Сергей Есенин 1895 — 1925 1 страница

СТАНСЫ

ГАНДЛЕВСКИЙ С. ОПЫТЫ В СТИХАХ. – М.: «ЗАХАРОВ», 2008

СЕРГЕЙ ГАНДЛЕВСКИЙ. РОД. В 1952 Г.

Памяти матери

1

Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла

Городскою рекою баржа по закатному следу,

Как две трети июня, до двадцать второго числа,

Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,

Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,

Как со всех четырех сторон света гремело в июле?

А что речи нужна позарез подоплека идей

И нешуточный повод – так это тебя обманули.

2

Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,

За углом в подворотне грохочет порожняя тара,

Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,

И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.

Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,

Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,

Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,

Что приходит на память в горах и расщелинах ада.

3

И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,

И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,

Осязая оконные стекла, программный анчар

Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.

И хоть уровень школьных познаний моих невысок,

Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе

С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.

Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!

4

Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,

Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,

Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя

И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.

Локтевым электричеством мебель ужалит – и вновь

Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,

Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь

Это гиблое время и Богом забытое место.

5

В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,

Колобродит на кухне и негде достать пипольфена.

Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,

Даже если он в траурных черных трусах до колена.

В этом месте, веселье которого есть питие,

За порожнею тарой видавшие виды ребята

За Серегу Есенина или Андрюху Шенье

По традиции пропили очередную зарплату.

6

После смерти я выйду за город, который люблю

И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,

Одержимый печалью, в осенний простор протрублю

То, на то не хватало мне слов человеческой речи.

Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,

Как скворчало железное время на левом запястье,

Как заветную дверь отпирали английским ключом…

Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.

1987

***

Среди фанерных переборок

И дачных скрипов чердака

Я сам себе далек и дорог,

Как музыка издалека.

Давно, сырым и нежным летом,

Когда звенел велосипед,

Жил мальчик – я по всем приметам,

А, впрочем, может быть, и нет.

- Курить нельзя и некрасиво…

Все выше старая крапива

Несет зловещие листы.

Марина, если б знала ты,

Как горестно и терпеливо

Душа искала двойника!

Как музыка издалека,

Лишь сроки осени подходят,

И по участкам жгут листву.

Во мне звенит и колобродит

Второе детство наяву.

Чай, лампа, затеррасный сумрак,

Сверчок за тонкою стеной

Хранили бережный рисунок

Меня, не познанного мной.

С утра, опешивший спросонок,

Покрыв рубашкой худобу,

Под сосны выходил ребенок

И продолжал свою судьбу.

На ветке воробей чирикал –

Господь его благослови!

И было до конца каникул

Сто лет свободы и любви!

***

Есть старый флигель угловатый

В одной неназванной глуши.

В его стенах живут два брата,

Два странных образа души.

Когда в ночной надмирный омут,

Робея, смотримся, как встарь,

Они идут в одну из комнат,

В руке у каждого фонарь.

В янтарных полукружьях света

Тогда в светелке угловой

Видны два женские портрета,

И каждый брат глядит на свой.

Легко в покоях деревенских.

Ответно смотрят на двоих

Два облика, два лика женских,

Две жизни бережных моих.

Будь будущее безымянным.

Будь прошлое светлым- светло.

Все не наскучит братьям странным

Смешное это ремесло.

Но есть и третий в доме том,

Ему не сторожить портрета,

Он запирает старый дом

И в путь берет котомку света.

Путем кибиток и телег

Идет полями и холмами.

Где голубыми зеркалами

Сверкают поймы быстрых рек.

***

А. Ц.

Как просто все: толпа в буфете,

Пропеллер дрогнет голубой, -

Так больше никогда на свете

Мы не увидимся с тобой.

Я сяду в рейсовый автобус.

Царапнет небо самолет –

И под тобой огромный глобус

Со школьным скрипом поплывет.

Что проку мямлить уверенья,

Божиться гробовой доской!

Мы твердо знаем: рвутся звенья

Кургузой памяти людской.

Но дни листая по порядку

В насущных поисках добра,

Увижу утлую палатку.

Услышу гомон у костра.

Коль на роду тебе дорога

Написана, найди себе

Товарища, пускай с тревогой,

Мой милый, помнит о тебе.

