Любовь Анатольевна Бескова, Елена Андреевна Удалова 5 страница

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Говорили также, что Пушкин был изгнан из Одессы из-за неудачи экспедиции по истреблению саранчи, в какую и был определен на исправительные, так сказать, работы. Можно думать, что подобная экспедиция доставила Александру Сергеевичу много радости. Вот его отчет, поданный графу: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела - все съела. И вновь улетела».
Но сколько бы не гадали современники о причине холодной вражды между Воронцовым и Пушкиным, для нас, потомков, этот вопрос более или менее ясен благодаря усилиям пушкинистов - главной причиной удаления Александра Сергеевича из Одессы был его флирт с супругой губернатора.
Точно на такой же флирт более чем через десять лет пустится другой обаятельный молодой человек, чье остроумие могло поспорить с пушкинским, - Жорж Дантес. Только объектом флирта будет не графиня Воронцова, а Н.Н. Гончарова...
Драматурги прекрасно знают этот «переворот» - посеявший ветер пожинает бурю. Беда для Пушкина была лишь в том, что эта буря оказалась для него последней. Я сейчас говорю не о том, что в ситуации с дуэлью на Черной речке повинен Пушкин. Нет, вина здесь целиком лежит на Геккеренах, старшем и младшем, - это не новость. Я говорю лишь о том, что очень часто наши собственные «невинные» поступки против других людей, совершенные давным-давно, вдруг оборачиваются против нас самих, возвращаясь увеличенными в десятки раз. Чтобы доказать это, я и привлек сегодня скорбную тень Пушкина.
Есть в этой великой жизни еще одна «завязочка», едва ли не самая тяжелая, отозвавшаяся впоследствии самыми роковыми обстоятельствами. Я говорю о религиозных воззрениях молодого Александра Сергеевича.
Один из приятелей в начале 20-х годов застал его за чтением какой-то книги. «Что читаешь?» - спросил он у Пушкина. «Историю одной статуи», - ответил Александр Сергеевич. Приятель заглянул в заглавие. Оказалось, что Пушкин читает Евангелие.
По-видимому, это была подготовка к написанию «Гавриилиады». Пушкин читал Евангелие глазами Вольтера, а переписал его рукою Парни. И этим намного превзошел обоих. Потом, испугавшись последствий, лихорадочно начал истреблять списки поэмы. Но она, как птица Феникс, постоянно возникала из небытия и требовала от сочинителя все новых объяснений с начальством. Александр Сергеевич говорил, что поэму написал не он, что еще в лицейские годы у многих ходила она по рукам...
Но это была неправда. Автором «Гавриилиады» явился именно Пушкин. Кстати, культ, созданный вокруг него в советские годы, частично объясняется еще и тем, что в наследии поэта оказалось это произведение, перед которым меркли даже атеистические стишата Бедного Демьяна. Вернее, в этом случае учителем Бедного выступал непосредственно Александр Сергеевич.
В общем, из «истории одной статуи» вышла такая клюква да еще и приправленная неистовым эросом, что рядом с ней, во всяком случае в русской словесности, нечего поставить. Разве что газету «Еще».

