. Вдовиным о стихотворении «В багровом зареве» энергично и кропотливо изучил ар­хивные документы, касающиеся работы Сергея в {240} подпольном кружке сытинских рабочих. Убежден, что такие изыскания помогли бы П. Ф. Юшину и другим литературове­дам совсем по-иному истолковать и юность Есенина, и его военную службу, и отношения с Клюевым.

Кстати, о Н. Клюеве. Трудно понять и оценить лука­вого олонецкого дьячка, не повидав его, не поговорив с ним. И напрасно П. Ф. Юшин цитирует его стихотворе­ние «Жильцы гробов» (Н. Клюев. Песнеслов Кн. 2, стр. 181—183, 189), где Клюев укоряет белогвардейцев «за оплевание Красного бога» и «кутейных змий» за мо­литвы о романовском доме, где снова бы «чумазый Распу­тин плясал на иконах и в чашу плевал». Напрасно П. Ф. Юшин укоряет Есенина за то, что он отрицательно оценивает «Песнеслов», называя Клюева врагом: кто-кто, а Сергей знал и понимал Клюева лучше и правильней, чем другие. Ведь не за положительное отношение к Советской власти в начале тридцатых годов Клюев был выслан в Нарым.

31 августа в газете «Правда» появилось письмо за под­писью Есенина и Грузинова:

«Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа «имажинисты» в доселе известном составе объявляется нами распущенной».

Меня удивило, почему Сергей сперва настоял, чтобы я остался в группе, а потом поставил свою подпись под таким письмом. Грузинов же меня возмутил: он оставался в группе, бывал в «Калоше» и т. д. А, главное, никаким создателем имажинизма он не был. Может быть, он оби­делся, что в сборнике «Имажинисты» не были опублико­ваны его уже напечатанные стихи, которые он предлагал. Мои сомнения разрешил сам Иван, который, завидев меня на Петровке, пошел навстречу, давясь смехом.

— Здорово мы вас наподдели? — спросил он.

Я объяснил, что он, Грузинов, числясь в группе, «рас­пустил» сам себя.

— Печатать тебя у нас не будут! — добавил я.

— Я выпускаю сборник стихов в «Современной Рос­сии».

— Это кооперативное издательство недолго прожи­вет,— сказал я, — А что ты будешь делать потом?

{241} В этот момент я не вытерпел и заявил Ивану, что на этот литературный трюк именно он подбил Есенина. Грузинов не возражал, самодовольно улыбаясь. Он пояснил, что трюк направлен против Мариенгофа, который вообра­зил себя вождем.

Мы пошли каждый своей дорогой, но Иван окликнул меня, подошел и сообщил, что Есенин уехал на Кавказ и просил мне передать: как только вернется в Москву, встретится со мной...

Относительно Грузинова я оказался прав. «Современ­ная Россия» очень скоро закрылась, хотя он там успел издать свою последнюю книгу (Иван Грузинов. Избяная Русь. М., «Современная Россия»,1925.), которую подарил мне с дружеской надписью. Успел он выпустить небольшую книгу об Есенине (И. Грузинов. С. Есенин разговаривает о литературе, искусстве. Изд. Всерос. союза поэтов, 1927.).

А потом пошли неудачи: ни его стихи, ни статьи не проходили ни в одном журнале, ни в одной газете. В тридцатых годах нельзя было писать о Сергее по причине приписанной ему есенинщины, и Грузинов принялся за воспоминания — «Маяковский и литератур­ная Москва». Если с последней он еще был знаком, то Владимира Владимировича плоховато знал. Ни одного от­рывка из этих воспоминаний нигде не печатали. Он про­давал все, что писал, получая по сто рублей за лист, в ЦГАЛИ, где они и хранятся. Это не давало ему возмож­ности безбедно жить. Во время Отечественной войны наш Иван Тишайший перебрался в Кунцево, поближе к своей родственнице, которая была замужем за состоятельным художником. Увы! Больно об этом писать, но напрасно надеялся Грузинов на родственное сочувствие: в 1942 году он умер в Кунцеве от голода. А доживи Иван до наших дней, он еще сказал бы свое слово о Есенине...