***

Цыганскому зуду покорны,

Набьем барахлом чемодан.

Однажды сойдем на платформы

Чужих оглушительных стран.

Метельным плутая окольным

Февральским бедовым путем,

Однажды над городом Кельном

Настольные лампы зажжем.

Потянутся дымные ночи –

Good bye, до свиданья, adieu.

Так звери до жизни охочи,

Так люди страшатся ее.

Под старость с баулом туристским

Заеду – тряхну стариной –

С лицом безупречно австрийским,

С турецкой, быть может, женой.

The sights необъятного края:

Байкал, Ленинград и Ташкент.

Тоскливо слова подбирая,

Покажет толковый студент.

Огромная русская суша.

Баул в стариковской руке.

О чем я спрошу свою душу

Тогда, на каком языке?

ДЕКАБРЬ 1977 ГОДА

Штрихи и точки нотного письма.

Кленовый лист на стареньком пюпитре.

Идет смычок, и слышится зима.

Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,

Здесь осень музицирует сама.

Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.

Вольно мне было музыке не верить,

Кощунствовать, угрюмо браконьерить

В скрипичном заповеднике души.

Вольно мне очутиться на краю

И музыку, наперсницу мою, -

Все тридцать три широких оборота –

Уродовать семьюдестью восьмью

Вращениями хриплого фокстрота.

Условимся о гибели молчать.

В застолье нету места укоризне

И жалости. Мне скоро двадцать пять,

Мне по карману праздник этой жизни.

Холодные созвездия горят.

Глухого мирозданья не корят

Остывшие Ока, Шексна и Припять.

Поэтому я предлагаю выпить

За жизнь с листа и веру наугад.

За трепет барабанных перепонок,

В последний день, когда меня спросонок

По имени окликнут в тишине.

Неведомый пробудится ребенок

И втайне затоскует обо мне.

Условимся: о гибели молчок.

Нам вечность беззаботная не светит.

А если кто и выронит смычок,

То музыка сама себе ответит.

ДРУЗЬЯМ- ПОЭТАМ

Подступал весенний вечер.

Ветер исподволь крепчал.

С ближней станции диспетчер

В рупор грубое кричал.

В лужах желтые ботинки

Пачкал модный пешеход.

В чистом небе, как чаинки,

Вился птичий хоровод.

В этот славный вечер длинный,

Праздник неба и земли,

Вдоль по улице старинной

Трое странные прошли.

Первый двигался улиткой,

Усом долог, ростом мал,

Злобной заячьей улыбкой

Небо кроткое пугал.

Рядом с первым неуклюже

Нечто женское брело,

Опрокидывалось в лужи,

В кулаке башмак несло.

Третий зверь, поросший мехом,

Был неряшлив и сутул.

Это он козлиным смехом

Смуглый воздух полоснул.

Трех уродцев мучил насморк –

Так и шмыгали втроем.

Переругивались наспех,
Каждый плакал о своем.

Три поэта ждали смерти,

Воду перчили тоской,

За собой на длинной жерди

Флаг тащили шутовской.

Боже! Я дышу неровно,

Глядя в реки и ручьи,

Я люблю беспрекословно

Все творения Твои.

Понимаю снег и иней,

Но понять не хватит сил,

Как ты музыкою синей

Этих троллей наделил!

***

Ружейный выстрел в роще голой.

Пригоршня птиц над головой.

Еще не речь, уже не голос –

Плотины клекот горловой.

Природа ужаса не знает.

Не ставит жизни смерть в вину.

Лось в мелколесье исчезает,

Распространяя тишину.

Пусть длится, только бы продлилась

Минута зренья наповал,

В запястьях сердце колотилось,

Дубовый желоб ворковал.

Ничем души не опечалим.

Весомей счастья не зови.

Да будет осень обещаньем,

Кануном снега и любви.

***

Чуть свет, пока лучи не ярки,

Еще при утренней звезде,

Скользить в залатанной байдарке

По голой пасмурной воде.

Такая тихая погода

Лишь в этот час над головой,

И наискось уходит в воду

Блесна на леске голубой.

Здесь разве только эти громки

Удары сердца в тишине,

Да две певучие воронки

Из-под весла на глубине.

