Четвёртое поколение «Анналов». П. Нора

В 1988 и 1989 годах в журнале «Анналы» были опубликованы две статьи, которые стали программным манифестом четвертого поколения. Достигнув пенсионного возраста, ушли в отставку Ж. Ле Гофф, Э. Леруа Ладюри и М. Ферро. На смену им к руководству журналом пришли новые люди, олицетворявшие выход на авансцену четвёртого поколения, представленного такими именами, как Бернар Лепти, Жак Ревель, Роже Шартье, Пьер Нора, Жак-Ив Гренье. Программный манифест, не только провозглашал поворот к субъективности как генеральную линию развития современной исторической мысли, но и обосновывал его сущностные черты и вытекавшие отсюда задачи исторического исследования. Понятие «школа» в данном случае ещё в большей степени, чем применительно к третьему поколению, носит весьма условный характер.

Речь идёт о достаточно разношёрстном движении, центрирующемся вокруг «Анналов», включающем широкий спектр ученых, работающих в различных отраслях гуманитарного знания и использующих различные исследовательские стратегии. В их числе такие всемирно известные учёные, охотно публикующиеся в этом журнале, как социолог и этнолог Пьер Бурдье и философ Поль Рикёр. «Мы не школа, - точно писали в своей самооценке редакторы новых «Анналов» в одной из своих программных статей, - мы - экспериментальный полигон» 1. Знаковым стало изменение подзаголовка в названии журнала. С 1989 г. он именуется «Анналы. История. Социальные науки». Сохранился замысел журнала со времен его основания ломать перегородки между отраслями знания, что обусловливало основополагающее значение междисциплинарного подхода в научном исследовании. Журнал «Анналы» с 1988-1989 начинает «критический новаторский поворот». Историк Бернар Лепети, секретарь редакции, собирается играть главную роль в определении новых направлений и новых альянсов «которые мобилизуют герменевтику как теоретическое средство или скорее опираются в первую очередь на возможности герменевтики для осуществления первого критического поворота».

Значительное влияние на становление новых подходов оказала феноменологическая герменевтика, предметом которой является анализ чистого смысла, освобожденного от влияния психологических привнесений. Автором данной концепции был философ Поль Рикер. Данная концепция отвергает противопоставление между объяснением и пониманием, между науками о природе и науками о разуме, делая упор на том, что герменевтика есть изучение единичного и неповторимого, что само по себе не отрицает необходимости исследования общего и повторяющегося. Интерпретация как метод изучения единичного есть часть самого Бытия, которое целиком является пониманием. То есть мир объективен настолько, насколько мы его знаем благодаря социальному и личному опыту. Объективности в данном случае можно достигать только при двух условиях: знания контекста изучаемого явления и знания современного опыта. Чтобы иметь основание рассуждать, надо знать конечный результат. Но постольку, поскольку каждое поколение имеет другой опыт, то и результат им видится иначе. Следовательно, никакой универсальной теории объясняющей историю быть не может, каждая теория есть порождение опыта определенного поколения. По мнению Рикера, гуманитарные науки могут стать науками о человеке только при условии проходить через стадию рефлексивности, которая заключает герменевтический путь и открывается в повышение ценности развивающихся явлений, процессов изменения, событийности, смысла, межсубъективности, компетенции социальных акторов, соглашений. Отсюда появилась идея Рикера о возвращении к сюжетному изложению, то есть к перемещению поиска к изучению сознания, но сознания проблематизированного. Идею Рикера можно свести к фразе: «Объяснять больше, это значит понимать лучше». Герменевтика исторического познания в данном случае располагает событие во внутреннем напряжении между двумя метаисторическими категориями, которые определил Козеллек, категории пространства опыта и категории горизонта ожидания. Понятия остаются поставленными на якорь в поле опыта, откуда они родились чтобы подводить под понятие множество значений.

Схожие идеи отстаивал «король французской социологии» Пьер Бурдье. Центральными в социологической теории Бурдьё являются понятия «габитус» и «социальное поле», посредством которых преодолевается разрыв между макро- и микроанализом социальных реалий. По Бурдьё, объективная социальная среда производит габитус — «систему прочных приобретенных предрасположенностей»; в дальнейшем они используются индивидами как исходные установки, которые порождают конкретные социальные практики индивидов. Социальное поле — это логически мыслимая структура, своего рода среда, в которой осуществляются социальные отношения.

Теория «мест исторической памяти» Пьера Нора. Если взгляд на историю рождается из пред-понимания «поля опыта», то любая модель историописания должна быть рационализацией этого опыта, или памяти. Эта идея легла в основу теории, разработанной коллективом французских историков под руководством Пьера Нора. Пьер Нора (род. 1931 г.), один из крупнейших современных французских историков, близкий к четвёртому поколению «Анналов», профессор Новейшей истории в Институте политических исследований и в Школе высших социальных исследований в Париже, редактор журнала «Дебаты», руководитель ряда исторических серий - «Историческая библиотека», «Библиотека наук о человеке», «Библиотека идей» и т. д. Этот труд делится на три части: «Республика» (т. I, вышедший в 1984 г.), «Нация» (последующие три тома, изданные в 1986 г.) и «Франция» (три последних тома, опубликованные в 1993 г.). Это не имеющее в мировой литературе аналогов издание представляет собой по своему методу, по словам его вдохновителя, концентрированный анализ «специфических объектов, которые кодифицируют, конденсируют, закрепляют национальную память Франции».

