КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Платон об Атлантиде 5 страница
Крыса танцевала легко, дергаясь всем телом и закинув руки за голову. Серёга по-медвежьи топтался рядом. В метре-двух извивался и подпрыгивал Санди, странно при этом поглядывая на Серёгу с Крысой. Может, сказать чего хотел. А, может, это освещение обманывало. Стоило на секунду отвернуться, как Санди куда-то пропал. Медвепут разразился заключительными стуками и взрыкиваниями, убавил громкость и совсем замолчал, лишь слегка электрически гудел и потрескивал. Танцующие тоже остановились, шумно дыша и переговариваясь, ожидали продолжения, некоторые шаркали ногами, как застоявшиеся лошади. Почти все были серьезны, непатриотично улыбалась лишь пара-другая девчонок. Лазеры погасли. В наступившей относительной тишине Медвепут вдруг сказал по-русски и не открывая пасти: – Раз! Раз! Проверка! Э-э… Дорогие гости нашего танцевального вечера! Сегодня у нас в гостях известный многим, наш уважаемый и любимый, анархист и футурист Александр «Санди» Горячев! Вот он, приветствуйте! Серёга покрутил головой, но нигде Санди не увидел. Дальний угол сарая в этот момент осветился. Похоже, Санди был там, но его заслоняла толпа. – С анархическим, мать его, приветом! – закричал Медвепут, теперь голосом Санди. – Спасибо, кореша и корёшки… корюшки… чувихи! Спасибо! Мы сегодня гуляем, мы прямо с акции! С успешной акции, должен отметить! Хотите знать больше – слушайте завтрашние сплетни, радио ОБС, «одна баба сказала»! Ключевое слово – «Кондитерская фабрика»! Больше не скажу, тайна! Не моя тайна, партийная, анархо-футурическая! Я и так уже много вам лишнего сказал! Но какие секреты между своими, да?! Присутствующие затопали и засвистели, как бы намекая этим, что между своими секретов нет, и быть не может.
– Я хочу вам спеть известную старинную народно-патриотическую анархистическую песню, всем знакомую, а вы подпевайте! – продолжал Санди. – Слова все знают! «Цыплёнок пареный»! Громкие крики, смех, редкие хлопки. Санди прокашлялся. – Цы! – цыкнул он на всех. – Плё! – выплюнула толпа следующий слог. – Нок! – восторженно закончил Санди. И дальше уже орали все вместе: – Жа-ре-ный! Цыплёнок пареный! Пошел по городу гулять! С помощью Медвепута Санди легко перекрикивал толпу, вел мелодию, блеял козлом: – Его поймали! Арестовали! Велели пач-порт по-ка-зать! – Мобилы! – заорал кто-то дурашливо. Толпа отозвалась гоготом. Серёгу посетило нехорошее чувство, что Санди поет песню лично про него, Серёгу, про то, как его поймали-арестовали. Издевается, а почему – непонятно. События в песне, меж тем, нарастали: – Паспорта нету! Садись в карету! Кареты нету! Пошел в тюрьму! Ну, точно, поет про Серёгу! – Тюрьма закрыта! – ревела толпа. – Садись в корыто! – нашелся Санди. – В корыте гря-зна-я во-да! – сообщили ему. Серёга помотал головой, начиналась какая-то чушь, такого с ним не было. Дальше шло уже неприкрытое враньё: Я не советский, И не медведский, Я просто бедный анархист! Я не расстреливал, Не ликвидировал, Перед людьми и богом чист! А на бульварчике Гуляют барчики, Глядят на Пушкина в очки: – Скажи нам, Саша, Ты – совесть наша, Когда ж уйдут большевички? Народ в музыкальном сарае недоуменно затих, такого продолжения он, похоже, не знал. Песня, по всему, выходила не патриотической, а явно политической. В голосе Санди прорезалась издёвка. – А вы не мекайте, Не кукарекайте, – Пропел им Пушкин тут стишки,- Когда верблюд и рак Станцуют краковяк, Тогда уйдут большевики! И Санди повторил, на другой уже мотив: Когда верблюд и рак Станцуют краковяк – Тогда, как лед с реки, Сойдут большевики!