Здесь жизнь в огрехах и ошибках

(Уже вчерашнюю на треть)

Легко, как озеро в кувшинках,

Из-под ладони оглядеть.

Она была не суетлива,

Не жестока, не холодна.

Всего скорее справедлива

Была, наверное, она.

***

Я был зверком на тонкой пуповине,

Смотрел узор морозного стекла.

Так замкнуто дышал посередине

Младенчества – медвежьего угла.

Струилось солнце пыльною полоской.

За кругом круг вершила кровь во мне.

Так исподволь накатывал извне

Времен и судеб гомон вавилонский,

Но маятник трудился в тишине.

Мы бегали по отмелям нагими –

Детей косноязычная орда, -

Покуда я в испарине ангины

Не вызубрил твой облик навсегда.

Я телом был, я жил единым хлебом,

Когда из тишины за слогом слог

Чудное имя Лесбия извлек,

Опешившую плоть разбавил небом –

И ангел тень по снегу поволок.

Младенчество! Повремени немного.

Мне десять лет. Душа моя жива.

Я горький сплав лимфоузлов и Бога –

Уже с преобладаньем божества…

…Утоптанная снежная дорога.

Облупленная школьная скамья.

Как поплавок, дрожит и тонет сердце.

Крошится мел. Кусая заусенцы,

Пишу по буквам: «Я уже не я».

Смешливые надежные друзья –

Отличники, спортсмены, отщепенцы

Печалятся. Бреду по этажу,

Зеницы отверзаю, обвожу

Ладонью вдруг прозревшее лицо,

И мимо стендов, вымпелов, трапеций

Я выхожу на школьное крыльцо.

Пять диких чувств сливаются в шестое.

Январский воздух – лезвием насквозь.

Держу в руках, чтоб в снег не пролилось,

Грядущей жизни зеркало пустое.

***

Без устали вокруг больницы

Бежит кирпичная стена.

Худая скомканная птица

Кружит под небом дотемна.

За изгородью полотняной

Белья, завесившего двор,

Плутает женский гомон странный,

Струится легкий разговор.

Под плеск невнятицы беспечной

В недостопамятные дни

Я ощутил толчок сердечный,

Толчку подземному сродни.

Потом я сделался поэтом,

Проточным голосом – потом.

Сойдясь московским ранним летом

С бесцельным беличьим трудом.

…………………………………….

Возьмите все, но мне оставьте

Спокойный ум, притихший дом,

Фонарный контур на асфальте

Да сизый тополь под окном.

В конце концов, не для того ли

Мы знаем творческую власть,

Чтобы хлебнуть добра и боли –

Отгоревать и не проклясть!

***

Что ж, зима. Белый улей распахнут.

Тихим светом насыщена тьма.

Спозаранок проснутся и ахнут,

И помедлят и молвят: «Зима».

Выпьем чаю за наши писанья,

За призвание весельчака.

Рафинада всплывут очертанья.

Так и тянет шепнуть: «До свиданья».

Вечер долог, да жизнь коротка.

***

Раздвину занавеси шире.

На кухню поутру войду.

Там медный маятник, и гири

Позвякивают на ходу.

Кукуй, кухонная кукушка!

Немало в жизни ерунды –

Пахнет приплюснутая кружка

Железом утренней воды,

И вроде не было в помине

Меня на свете никогда –

Такие блики на гардине,

Такая юная вода!

Пусть в небе музыка играет.

А над моею головой

Комичный клювик разевает

Подобье птицы роковой!

***

Мы знаем приближение грозы,

Бильярдного раскатистого треска –

Позвякивают ведра и тазы,

Кликушествует злая занавеска.

В такую ночь в гостинице меня

Оставил сон и вынудил к беседе

С самим собой. Педалями звеня,

Горбун проехал на велосипеде

В окне моем. Я не зажег огня.

Блажен, кто спит. Я встал к окну спиной.

Блажен, кто спит в разгневанном июле.

Я в сумерки вгляделся – предо мной

Сиделкою душа спала на стуле.

Давно ль, скажи, ты девочкой была?

Давно ль провинциалкой босоногой

Ступни впервые резала осокой,

И плакала, и пела? Но сдала

И, сидя, спишь в гостинице убогой.