Одному монаху в середине прошлого столетия привиделся Пушкин, опаленный темным пламенем, скорбный и подавленный, как и положено в геенне. Однако другой великий духовидец прошлого Даниил Андреев утверждал, что лично видел Александра Сергеевича в Синклите России - одном из метафизических слоев просветленных душ. Там Пушкин выступал как «ярчайшая звезда».
Я больше доверяю Андрееву. Но, думаю, сам автор «Гавриллиады» не мог не чувствовать неких роковых последствий сочинения этой «поэмы», в частности, его упорное от нее отнекивание было вызвано, конечно, не только причинами практическими.
Гений от негения отличается как раз тем, что первый может в иные минуты чувствовать свою судьбу, прозревать далекие последствия, таящиеся в будущем, от действий, произведенных в полузабытом прошлом. И тогда провидец пытается эти следствия изменить, «перезавязав» завязки, уничтожив причины... На мистическом языке это называется «сменой кармы». Мне представляется, что необходимость подобных «новых завязок», перечеркивающих старые, пришла к Пушкину в Михайловском, во время так называемой его «второй ссылки» по терминологии гадальщицы Кирхгоф.
В теории драматургии есть понятие «золотого сечения» по отношению к композиции того или другого художественного произведения. Понятие это пришло из математики. В драматургии оно связывается чаще всего с некой точкой покоя где-то в середине композиции, в которой действие как бы останавливается. «Середина» берется условно. Если выражаться более точно, то «остановка» делит композицию художественного произведения в соотношении одной трети к двум третям или двух третей к одной трети... Это, на первый взгляд, кажется заумным и сложным. Но вглядитесь в композицию жизни Пушкина, и вы убедитесь, что те два года, которые поэт провел «в деревне», как раз и делят его жизнь в соотношении двух третей к одной трети.
Но это так, к слову... Любой литературовед вам объяснит, что в Михайловском муза Пушкина стала другой, более зрелой, «серьезной». Да и сама жизнь поэта, лишенная светских увеселений, претерпела существенные изменения - он стал больше читать и писать, безумные романы сменились дружескими беседами, дуэли - уединенными размышлениями о себе и своем будущем.
Я не знаю, насколько осознанно поэт решил сменить парадигмы своего существования. Но то, что во время и после Михайловского он стремится «перевязать» старые завязки, для меня несомненно.
Мы уже рассмотрели их, теперь разберемся в новых, а, главное, в вопросе, что Александру Сергеевичу удалось изменить. И вообще, удалось ли...
Итак, завязка первая под условным названием «Пушкин и власть». Припомним его «теорию» преступления, смывающего бесчестие, и обратимся к завязке «новой», но на эту же тему.

«Всемилостивейший государь! В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма. изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие вашего императорского величества, с истинным раскаянием и твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпиской и честным словом) решился я прибегнуть к вашему имп. вел-ву с просьбою: здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляя свидетельство медиков, осмеливаюсь всеподданейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.
Всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин. (Приложено обязательство):
Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го масса Александр Пушкин, 11 мая 1826 года

Итак, главный шаг к побегу из Михайловского сделан. Однако была еще попытка до этого, пришедшаяся на начало зимы 25-го, попытка не только неудавшаяся, но и отмеченная очередной «черной меткой» судьбы. Эта метка в отличие от случая с гадалкой Кирхгоф вошла, кажется, даже в школьные учебники, во всяком случае, я слышал о ней во времена средней школы.

«Известие о кончине императора Александра I и происходивших вследствие оного колебаний о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться и Петербург...
Он положил сперва заехать на квартиру Рылеева и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же он едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути, из Тригорского в Михайловское, - еще раз заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь, в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу перенести суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне".

М.Л. Погодим

Сам Пушкин трактовал эти предупреждения как спасение от известных событий на Сенатской площади, в которых предположительно мог принять участие он сам. То, что перед нами знамения, - нет сомнений. Сомнения возникают лишь в толковании. На мой взгляд, здесь речь идет чем-то большем, о том, например, что Пушкину вообще не надо было покидать Михайловское ни под каким видом.
Но Александр Сергеевич все-таки попадает в одну из столиц (Москву) в сентябре 2б-го года после своего прошения на Высочайшее имя. И привозит его туда специальный посланник нового русского царя Николая Павловича.
Итак, «новая завязка» в жизни великого поэта вот-вот состоится. Но вслушаемся в рассказы современников. Ощущение некой фальши и сбоев присутствует в каждом из них.

«Небритый, в пуху, весь измятый, был он представлен дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец, в кабинет государя. К удивлению Ал. С-ча, царь встретил поэта со словами:
- Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства.
- Ваше величество, - ответил Пушкин, - я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал.
- Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири? - продолжал государь.
- Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!
- Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбеккер, - продолжал государь. - Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь!
- Я позволяю вам жить где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором, - кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами. - Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем».

Н.И. Лорер со слов Л.С. Пушкина

А теперь дадим слово самому Александру Сергеевичу:

«Всего покрытого грязью меня ввели в кабинет императора, который сказал мне: «Здравствуй, Пушкин. Доволен ли ты своим возвращением?» Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил:
- Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?
- Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!
- Довольно ты подурачился, - возразил император, - надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором».

Пушкин в передаче Л.С. Хомутовой

И последний рассказ об исторической встрече из уст «недоброжелателя», с которым мы уже сталкивались на страницах этого грустного повествования:

«Однажды за небольшим обедом у государя, при котором и я находился, было говорено о Пушкине. «Я, - говорил государь, - впервые увидел Пушкина, после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами - от известной болезни.
- Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его между прочим.
- Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он.
На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку, с обещанием - сделаться другим».