Народ безмолвствовал. – Цыплёнок жареный… – тихо сказал Санди. – Цыплёнок пареный. Цыплёнки тоже хочут жить… И замолчал. Песня кончилась. Никто не двинулся с места. Медвепут под потолком постучал барабаном и вкрадчиво спросил: – Ни хао? – Да пошел ты на хер! – крикнул кто-то. Клоунская водка скрутила Серёге желудок, и он, зажимая ладонью рот и раздувая щеки, метнулся к выходу, Крыса поспешала следом. Удивительно, но у нее даже нашелся карманный платок. Пока Серёга выворачивал наизнанку пустой желудок, Крыса по-бабьи причитала и гладила Серёгу по согнутой колесом спине. Смысл ее причитаний сводился к тому, что Серёга бедный, что Санди всем известный провокатор, что теперь Санди будет «керосинить» до утра, что Серёге надо регулярно питаться, что надо взять у Санди немножко денег и сводить Серёгу поесть чебуреков, но сегодня уже все закрыто, и лучше она отведет Серёгу к одному очень хорошему человеку переночевать. Вышла луна и выкрасила рифленый бок патриотической дискотеки «Керосин» в мертвенный «президентский» цвет. Серёга выпрямился и утер слезы. Медвепут в своем жестяном ящике уже снова колотил в барабаны и завывал гитарой. В щели были видны зеленые сполохи лазеров. Люди танцевали молча. Топот набирал силу, словно танцующие старались покрепче вбить в пол косточки несчастного пареного и жареного цыплёнка. Глава 6. ЧЕЛОВЕК
Хорошего человека, готового пустить наших друзей переночевать, пришлось сначала долго будить. Серёга и Крыса стояли на темной лестнице маленького, всего лишь трехэтажного, городского дома, Крыса стучала в дверь, но получалось у нее это плохо, потому что дверь была обита потертым дерматином, и поглощала все стуки без остатка. – Дядя Юра, – бубнила Крыса, – ну, дядя Юра же! Вы дома? Это я, Женя. Откройте, пожалуйста! – Кто это? – отозвался, наконец, из-за двери долгожданный дядя Юра. – Женька, это ты, что ли?! – Да, это я, дядя Юра, это Женя, – обрадовалась Крыса. – Пустите, пожалуйста, дядя Юра. А то я, понимаете, опять убежала. И Крыса хихикнула. – Ты одна там? – спросил дядя Юра. Похоже, человек он был не только хороший, но и осторожный. – Я не одна. Я с… э-э… с молодым человеком, – замялась Крыса, чем очень удивила Серёгу.
– С молодым человеком, значит, убежала? А молодой человек имеет голос? – Скажи что-нибудь, – Крыса толкнула Серёгу локтем в бок. – Поздоровайся. – Свободу народу… – Я шизею, дорогая редакция, – пробормотал за дверью дядя Юра. Помедлил и защелкал замком, стал открывать. Оказался дядя Юра – дедушкой. Небольшого роста, с седой «шкиперской» бородкой, крепким и плотным, как лесной гриб-боровик. Или подберезовик – в пижамных штанах и тельняшке. И в очках. Взгляд у дяди Юры был цепкий и внимательный, будто и не спал он только что вовсе. А, может, и вправду не спал еще дядя Юра – за спиной его в приоткрытую дверь комнаты виден был застеленный одеялом диван и раскрытая книга на нем, корешком вверх. И уютно горела лампа на стуле рядом. А над диваном висели фотографии в рамках, много! Очень много. Лица, фигуры, люди, все черно-белые, как в книжках. Точно, говорила же Крыса по дороге сюда, что дядя Юра – фотограф. Неужели это он сам все сфотографировал?! – Ты, Женька, сдается мне, не снова убежала, – говорил меж тем дядя Юра. – Похоже, ты и не прибегала вовсе, так и шлындаешь. Крыса промолчала. Потом подтолкнула Серёгу вперед и представила: – Это Серёжа. – Здравствуйте, молодой человек Серёжа, – рука у дяди Юры была сильная и широкая. Совсем не стариковская. – Сережа был со мной на дискотеке, дядя Юра, – щебетала дальше Крыса, – и ему даже переночевать совсем негде. А не могу же я его ночью одного бросить, правда? Да еще этот детский комендантский час! Можно мы у вас переночуем, дядя Юра? Ну, дядя Юрочка!.. Дядя Юра пожевал нижнюю губу. – По мне, так ночуй. А что, у молодого человека своего жилья нет? – Он не местный, дядя Юрочка. Спасибо большое! Вы не думайте только ничего, мы порознь ляжем! – Я и не думаю. Чего же мне думать… Снимайте сапоги, молодой человек. Нет-нет, за дверь не надо ставить. Тут народ лихой, сопрут. Крыса прошла в комнату прямо в бутсах. Ходила, рассматривала фотографии на стенах. – Дядя Юрочка, а у вас есть что-нибудь пожевать? А то мы с утра только на шоколаде и живем. – Кучеряво живете. Как в анекдоте – дайте воды попить, а то так курить хочется, что и переночевать негде.