Морщинки. Рта порочные углы.

Тяжелый сон. Виски в капели пота.

И страшно стало мне в коробке мглы –

Ужели это все моя работа!

С тех пор боюсь: раскаты вдалеке

Поднимут за полночь настойчиво и сухо –

На стуле спит усталая старуха

С назойливою мухой на щеке.

Я закричу, умру – горбун в окне,

Испуганная занавесь ворвется.

Душа вздрогнет, медлительно очнется,

Забудет все, отдаст усталость мне

И девочкой к кому-нибудь вернется.

***

Было так грустно, как если бы мы шаг за шагом

Хвойной тропинкой взошли на обветренный холм

И примостились бок о бок над самым оврагом –

Я под сосною, а ты на откосе сухом.

В то, что предстало тогда потемневшему взору,

Трудно поверить: закатная медная ширь,

Две-три поляны, сосняк и большие озера,

В самом большом отразился лесной монастырь.

Прежде, чем тронуться в путь монастырской дорогой,

Еле заметной в оправе некошеных трав,

Мы битый час провели на поляне пологой,

Долго сидели, колени руками обняв.

Помнишь картину? Охотники лес покидают.

Жмутся собаки к ногам. Вечереет. Февраль.

Там в городишке и знать, вероятно, не знают

Всех приключений. Нам нравилась эта печаль.

Было так грустно, как будто бы все это было –

Две-три поляны, озера, щербатый паром.

Может, и было, да легкое сердце забыло.

Было и горше, но это уже о другом.

***

И. Б.

Бывают вечера – шатается под ливнем

Трава, и слышен водосточный хрип.

Легко бродить и маяться по длинным

Аллеям монастырских лип.

Сквозь жизнь мою доносится удушье

Московских лип, и хочется в жилье,

Где ты марала ватман черной тушью,

И начиналось прошлое мое.

Дитя надменное с этюдником отцовским,

Скажи, едва ли не вчера

Нам по арбатским кухням стариковским

Кофейник звякал до утра?

Нет, я не о любви, но грустно старожилом

Вдруг ощутить себя. Так долго мы живем,

Что, кажется, не кровь идет по жилам,

А неуклюжий чернозем.

Я жив, но я другой, сохранно только имя.

Лишь обернись когда-нибудь –

Там двойники мои верстами соляными

Сопровождают здешний путь.

О если бы я мог, осмелился на йоту

В отвесном громыхании аллей

Вдруг различить связующую ноту

В расстроенном звучанье дней!

***

Сегодня дважды в ночь я видел сон.

Загадочный, по существу один

И тот же. Так цензура сновидений,

Усердная, щадила мой покой.

На местности условно городской

Столкнулись две машины. Легковую

Тотчас перевернуло. Грузовик

Лишь занесло немного. Лобовое

Стекло его осыпалось на землю,

Осколки же земли не достигали,

И звона не случилось. Тишина

Вообще определяла обстановку.

Покорные реакции цепной,

Автомобили, красные трамваи,

Коверкая железо и людей,

На площадь вылетали, как и прежде,

Но площадь не рассталась с тишиной.

Два битюга (они везли повозку

С молочными бидонами) порвали

Тугую упряжь и скакали прочь.

Меж тем из опрокинутых бидонов

Хлестало молоко, и желоба,

Стальные желоба трамвайных рельсов,

Полны его. Но кровь была черна.

Оцепенев. Я сам стоял поодаль

В испарине кошмара. Стихло все.

Вращаться продолжало колесо

Какой-то опрокинутой «Победы».

Спиною к телеграфному столбу

Сидела женщина. Ее черты,

Казалось, были сызмальства знакомы

Душе моей. Но смертная печать

Видна уже была на лике женском.

И тишина.

Так в клубе деревенском

Киномеханик вечно пьян. Динамик,

Конечно, отказал. И в темноте

Кромешной знать себе строкочет старый

Проектор. В золотом его луче

Пылинки пляшут. Действие без звука.

Мой тяжкий сон, откуда эта мука?

Мне чудится, что мы у тех времен

Без устали скитаемся на ощупь,

Когда под звук трубы на ту же площадь

Повалим валом с четырех сторон.

Кто скажет заключительное слово

Под сводами последнего Суда.