Граф М.А. Корф

Есть еще несколько рассказов об этой исторической беседе, но они все о том же, за исключением упоминаний об «известной болезни», которую мы оставляем на совести то ли Корфа, то ли императора Николая Павловича. Пора, как говорится, сверить стрелки.
Мы видим, что «новая завязка» линии «я и власть» удается Пушкину не вполне. С одной стороны, поэт прощен, с другой - он колеблется в отречении от старых друзей, чем вызывает неудовольствие августейшей особы. Кроме того, за Александром Сергеевичем устанавливается сверхопека в лице цензора - Николая I - это и честь, и новое стеснительное обстоятельство. Существует еще короткий рассказ о том. что Пушкин перед встречей с императором потерял на лестнице дворца черновик послания к декабристам и только на обратном пути, выходя из кабинета, нашел...
Но главное противоречие заключено в самих помыслах опального поэта, они двоятся, и угадать их не столь уж просто. Вот один прелюбопытнейший документ, написанный Пушкиным незадолго до встречи с императором:

«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно. Услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится, - ай да умница! Прощай!».

Пушкин - кн. П.А. Вяземскому

Странно думать, что, может быть, вся эпопея примирения, вес старания с «новой завязкой» затеяны только для того, чтобы посетить парижские бордели.
Естественно, если все начатое - двусмысленность, если в начале взаимоотношений положена в основу неискренность, то и продолжаться эти отношения будут «странно»: натянуто, неровно, постоянно уязвляя самолюбие обеих сторон.
Пушкин будет стеснен цензорством Николая. Очередным ударом по его самолюбию станет камер-юнкерство, пожалованное поэту «естественным образом», то есть без нарушения формальных правил продвижения по службе. Всякое вольное слово в перлюстрированных жандармами пушкинских письмах будет, в свою очередь, раздражать царя. И полной уже изменой со стороны Пушкина он посчитает просьбу об отставке со службы после женитьбы на Н.Н. Гончаровой.
В итоге эта «новая завязка» линии «я и власть» окажется ложной или псевдозавязкой. Она не сможет «укрепить» ранее расшатанные отношения и только усугубит их, вылившись в полную уже фантасмагорию: распоряжение Николая I о том, чтобы Бенкендорф предотвратил дуэль, выполнится сверхдвусмыленно - Бенкендорф пошлет жандармов в противоположную от Черной речки сторону.
Теперь рассмотрим «новую завязку» линии - «я и женщины», на которую решился поэт после Михайловского. Я говорю о женитьбе, которая в идеале должна была «перебить» следствия беспутной жизни Пушкина в молодости. Я не буду останавливаться на многочисленных сватовствах поэта - это дело историков. Напомню лишь еще одну «метку судьбы», сделанную Пушкину во время венчания с Н.Н.Гончаровой.

«Во время обряда Пушкин, задев случайно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец, одно из них упало на пол... Поэт изменился в лице и тут же шепнул одному из присутствующих: «tous les mauvais augures!» (все это плохие знаки)».

Рус. Стар. 1880

А вот свидетельство княгини Долгоруковой:

«Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка....»

Кн. ЕЛ. Долгорукова по записи Бартенева

В очередной раз кто-то «сверху» предупреждает поэта о вероятной тщетности «новой завязки».
Но дело, конечно, не в упавшем кресте. Несмотря на то что Пушкин боготворил свою жену, прежняя «страстность» натуры давала, по-видимому, себя знать. Молва того времени утверждала, что Пушкин был страстно влюблен в сестру своей жены Александру Николаевну Гончарову и даже был с ней близок.
«Александра была некрасивая, но весьма умная девушка. Еще до брака Пушкина на Nathalie е, А1ехаndrine знала наизусть все стихотворения своего будущего зятя и была влюблена в него заочно. Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриною и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрина сознавалась в этом г-же Полетике».

Кн. А.Б. Трубецкой

С госпожой Полетикой мы еще столкнемся - у отвергнутой Пушкиным поклонницы были все основания наводить на него напраслину. Но следующий эпизод, не подлежащий сомнению, косвенно подтверждает этот слух:

«Княгиня Вяземская сказывала мне, что раз, когда она на минуту осталась с умиравшим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку и просил передать ее от него Александре Николаевне (Гончаровой). Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и возбудило в княгине подозрение».