– Курить я, кстати, бросила, дядя Юра, как вы и советовали. Честно-честно! – Вот и славно. А я закурю. – Так я посмотрю в холодильнике, да? Серёга с удивлением заметил, что у Крысы напрочь исчезли все ругательные словечки. Это была какая-то другая уже Крыса. Новая. И не Крыса вовсе, а – Женька. Пять минут спустя Серёга сидел на табуретке в крохотной кухоньке дяди Юры и жевал хлеб с сыром. На столе исходила паром керамическая кружка с чаем, в плошке рядом напитывалась кипятком индийская лапша. Серёга жевал и улыбался, ему было хорошо, очень даже по-домашнему. Будь он кошкой, он бы замурлыкал. Стены кухоньки тоже были сплошь в фотографиях. Серёга присмотрелся – похоже, на одной была Крыса, в полный рост на фоне какой-то занавески. Голая. Серёга вскочил и подошел поближе. Точно, Крыса! Её лицо, ее короткие всклокоченные волосы, ее грудки-кукиши, узкие бедрышки и знакомые ножки-спички. И все, что к этим спичкам прилагается. Крыса стояла прочно, широко расставив ноги, руки были закинуты к затылку, будто она чесала лопатки, острые локти торчали вверх и вперед. Взгляд у Крысы был вызывающий. У Крысы же, зашедшей в этот момент на кухню, взгляд был безмятежный. Но тут же сделался виноватым, когда она заметила, что именно разглядывает Серёга. – Юрий Александрович фотограф, фотохудожник – сказала Крыса, убеждающе и успокаивающе, как малому ребенку. – Фотография – это искусство, это как картины писать. Я ему иногда позирую. Это тоже искусство. Как модель. Для красоты. Я ему не давала, если ты это хочешь сказать. Юрий Александрович не из таких. – Не из каких? – Не из этих, – и Крыса сказала какое-то слово, смешное, как щенячья кличка. Серёга не знал, что и думать. Душа ему подсказывала, что стоять голой, с руками за головой, на фотографии в кухне знакомого старика – в этом ничего плохого нет. Это называется – позировать моделью. Моделью, надо думать, человека. Юрий Александрович, как уверяла Крыса, очень хороший и зря девчонки не обидит. Серёга знает Крысу два дня, а Юрий Александрович сильно подольше. Серёга молодой, а Юрий Александрович старый. Серёга видел Крысу голой по пояс, а Юрий Александрович – целиком. Вроде бы, все справедливо. – Ешь лапшу, – сказала Крыса. – А то остынет. В комнате дядя Юра делал что-то странное – разбирал диван на подушки и бросал их на пол. Затем из шкафа появилось одеяло. Все вместе образовало собой дополнительное спальное место. На одного. Если обняться – то и на двоих. Если только крепко обняться. Неужели?! Нет, не может быть на свете такого счастья, просто не бывает! – А вы, Сережа, будете спать в кресле, оно у меня раскладывается. Ну, точно – не бывает! Такое невезение… Крыса плюхнулась на диванные подушки, и, задрав к потолку ноги, принялась развязывать шнурки на бутсах. Насилу справилась. – Отвернись, я джинсы сниму, – потребовала она у Серёги. Серёга послушно отвернулся. Вдоль задней стены комнатки громоздились стопками книги и журналы – «Советское фото», «Российское фото», просто «Фотография» и еще какая-то «Цифровая фотография». А Юрию Александровичу она отвернуться не предложила, подумал Серёга. – Дядя Юра, у вас нет майки какой-нибудь взаймы, мне вместо ночнушки? – спросила Крыса невинным тоном. Юрий Александрович хмыкнул, стукнула дверца шкафа. – Есть рябчик ненадеванный, пойдет? Серёга обернулся – рябчик оказался не птицей, а еще одной тельняшкой, без рукавов, в виде майки. Крыса, прикрывшись ниже пояса одеялом, стягивала