Когда лиловым сумеркам Брюллова

Настанет срок разлиться навсегда?

Нас смоет с полотняного экрана.

Динамики продует медный вой.

И лопнет высоко над головой

Пифагорейский воздух восьмигранный.

***

Грешный светлый твой лоб поцелую,

Тотчас хрипло окликну впустую,

Постою, ворочусь домой.

Вот и все. Отключу розетку

Телефона. Запью таблетку

Люминала сырой водой.

Спать пластом поверх одеяла.

Медленно в изголовье встала

Рама, полная звезд одних.

Звезды ходят на цыпочках около

Изголовья, ломятся в стекла –

Только спящему не до них.

Потому что до сумерек надо

Высоту навестить и прохладу

Льда, свободы, воды, камней.

Звук реки – или Терек снежный,

Или кран перекрыт небрежно.

О, как холодно крови моей!

Дальше, главное не отвлекаться.

Засветло предстоит добраться

До шоссе на Владикавказ,

Чтобы утром… Но все по порядку.

Прежде быть на почте. Тридцатку

Получить до закрытия касс.

Чтобы первым экспрессом в Тбилиси

Через нашатырные выси, -

О, как лоб твой светлый горяч!

Авлабар обойду, Окроканы…

Что за чушь! Не закрыты краны –

То ли смех воды, то ли плач –

Не пойму. Не хватало плакать.

Впереди московская слякоть.

На будильнике пятый час.

Ангел мой! Я тебя не неволю.

Для того мне оставлено, что ли,

Море Черное про запас!

***

А вот и снег. Есть русские слова

С оскоминой младенческой глюкозы.

Снег валит, тяжелеет голова,

Хоть сырость разводи. Но эти слезы

Иных времен, где в занавеси дрожь,

Бьет соловей, заря плывет по лужам,

Будильник изнемог, и ты встаешь,

Зеленым взрывом тополя разбужен.

Я жил в одной стране. Там тишина

Равно проста в овраге, церкви, поле.

И мне явилась истина одна:

Трудна не боль – однообразье боли.

Я жил в деревне месяц с небольшим.

Прорехи стен латал клоками пакли.

Вслух говорил, слегка переборщил

С риторикой, как в правильном спектакле.

Двустволка опереточной длины,

Часы, кровать, единственная створка

Трюмо, в которой чуть искажены

Кровать с шарами, ходики, двустволка.

Законы жанра – поприще мое.

Меня и в жар бросало, и знобило,

Но драмы злополучное ружье

Висеть висит, но выстрелить забыло.

Мне ждать не внове. Есть здесь кто живой?

Побудь со мной. Поговори со мной.

Сегодня день светлее, чем вчерашний.

Белым-бела вельветовая пашня.

Покурим, незнакомый человек.

Сегодня утром из дому я вышел,

Увидел снег, опешил и услышал

Хорошие слова – а вот и снег.

***

матери

Далеко от соленых степей саранчи,

В глухомани, где водятся серые волки,

Вероятно, поныне стоят Баскачи –

Шесть разрозненных изб огородами к Волге.

Лето выдалось скверным на редкость. Дожди

Зарядили. Баркасы на привязи мокли.

Для чего эта малость видна посреди

Прочей памяти, словно сквозь стекла бинокля?

Десять лет погодя я подался в бичи,

Карнавальную накипь оседлых сословий,

И трудился в соленых степях саранчи

У законного финиша волжских верховий.

Для чего мне на грубую память пришло

Пасторальное детство в голубенькой майке?

Сколько, Господи. Разной воды утекло

С изначальной поры коммунальной Можайки!

Значит, мы умираем и делу конец.

Просто Волга впадает в Каспийское море.

Всевозможные люди стоят у реки.

Все, что с нами случилось, случится опять.

Среди ночи глаза на удачу зажмурю –

Мне исполнится год и тебе двадцать пять.

Фейерверк сизарей растворится в лазури.

Я найду тебя в комнате, зыбкой от слез,

Где стоял КВН, недоносок прогресса,

Где глядела на нас из-под ливня волос

С репродукции старой святая Инесса.

Я застану тебя за каким-то шитьем.

Под косящи лучом засверкает иголка.