П.И. Бартенев - П.Е. Щеголеву

Вяземская не была недоброжелателем Пушкина, ей можно доверять. Но будем осторожными, мы ведь пишем не «тайные дневники Пушкина». Можно лишь сказать, что несомненным фактом является увлечение поэта Александриной, душевная привязанность между ними.
Однако факт влюбленности Пушкина «на стороне» подтверждает и сама Наталья Николаевна Гончарова. Через много лет она объяснит, отчего принимала ухаживания Дантеса:

«Ухаживание Геккерена (младшего) сначала забавляло меня, оно льстило моему самолюбию, первым побуждением служила мысль, что муж заметит новый шумный успех и это пробудит его остывшую любовь».

Да и с многими женщинами Пушкин в присутствии жены обращался так, чего другим, в том числе и Дантесу, никогда не прощал.

«Идалия Григорьевна Полетика заявляет большую нежность к памяти Натальи Николаевны. Она рассказывает, что однажды они ехали в карете и напротив сидел Пушкин. Он позволил себе схватить ее за ногу. Нат.Ник. пришла в ужас, и потом по ее настоянию Пушкин просил у нее прощения».

П.И. Бартенев

Тяжело все-таки быть гением. Каждое слово, каждый невинный жест к истории пришьют и обсуждать будут в немыслимых статьях... Если прибавить к этому постоянное безденежье, огромные долги, потому что балы, на которых блистала Гончарова, требовали солидных затрат, то следует признать, что и вторая завязка с женитьбой явилась завязкой ложной, лишь усугубившей и без того нелегкие следствия в последней четверти жизни.
Но была еще попытка по-новой завязать и «третью линию» - отбросить атеизм с французским привкусом и постепенно войти в лоно православия. В ряде предсмертных стихотворений Пушкина явственно звучит тема Христа: «Как с древа сорвался предатель-ученик...», «Отцы-пустынники и жены непорочны...». Особенно беспрецедентна приписка Пушкина к стихотворению «Пора, мой друг, пора...»

«Юность не имеет нужды в аt home (домашнем очаге), зрелый возраст ужасается с в о е г о уединения. Блажен кто находит подругу - тогда удались он д о м о й.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. - семья, любовь еtс. - религия, смерть».

Духовник, исповедовавший поэта перед смертью, скажет потом, что точно такой же кончины желал бы для себя... Приведенный отрывок интересен еще и тем, что Пушкин, по-видимому, воспринимает религию чисто эсхатологически, то есть она для него расположена в одной точке со смертью отдельной личности и, может быть, всего мироздания в целом.
Но постоянно воскресавшая из пламени «Гавриилиада» (это про нее. кажется, сказано, что рукописи не горят) сводила эти попытки нового мирочувствования на нет, во всяком случае, в глазах властей. Сколько бы поэт не лукавил, не открещивался бы от написанного, но это был явно тот случай, когда написанное пером нельзя было вырубить и топором.

«В июне 1828 года три дворовых человека отставного штабс-капитана Митькова подали Петербургскому митрополиту Серафиму жалобу, что господин развращает их в понятиях православной веры, прочитывая им некоторое развратное сочинение под названием "Гавриилиада». 4 июля Митьков был арестован».

Может быть, именно из-за этой скверной истории митрополит Серафим через девять лет откажется хоронить тело Пушкина, объясняя это тем, что «самоубийц хоронить нельзя».
Кажется, это было первое мнение современников о пушкинской дуэли как самоубийстве. Потом это мнение утвердилось постепенно у части наших историков и литературоведов. Однако автором мнения был митрополит Петербургский Серафим и... Геккерен-старший, режиссировавший интригу против Пушкина.

«Жоржу (Дантесу) не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир».

Барон Геккерен-старший - госпоже Дантес, 29 марта 1837 г.

Митрополит Серафим и дипломат Геккерен бесконечно далеки друг от друга как социально, так и духовно. Однако мнения их о случившемся идентичны. На мой взгляд, это, скорее, доказывают ту сумятицу и хаос, которые поселились в головах современников после дуэли, - никто ничего не понял.
И здесь мы подходим к основному мистическому моменту, ради разгадки которого и затеяна эта работа.
Приведу два уникальных документа. Один из них - мнение свидетеля трагедии, находившегося с Пушкиным в дружеских отношениях. Другой - отзыв участника дуэли через пятьдесят лет после нее.

«Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое, льстя его тщеславию, временами раздражало его, жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю».

Кн. П.А, Вяземский - кн. О Л. Долгоруковой 7 апр. 1837 г.

Как мы видим, в этом мнении чрезвычайно интересно последнее высказывание о «жестокой судьбе», которая привязалась к поэту. Высказывание это, вероятно, родилось из-за того, что сам Вяземский отлично понимал недостаточность аргументов, состоящих из «общих мест»: бестактность жены, недоброжелательство салонов и т.д. Такие аргументы не устраивали даже современников, которые «ничего не понимали», так отчего же они устраивают наших пушкинистов?
Но слово все-таки произнесено: жестокая судьба... Что скрывается за ней? А может быть, и к т о?..
Сейчас слово возьмет непосредственный участник дуэли, который поставит все точки над «i».

«За несколько лет перед тем (1880 г.) В.Д.Давыдов (сын поэта Дениса Давыдова) был в Париже. Приехав туда, он остановился в отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собой. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости.
Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию и что он сын поэта, знавшего Пушкина, он долго искал случая заговорить с ним, причем, рекомендовавшись бароном Дантесом-Геккереном дe Бревеардом, объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина, а напротив того, всячески старался примириться с Александром Сергеевичем, но вышел на поединок единственно по требованию усыновившего его барона Геккерена, кровно оскорбленного Пушкиным. Далее, когда соперники, готовые сразиться, стали друг против друга, а Пушкин наводил на Геккерена пистолет, то рассказчик, прочтя в исполненном ненависти взгляде Александра Сергеевича свой смертный приговор, растерялся и уже по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым, сделав четыре шага из пяти, назначенных до барьера. Затем, будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича, он, Дантес, «страха ради» перед беспощадным противником, не сообразил, что при таком прицеле не достигнет желаемого, а попадет выше ноги. «Le diable s en est mele» (черт вмешался в дело), - закончил старик свое повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России не встретился».

Л.Н. Павлищев

Если это и легенда, то выдумана она «по делу» и бьет в самую точку. Перед нами, собственно говоря, послание всей России, «всякому», кому интересны истинная подоплека событий на Черной речке, истинный режиссер, «вмешавшийся в дело» и доведший это «дело» до блестящего финала, так что плач и аплодисменты не смолкают до сих пор.
Поражает, конечно, наивность грешного старика Жоржа. Кого в России интересует черт? В месте, где сатана правит бал, все поголовно атеисты и черта считают предрассудком, сказками «седой старины». Пусть и в церкви в конце прошлого века (когда написаны приведенные выше строки) еще ходят и на углы крестятся. Но уже с Запада поднимается грозный «призрак коммунизма», который в своих выкладках будет оперировать чем угодно, только не чертями. Поражаешься наивности престарелого сенатора Дантеса, отстал старик от жизни, ничего не понимает...
Обычно говорят, что Дантес после дуэли не чувствовал никакого раскаяния да и в последующей жизни после России был «счастлив и глуп». Приведенное выше воспоминание опровергает подобную точку зрения. И кто внял словам старика здесь, в России?
Кажется, только один человек. Хотя, я думаю, документ этот был ему незнаком. Этот человек - Даниил Андреев. В «Розе мира» он утверждает, что Дантес неосознанно исполнял темную миссию самого Гагтунгра (планетарного демона, сатаны по-нашему). После Пушкина уже в двадцатом веке он (при очередном воплощении) погубил еще одно крупное дарование, на этот раз неизвестное широкой публике. В двадцать первом веке погубит еще одно, для себя последнее, и «будет выброшен из нашей брамфатуры, как шлак».
Поражаешься тому что Дантес в рассказе Давыдова как бы понимает это, знает истинного зачинщика кровавых событий. Черт - существо могущественное, но просто так к любому не прицепится. Тут нужно сделаться ему как бы открытым, чтобы судьба, по выражению Вяземского, начала терзать тебя и гнать, как дичь... Или, выражаясь языком драматургии, качество развязки зависит от качества завязок и начала сюжетных линий.
Знал ли, догадывался ли Александр Сергеевич о том «катке», который на него надвигается? Знал. Более того, его ожидание предсказанной развязки в последние годы становится экстатическим и страстным.