через голову свитер заодно со своей вечной желтой майкой. Отбросив их комком в сторону, Крыса легко и освобождено вздохнула, повела плечами и пошлепала себя ладонью по голому животу. – Надо худеть, – сказала она. Хотя худеть-то ей было уже некуда. Юрий Александрович внимательно разглядывал ее, наклонив голову набок. Крыса замедленными движениями взяла майку-рябчик и принялась ее расправлять. – Ой, она мне, наверное, большая будет… – сказала она мечтательно. – Так, – скомандовал дядя Юра. – Женька, кончай придуриваться. Хочешь поработать – так и скажи. – Ну, я не зна-аю… – протянула Крыса. – Наверное, поздно уже… – Женька! На работу – шагом марш! – Хорошо, дядя Юрочка, – Крыса откинула одеяло и вскочила, нетерпеливо переступая по подушкам голыми ногами. Ну, точно, другая девчонка совсем. От прежней анархистки и борца за свободу-народу остались только черные трусишки на завязочках. – Серёжа, ты можешь пока посмотреть альбомы, у Юрия Александровича их много. Ведь можно же, дядя Юра? Дядя Юра деловито доставал отовсюду фотографические принадлежности, навинчивал на фотокамеру какие-то кольца, разматывал провода, включал лампы. Одна лампа была с самодельным абажуром из старого зонтика. Небогато жил Юрий Александрович. – Смотрите что хотите, молодой человек, – сказал он, укрепляя на стене на гвоздях большое темное покрывало. – Альбомы там, в углу. А лучше – смотрите на вашу подругу. Только не мешайте нам работать своими советами. Серёга, чтобы не мешать, отошел к стене, сел на пол и оперся спиной. Эти двое – Женька и дядя Юра – не нуждались ни в нем, ни в его советах. Они вообще ни в чем не нуждались. Они работали. Деревенские работают – картошку копают, городские – голыми фотографируются. Было это так: Женька, освещенная зонтиком, стояла на фоне темного полотна, и даже не стояла, а постоянно двигалась, поворачивалась, изгибалась, как будто перетекая из одной двухсекундной позы в другую, каждая – чуднее предыдущей. При этом Женька неотрывно смотрела на дядю Юру, а точнее сказать – на его фотокамеру, взгляд Женьки был блудливым, улыбка летучей и дразнящей. Женька то обнимала себя за плечи, то ладонями подбирала волосы вверх, то заводила руки за спину и слегка приседала, то расставляла ноги пошире и наклонялась вперед, придерживая грудки кончиками пальцев. В каждом плавном движении была нарочитая лень и показуха, как у кошки, нежащейся на теплой печи. Юрий Александрович, соблюдая от Женьки дистанцию метра в два, тоже находился весь в движении, тоже приседал, становился на одно колено, выпрямлялся и поднимал камеру над головой, а один раз даже с кряхтением лег на пол. Смотрел он при этом не на Женьку, как можно было бы ожидать, и как точно делал бы на его месте Серёга, а только на свою фотокамеру – маленькое зеркальце на ней тоже показывало Женьку, только была она там какого-то странного цвета. Каждые две секунды Юрий Александрович нажимал кнопку на камере, отчего та пыхала ярким светом, щелкала и жужжала, потом дядя Юра командовал Женьке: "Делай!" – и Женька перетекала в следующую позу. Как-то она сама, без подсказок, соображала что именно надо "делать" – повернуться попой, поджать левую ногу или даже приспустить трусы. Душа Серёге подсказывала, что девчонки такие штучки с рождения знают, не иначе. Тут дядя Юра бросил Женьке тельняшку-рябчик. Женька надела рябчик – и исчезла! Вместо томной кошки явился бравый моряк и защитник морских рубежей отечества! К