Помнишь, нам довелось прозябать вчетвером

В деревушке с названьем татарского толка?

КВНовой линзы волшебный кристалл

Синевою нальется. Покажется Волга.

«Ты и впрямь не устала? И я не устал.

Ну, пошли понемногу, отсюда недолго»

***

Будет все. Охлажденная долгим трудом

Устареет досада на бестолочь жизни,

Прожитой впопыхах и взахлеб. Будет дом

Под сосновым холмом на оке или Жиздре.

Будут клин журавлиный на юг острием,

Толчея снегопада в движении Броуна,

И окрестная прелесть в сознанье моем

Накануне разлуки предстанет утроена.

Будет майская полночь. Осока и плес.

Ненароком задетая ветка остудит

Лоб жасмином. Забудется вкус черных слез.

Будет все. Одного утешенья не будет,

Оправданья. Наступит минута, когда

Возникает вопрос, что до времени дремлет:

Пробил час уходить насовсем. Но куда?

Инородная музыка волосы треплет.

А вошедшая в обыкновение ложь

Ремесла потягается разве что с астмой

Духотою. Тогда ты без стука войдещь

В пятистенок ночлега последнего:

«Здравствуй.

Узнаю тебя. Легкая воля твоя

Уводила меня, словно длань кукловода,

Из пределов сумятицы здешней в края

Тишины. Но сегодня пора на свободу.

Я любил тебя. Легкою волей твоей

На тетрадных листах, озаренных неярко,

Тарабарщина варварской жизни моей

Обрела простоту регулярного парка.

Под отрывистым ливнем лоснится скамья

В мокрой зелени тополя тенькают птахи.

Что ж ты плачешь, веселая муза моя,

Длинноногая девочка в грубой рубахе!

Не сжимай мое сердце в горсти и прости

За оскомину долгую дружбы короткой.

Держит раковина океан взаперти,

Но пространству тесна черепная коробка!»

***

«Расцветали яблони и груши», -

Звонко пела в кухне Линда Браун.

Я хлебал портвейн, развесив уши.

Это время было бравым.

Я тогда рассчитывал на счастье,

И поэтому всерьез

Я воспринимал свои несчастья –

Помню, было много слез.

Разные истории бывали.

Но теперь иная полоса

На полуподвальном карнавале:

Пауза, повисли паруса.

Больше мне не баловаться чачей,

Сдуру не шокировать народ.

Молодость, она не … собачий,

Вспоминаешь – оторопь берет.

В тихий час заката под сиренью

На зеленой лавочке сижу.

Бормочу с вои стихотворенья,

Воровскую стройку сторожу.

Под сиренью в тихий час заката

Бьют, срывая голос, соловьи.

Капает по капельке зарплата,

Денежки дурацкие мои.

Не жалею, не зову, не плачу,

Не кричу, не требую суда.

Потому что так и не иначе

Жизнь сложилась раз и навсегда.

***

Вот наша улица, допустим,

Орджоникидзержинского,

Родня советским захолустьям,

Но это все-таки Москва.

Вдали топорщатся массивы

Промышленности некрасивой –

Каркасы, трубы, корпуса

Настырно лезут в небеса.

Как видишь, нет примет особых:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь.

Рабочие в пунцовых робах

Дорогу много лет подряд

Мостят, ломают, матерят.

Вот автор данного шедевра,

Вдыхая липы и бензин,

Четырнадцать порожних евро-

Бутылок тащит в магазин.

Вот женщина немолодая,

Хорошая, почти святая,

Из детской лейки на цветы

Побрызгала и с высоты

Балкона смотрит на дорогу.

На кухне булькает обед,

В квартирах вспыхивает свет.

Ее обманывали много

Родня, любовники, мужья.

Сегодня очередь моя.

Мы здесь росли и превратились

В угрюмых дядь и глупых теть.

Скучали, малость развратились –

Вот наша улица, Господь.

Здесь с окуджавовской пластинкой,

Староарбатскою грустинкой

Годами прячут шиш в карман,

Испепеляют, как древлян,

Свои дурацкие надежды.

С детьми играют в города –

Чита, Сучан, Караганда.

Ветшают лица и одежды.

Дата добавления: 2015-06-30