«Когда я возвратился летом в Москву, я спросил Соболевского: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму» («Лук звенит, стрела трепещет.,») Соболевский отвечал: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда: у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не этот ли роковой человек? Он даже старается раздражать его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен».

А.Н. Муравьев

К этому трудно что-либо добавить.

Эта главка написана в качестве примечания и будет короткой
Повторим еще раз: как говорил Булгаков устами Воланда, кирпич просто так никому на голову не свалится. То же можно сказать и о «жестокой судьбе» по Вяземскому - чтобы она «прицепилась», нужны веские причины, нужна та «открытость», которая делает человека приманкой для различных инфернальных тварей.
Но там где есть потусторонний разгул, там и светлые силы действуют более явно, более открыто.
В окружающих Пушкина персонажах «второго плана» заметна довольно странная закономерность, обсуждать которую я не берусь, так как не понимаю, что она означает. Я только назову ее и этим ограничусь.
В пушкиниане остался любопытный рассказ о том, как однажды Александр Сергеевич во время пребывания на Кавказе зашел в расположение артиллерийской батареи. «Кто вы такой?» - спросил его командир. - «Сочинитель Пушкин». «Ура! - закричал офицер и отдал команду. - Салют в честь господина Пушкина!» И пушки застреляли, чем, видимо, переполошили затаившихся горцев.
История сохранила имя бравого артиллериста - офицер Григоров.
Через несколько лет после этого незапланированного салюта он уволится со службы и канет в небытие... А потом, в начале 50-х, Л.И. Арнольди запишет интересный рассказ Николая Васильевича Гоголя. Гоголь будет говорить о том, как он любит бывать в Оптиной Пустыни: «Там у меня <...> есть человек, которого я очень люблю... Я хорошо знаю и настоятеля, отца Моисея». - «Кто же этот друг ваш?» - «Некто Григорьев (Григоров), дворянин, который был прежде артиллерийским офицером, а теперь сделался усердным и благочестивым монахом и говорит, что никогда в свете не был так счастлив, как в монастыре. Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! <...>».
Этим другом Гоголя и был тот самый артиллерист, который закатил в честь Пушкина салют. Теперь он находился в Оптиной Пустыни. Интересно, что и сам Гоголь, еще один человек из пушкинского окружения, тоже ушел в монастырь, но, так сказать, внутри себя...
Рядом с Путиным была и еще одна фигура с аналогичной судьбой - князь Гагарин. Ряд пушкинистов считают его самым ярым недоброжелателем поэта, втянутым в авантюру с получением А.С. приглашения от «ордена рогоносцев». В частности, бумага, на которой было написано приглашение, находилась на столе князя - это кто-то видел и рассказал. Сам Гагарин энергично отрицал свою причастность к пасквилю, намекая, что его написал на принадлежащей князю бумаге другой человек.
После гибели Пушкина князь пропал. И отыскался, как и Григоров, в далеком монастыре, но не в России, а в Италии. Князь, оказывается, принял католичество, стал иезуитом и трудился теперь на славу ордена в провинциальной глуши.
И еще один человек из пушкинского окружения, но гораздо более заметный. А именно, Петр Яковлевич Чаадаев, блестящий гусар и основоположник русской светской философии. Отойдя от света, он также принимает католичество и «духовно делает» себя, в то время как Пушкин борется с миром...
Что это, цепь случайностей или некая закономерность, еще одна «метка судьбы»? Я не знаю.

А теперь пришла нам пора коснуться трагической развязки великой жизни - дуэли и смерти Пушкина. Писать об этом трудно еще и потому, что развязка эта знакома каждому с детства. Тут можно только лишний раз вздохнуть и вспомнить лермонтовское «Погиб поэт, невольник чести...», составленное, кстати, из общих мест. Но, как говорится, кто может, пусть сделает лучше.
Сначала нам потребуется охарактеризовать хоть вкратце главных действующих лиц трагического финала. Начнем с Жоржа Дантеса.
Пушкинисты обычно изображают Геккерена-младшего непроходимым пошляком, этаким жеребцом, забравшимся в цветник пушкинской жизни, типом пошлым, недалеким, самолюбивым и злым. Что-то в этом мнении справедливо, но многое опирается лишь на эмоции оскорбленного национального чувства и никак не сходится с оставшимися от тех событий документами. То, что я не преувеличиваю, доказывает один простой факт: Дантес в первых встречах понравился Александру Сергеевичу Пушкину.

Дата добавления: 2015-06-30