нему прилагались: выправка-осанка, орлиный взгляд и твердая дисциплина. Даже имя изменилось: не Женька, и не Крыса, а – матрос Женькин. "Женькин, делай!" – командовал Юрий Александрович, и Женькин делал – брал под козырек, равнялся на лево, притоптывал пятками и натягивал тельняшку снизу так, что сверху вылезал и дразнился один из кукишей. Юрий Александрович нажимал кнопку, лампа вспыхивала, как маяк на море, камера жужжала лебедкой, капитан басил в мегафон: "Женькин, делай!", а Женькин был уже и рад стараться – натягивал воображаемый канат, карабкался по вантам, сияя голыми ногами, мыл палубу веревочной шваброй, а под конец даже станцевал "Яблочко". Серёга только поражался увиденному. Кажется, он даже сидел с открытым ртом, как дурак. Иногда Крыса бросала на него беглый внимательный взгляд, усмехалась довольно и еще поддавала жару, так что дядя Юра не успевал жать на кнопку, а пластмассовый ящик под столом не успевал выплевывать готовые цветные фотографии. Наконец, все притомились, а в ящике кончилась бумага. От такого театра спать всем совершенно расхотелось. Дядя Юра заварил себе и всем желающим чай с мятой и принес из кухни хлеб и варенье, Женька забралась с ногами на стул, натянула майку-рябчик на колени, и принялась лопать варенье и заедать его хлебом, ну и Серёгу тоже позвали. Юрий Александрович придирчиво рассматривал фотографии, большую часть бросал под стол как неудавшиеся, некоторые же прятал в альбом. – Женька, Женька, – приговаривал он. – Тебе не анархисткой, тебе артисткой надо быть. В тебе, чертовке, талант сценический пропадает. А ты жизнь на чёрти что растрачиваешь. – Я не растрачиваю, – отвечала Женька с набитым ртом. – Я борюсь. Против демократии и за свободу народу. – Причем тут демократия… – вздыхал Юрий Александрович. – Что ты в демократии понимаешь! – Я что надо понимаю, вы не думайте! В Америке была демократия – стал кризис и депрессия. У нас пытались собезьянничать – стало хуже, чем было. Нацболы пришли. Разве это правильно, когда важные решения принимают путем демократических опросов прохожих на улицах?! – Неправильно, конечно, но при чем тут демократия?! – Так это же она и есть. – Нет. – Не спорьте, дядя Юрочка, вы отстали от жизни, как все эльтеры. Народ должен быть свободен. Ведь это же ужас какой-то, когда Лимонов давно уже помер, а все еще указы подписывает! – Ерунда, это Шойга подписывает. – Но от имени Эдьки Лимонова! – Это традиция такая. И чтобы с большевиками не ссориться. Не один черт, кто подписывает?! – Не один. И это не традиция, а тирания. А будущее – за анархией. Анархия – мать свободы. – Порядка. – И порядка тоже. При анархии никто никого не угнетает. Потому, что если будешь угнетать – тебе сразу люлей навешают. – Кто? – Анархисты, кто же еще. – И чем же тогда анархия от тирании отличается? – Тем, что не тирания! Что вы придираетесь всё, дядя Юра?! Вы еще скажите, что против зла и угнетения не надо бороться! – Не надо, – сказал дядя Юра. Крыса фыркнула, едва не подавившись хлебом с вареньем. – Не надо, – повторил дядя Юра. – Добро не борется со злом. Это, наоборот, зло борется с добром. Извечная борьба Зла с Добром. – Козла с бобром, – язвительно сказала Крыса. – Бобр добр, козёл – зёл. Серёга вспомнил, что знавал одного соседского козла. Тот, действительно, был неприятным, мстительным животным. Бобров же Серёга видел только на картинках в учебнике биологии. Были ли они добрыми, Серёга не знал. Наверное, были, раз