В сентябре 1924 года я был в одном из московских театров, купил журнал «Новый зритель» № 35 и, листая его, наткнулся на письмо в редакцию:

«В «Правде» письмом в редакцию Сергей Есенин за­явил, что он распускает группу имажинистов.

Развязность и безответственность этого заявления вы­нуждает нас опровергнуть его. Хотя Есенин и был одним {242} из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельст­вом чего является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи.

Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна, а мы никогда в нем, вечно отказываю­щемся от своего слова, не были уверены, как в своем со­ратнике.

После известного всем инцидента, завершившегося судом Ц. Б. журналистов над Есениным и К°, у группы наметилось внутреннее расхождение с Есениным, и она принуждена была отмежеваться от него, что и сделала, передав письмо Заведующему лит. отделом «Известий» Б. В. Гиммельфарбу 15 мая с.г. Есенин в нашем представ­лении безнадежно болен психически и физически, и это единственное оправдание его поступков.

Детальное изложение взаимоотношении Есенина с има­жинистами будет напечатано в № 5 «Гостиницы для путе­шествующих в прекрасном», официальном органе имажи­нистов, где, кстати, Есенин уже давно исключен из числа сотрудников.

Таким образом, «роспуск» имажинизма является лишь лишним доказательством собственной распущенности Есе­нина.

Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман, Вадим Шершеневич, Николай Эрдман».

Я перечитал это письмо еще раз и уставился на свою подпись.

Не стану описывать ссоры из-за этого письма, которые происходили в нашей группе. Перейду сразу к весне 1925 года, когда Есенин вернулся с Кавказа в Москву и зашел днем в клуб поэтов. Я проверял в буфете некото­рые счета у нашего заведующего столовой. Сергей поло­жил мне руку на плечо, я обернулся, он сделал знак, чтоб я шел за ним. Мы вошли в комнату президиума. Он запер дверь на ключ, повесил пальто на крючок и бросил свою шляпу на подоконник.

— Значит, или подписывай письмо против Есенина,— сказал он,— или уходи от нас? Так?

— Нет, Сережа, не так,— ответил я.— Я этого письма не подписывал!

— Да ты что?

— Рюрик тоже не подписывал!

{243} Я вынул из ящика стола книжку с телефонами поэтов, нашел номер Ивнева, дал Есенину и подвинул к нему ап­парат. Он позвонил, попросил к телефону Рюрика. Ему ответили, что Ивнев с середины июля уехал и вернется недели через две.

— Николай Эрдман тоже этого письма не подписы­вал,— продолжал я.— У него телефона на Генеральной улице (Теперь Электрозаводская.) нет. Звони Борису!

Найдя нужный телефон, я сказал его Сергею — он по­звонил. Трубку взяла жена Бориса, танцовщица Вера Друцкая, обрадовалась Есенину. Они немного поговорили, и она позвала Бориса. Эрдман объяснил, что Николай это­го письма не подписывал. Предлагали его подписать Бо­рису и Якулову, оба отказались.

— А Шершеневич? — спросил Сергей, положив трубку.

— Вадим дал карт-бланш Анатолию. В письме есть обычный каламбур Шершеневича: «Роспуск имажинистов является собственной распущенностью Есенина».

Сергей некоторое время сидел, раздумывая.

— В письме есть ссылка на другое письмо, написанное в «Известия» Гиммельфарбу? — задал он вопрос.

— Даю тебе честное слово, Сережа, что этого пись­ма никто из нас в глаза не видал и ничего о нем не слы­хал!

— Верю! — согласился он.— А в пятом номере «Гости­ницы» меня разнесут?

— Я хлопотал об издательстве «Общества имажини­стов». Не разрешили. «Гостиница» кончилась! Он молчал.

— Мариенгоф хотел осрамить меня, как мальчишку! — сказал он тихо, и в его голосе появилась хрипота. Я предложил ему выпить ситро.

— Содовой! — прохрипел он.

Я встал, отпер дверь, подошел к буфету, мне откупо­рили бутылку содовой воды и дали бокал. Я понес все это Есенину. Еще отворяя дверь, услыхал его громкий хриплый голос.

— Что же тут непонятного? — говорил он по телефо­ну.— Разорвать «Прощание с Мариенгофом»... Да, нет, к дьяволу!..

Дата добавления: 2015-06-30