Пьер Нора исходит из идеи, что память как «поле опыта» - основа для построения планов на будущее, но сама по себе память не рациональна. У людей всегда есть выбор: придерживаться мифов или рационализировать свой опыт. История – рационализация памяти. «Память - это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы, и в этом смысле она находится в процессе постоянной эволюции... История - это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память - это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же - это репрезентация прошлого», взывающая к анализу и критическому дискурсу. «Память помещает воспоминание в священное, история его оттуда изгоняет, делая его прозаическим» 1. П. Нора указывает на фундаментальное, по его мнению, различие в социальной природе между памятью и историей, ссылаясь на разработанную ещё в начале 1950-х гг. французским социологом М. Хальбваксом концепцию коллективной памяти. Согласно этой концепции, социальные группы, задавая и воспроизводя образцы толкования событий, выполняют функцию поддержания конструирующей их коллективной памяти, а также её реорганизации с целью адаптации к изменившимся условиям их существования 2. Но поскольку память порождается той социальной группой, которую она сплачивает, развивает П. Нора мысли М. Хальбвакса, существует столько же памятей, сколько социальных групп, а, следовательно, «память по своей природе множественна и неделима, коллективна и индивидуальна. Напротив, история принадлежит всем и никому, что делает универсальность её призванием.

Концепция «мест памяти» позволяет писать историю с рационализированных позиций и осуществлять социальный заказ в условиях, когда все социальные дисциплины стремятся проверить свои основания с помощью их ретроспективного просмотра. История может придать историческое измерение смежным дисциплинам и снабдить их необходимыми для этой цели исследовательскими методиками, равно как предоставить свои услуги стремящимся к самоидентификации социальным группам и отдельным индивидам.

«Место памяти» - всякое значимое единство, материального или идеального порядка, которое воля людей или работа времени превратили в символический элемент наследия памяти некоторой общности» 1. Вот это «нечто общее», указывает П. Нора, и должен анализировать историк, вскрывая его механизмы и определяя разные его уровни. Такой подход позволяет избегать предопределённости в историоописании, написанной с позиций будущего, то есть с заранее заданной целью. Такое предвосхищение будущего и собирание прошлого формируется, грубо говоря, в соответствии с тремя основополагающими экспликативными схемами: вероятная реставрация (старого режима, стабильности границ, наихристианнейшей Франции), вероятный прогресс (господство человека над природой и над самим собой, прогресс организации) и желанная революция, т.е. начало истории заново» 2. Легко заметить, что здесь обозначены основные модели, по которым создавались, да и в значительной мере продолжают создаваться, национальные, равно как и всеобщие, истории. Причём в связке «прошлое - настоящее - будущее» центральное положение принадлежит среднему звену: современность определяет как подход к интерпретации прошлого, так и видение будущего. Как бы авторы таких историй ни декларировали, зачастую совершенно искренно, свою объективность и беспристрастность, они находятся в определённой системе социальных связей и отношений, навязывающей им свои идеалы и императивы.

В центре внимания П. Нора - проблема исторической памяти в условиях распада традиционной национальной идентичности, иными словами, становление национальной памяти на месте и вместо национальной истории.

Смысл этой проблемы П. Нора усматривает в переходе от исторического сознания нации к социальному сознанию. «Прошлое, - пишет он, - больше не является гарантом будущего: в этом и состоит главная причина превращения памяти в динамичное начало и в единственный залог непрерывности». Ибо взыскующее память настоящее (П. Нора пишет даже об объединённости настоящего и памяти) «связано обязательством помнить потому, что мы осуждены вглядываться в будущее. Чем больше общество проникается чувством истории, тем более развивается в нём общее восприятие перемен, тем больше оно подвержено неуверенности в будущем, в своей способности отыскать средства для предотвращения грядущих трудностей и тем более коррелятивно развиваются институты предвидения и политика планирования, с одной стороны, а с другой - институт сохранения и политика консервации» 1.

В этом историзированном настоящем, в котором общество всё сильнее проникается чувством истории, лишённым, однако, безоблачного оптимизма, присущего классической традиции, историческая память выполняет функцию связи времён, минимизирующую и направляющую в конструктивное русло характеризующую его неуверенность в будущем. Если раньше, пишет учёный, «была «одна национальная история» и «отдельные памяти», то «сегодня есть «одна национальная память», но собранная из отдельных патримониальных притязаний, находящихся в постоянном умножении и поиске слияния».

Теория мест памяти релятивируется, сохраняя, однако, твёрдые познавательные ориентиры: «Размышлять о том, каковы были эти места национальной памяти 50 или 100 лет назад, чем они станут в следующем веке, когда мы обогнём мыс тысячелетия, - не что иное, как пустая трата времени, школьная задачка или бессмысленная игра ума. Их становление не имеет смысла вне сегодняшнего дня. Когда возникнет новый способ совместного бытия, когда прекратит своё существование то, что больше уже не будет даже носить имени идентичности, исчезнет необходимость извлекать из небытия точки отсчёта и изучать места памяти. Эра коммеморации будет закончена. Тирания памяти продлится лишь некоторое время — но это время и есть наше» 2.

В ситуации распада единой национальной памяти историк выступает своего рода арбитром в конкурентной борьбе памятей различных социальных, национальных и маргинальных групп. Концепция «мест памяти» предоставляет бесценный материал, помогающий постичь метаморфозы коллективной и индивидуальной памяти, а, в конечном счёте, механизм формирования исторического сознания.

Дата добавления: 2015-06-30