Крыса так говорит. – Добро не борется со Злом, – развивал тему дядя Юра. – Добро просто есть. Как корова, как трава. Ни на кого не нападает, растет себе под солнцем и радуется жизни. А Злу это ненавистно. Потому что, Зло завидует Добру, оно так не может – жизни радоваться. И Зло стремится Добро извести. Как волк корову. Или как сапоги траву. Серёга подумал о своих резиновых сапогах. Разве они злые?! – У Аркадия Аверченко, – говорил дальше дядя Юра, – есть замечательный рассказ под названием "Трава, примятая сапогом". Сто лет уже этому рассказу. Смысл его в том, что растет трава, зеленая и мягкая, но вот пришли сапоги, а в сапогах – большевики, и растоптали траву, вмяли ее в землю. Думают – победили. Но большевики уйдут, и трава снова поднимется, снова зазеленеет. Уже и большевики вместе с сапогами будут убиты и сгниют в земле, а трава будет расти и зеленеть. Она победит, а не сапоги. Не сразу, но победит. Без борьбы, без выстрелов. Большевики не вечны, трава и добро вечны. Они останутся, а большевики уйдут. – Да-а… – протянула Крыса. – Уйдут они, как же! Когда верблюд и рак станцуют краковяк. – Тверская улица, кудахчет курица, когда ж уйдут большевики, – пропел вполголоса дядя Юра. – Да, сто лет прошло, а они все еще здесь. Что ж, татары триста лет правили. А ведь ушли же. – Или их заставили, все-таки? – Заставили, – согласился дядя Юра. – Но не войной. Не убийствами, и не мечами с копьями. Все это было, конечно. Но татары ушли добром. Не были разбиты, сами ушли. Ихний хан потом недолго прожил, свои же татары его через годик зарезали. Зло уничтожает себя само. – Вот так вот прямо само и уничтожает?! Вот так вот прямо – взяли и сами ушли?! – Уничтожает, так или иначе. Волк задерет одну корову из стада – и придет ему конец от мужицкого ружья. Ел бы кроликов, как положено – был бы жив. – А кроликов бедных есть – это не зло?! – Это не зло. Это порядок такой. Будет есть слишком много – кролики кончатся, и волк зиму не переживет. Сам себя накажет. – Лучше я его сама накажу, из ружья. Пока он всех кроликов не съел. – Ну и получится, что ты на стороне зла, на стороне ружей и сапогов. Ты этого хочешь? – Я хочу, чтобы народ был свободен, и кролики тоже. И я не на стороне зла. – Если ты борешься – вашими анархическими бомбами и кастетами – то ты на стороне зла. Если не борешься, а живешь и жизни радуешься, то – на стороне добра. – Но ведь нельзя же так! – крикнула Крыса и вскочила. – Если зло нападает на добро – надо со злом бороться! Это же правильно – бороться! Что, смотреть, что ли, как корова какая, пока волк все стадо не загрызет?! Юрий Александрович тоже встал. Серёга подумал, и встал тоже, за компанию. – Я тебе на примере покажу, – сказал Крысе Юрий Александрович, беря её за локоть. – Встань вот здесь. Ты будешь – беззащитное Добро. – Я буду добрый кролик, – согласилась Крыса и попрыгала на месте. – Серёжа, подойдите сюда, встаньте сбоку. Вы – на стороне Добра, на стороне всех кроликов вместе, и Женьки в частности. Вы ведь на её стороне, молодой человек? – А то! – ответил Серёга. – Прекрасно. Значит, она – это Добро, а я временно буду на стороне Зла. Вот смотрите, я беру в руки вот этот здоровенный словарь, очень тяжелый и твердый. Очень больно бъется. Приготовились? И я хочу ударить Женьку словарём по голове! Юрий Александрович шагнул вперед, замахиваясь толстым томом, Крыса взвизгнула и присела, закрывая лицо руками и живот коленом, а Серёга просто автоматически дернулся наперерез, поймал в воздухе опускающийся уже словарь, и вырвал его у Юрия Александровича из рук. Мгновение он раздумывал, не врезать ли дяде Юре в обратку этим словарем по седой голове, но фотограф уже и сам отступил назад, наклонил голову набок и улыбнулся. Серёга подумал, положил словарь на пол, и отодвинул его ногой подальше от дяди Юры. – Вот, – сказал дядя Юра удовлетворенно. – Я не ошибся. Теперь понимаете? Серёга кивнул, а Крыса спросила: – Что понимаем? – Понимаете, как надо поступать? – продолжал дядя Юра. – Не надо бороться, надо защищать. Очень просто – за-щи-щать. Если больше нечем, то защищать собой, заслонять телом. Поняли? Не меч я вам несу, но щит. – Ну, ладно, он пусть защищает, – сказала Крыса. – А мне-то тогда что делать, по-вашему?! Матом ругаться, что ли?! – Ты же кролик, – развел руками дядя Юра. – Убегай! Скачи, путай следы! Убегать не стыдно, стыдно позволить себя съесть. Стыдно побояться придти на помощь. – Херня какая-то, – сказала Крыса сварливым голосом. Она отошла к дивану, села, и плюхнула на колени подушку. – Так все начнут бегать. Я не хочу убегать! Я вам не трусливый кролик какой-нибудь. Это мой город, пускай нацболы сами убегают. Как ваши татары, триста лет назад. – А кто тогда страной управлять будет, дорогая моя? – Кто останется. Народ. – А народ может? – Может. Нацболы не дают только. – А народ хочет? – Захочет. – Когда народ управляет, это и называется – демократия. Представительная. Народ управляет через своих представителей. А ты же против демократии. – Если демократия народная, то я не против. Пусть представляют. Вот вы, дядя Юра, и будете нашим представителем. – Спасибо сердечное. Только я не хочу. – Не хотите служить народу?! Если мы вас выдвинем – будете. – Женька, Женечка… Ты не понимаешь, – дядя Юра подошел и сел рядом с Крысой. – Ты думаешь, что человек идет во власть служить народу? Это большое заблуждение, девочка моя, и не только твоё. – А он воровать идет на самом деле, хотите сказать? – Ну, кто-то и воровать, конечно. Нет, человек идет во власть дело делать, работать. Как лошадь. Политики – это, на самом деле, лошади. – Козлы они. – Это плохие политики козлы. А обычные политики – лошади. Но лошади не простые. А, скажем так, маршрутные. – Чушики вы всё говорите… При чем тут лошади?! – Ну, это аллегория, сравнение такое, для наглядности. Маршрутные лошади, ага. Нормальная лошадь везёт телегу куда скажут, а маршрутная – только по своему любимому маршруту. Одна – только к социализму. Другая – только к капитализму. Третья – ещё куда-нибудь. Но только туда. И нету такой лошади, которая сказала бы: хочу народу служить, садитесь, люди, я вас бесплатно покатаю для вашего удовольствия! Нет, политик, как лошадь, тащит страну-телегу только к своей цели, к своему идеалу. – А разве нельзя иметь идеалы – народу служить? – Нет такого идеала. Хочешь служить народу – иди в официанты. Если ты услышишь, что кто-нибудь идет в политику народу служить – значит врёт он, себе он будет служить, воровать то есть. Политик служит делу. Не народу, а стране. Полису, а не демосу. Хозяйству, экономике, образованию. Телегу тащит, а не детишек по кругу катает. – Телегу!.. А детишек-то тогда кто повезёт?! – А детишки – то есть, люди – они рядом с телегой пойдут, своими ногами. Не маленькие. Только если больной кто, или совсем слабый, тому позволят на телеге немного посидеть, с краю. Серёге вдруг, как живая, представилась такая картина – по бескрайнему полю везёт усталая лошадь тяжело груженую телегу. Поле незнакомое, болотистое, чавкает под ногами. Дороги никакой нет. А идти надо. Остановиться нельзя, засосёт телегу трясина. Рядом с телегой идут, рука в руке, Серёга с Крысой. Идут к солнцу, низкому, красному, рассветному. Дядю Юру, как старенького, пустили посидеть на телеге. Чтобы не отставал. Он едет, книжку читает. Лошадь, которая телегу тащит – особая, маршрутная. Левые ноги у нее чуть длиннее правых, поэтому при ходьбе лошадь несколько забирает вправо. А вожжей у Серёги нет, направить лошадь невозможно. Можно только ее сменить на другую, свежую, и с ногами наоборот. Чтобы влево уже забирала. Морока, конечно, та ещё – уставшую лошадь выпрягай, сзади к телеге привязывай, новую лошадь с нужными ногами выбирай, запрягай, за солнцем следи… Но что делать! Так и движемся – виляем, петляем, назад пятимся. Солнце от этого ближе не становится. Да еще эти нацболы!.. Уж так им хотелось телегу в свою сторону тащить! Прежнюю лошадь гранатой извели, сами впряглись неумело – а телега тем временем в бочажину по ступицы провалилась, и ни с места! Роют нацболы копытами землю, да только телега не сдвигается ни на шаг, лишь глубже проседает. И что же теперь делать посоветуете, а, Юрий Александрович?! – Менять эту лошадь, что же еще! А она не даёт меняться! Взбесилась, кусается, копытами бьётся! Опасная для жизни лошадь оказалась! – Тогда ее надо отвлечь. Глаза ей закрыть ладонью, и постромки незаметно перерезать. Убежит – да и черт с ней. А если другой, свежей лошади нету? – Найдётся. Лошади всегда есть, надо только не бояться искать. Не бывает страны без лошадей, без политиков. А как искать-то?! – Ну, рецепт-то известный. Как в сказке. Надо выйти в поле и крикнуть-гаркнуть: "Сивка-бурка, вещая каурка! Встань передо мной, как лист перед травой!" Мигом набегут и в очередь выстроятся. Тогда только и гляди, у кого в какую сторону ноги заточены. Серёга скосил взгляд на Крысины ноги. Вот у кого они заточены как надо! Точёные такие, что и говорить. – Да-а, – сказала Крыса. – В сказке-то всё легко! А вы попробуйте в жизни! Когда мобилы вам сигаретами руки прижигают! – Да я понимаю… – ответил Юрий Александрович и погрустнел. На том разговор и закончился. Через час все уже спали – Юрий Александрович на диване, Крыса на подушках на полу, а Серёга в кресле. Среди ночи Серёга проснулся, в комнате было темно, только моргал красным огоньком фотопечатный ящик под столом – хотел бумаги. Юрий Александрович похрапывал, Крыса спала мышкой, беззвучно, во сне она была непривычно тихой, очень домашней и совсем не анархической. Серёга скосил глаза на окно. За ним было черно, и виднелось только несколько ярких точек – звездочки. Они помигивали, будто переговаривались. Серёга улыбнулся и снова уснул. – Серёгин? – басом сказала одна звезда другой. – Алло? Вы не заснул еще там? Вторая звезда, поменьше первой, покашляла и ответила: – Нет, товарищ старший полковник, еще не сплю, с бумагами работаю. – Вы у меня сыч еще тот, известный. По ночам не спишь, все роешь. Выслужиться, небось, хочешь. – Нет, товарищ старший полковник, выслужиться не хочу. – Ти-ихо в лесу-у… – хрипло пропела первая звезда. – Только не спят дрозды. Знают дрозды, что получат… Ну, как там дальше? Слова помнишь? Молчание.
Дата добавления: 2015-06-30; Просмотров: 303; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |