Любовь Анатольевна Бескова, Елена Андреевна Удалова 7 страница

«Жаль поэта - (жертва) и великая, а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить (его), особенно пьяного!»

Ф.В. Булгарин - А.Я. Стороженке

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ ГОГОЛЬ

«... Он лежал в сюртуке - верно, по собственной воле - с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка».

23 марта 1829 года в «Сыне отечества» появилось стихотворение без подписи под романтическим названием «Италия».

Италия - роскошная страна!
По ней душа и стонет, и тоскует;
Она вся рай, вся радости полна,
И в ней любовь роскошная веснует.

Бежит, шумит задумчиво волна
И берега чудесные целует;
В ней небеса прекрасные блестят;
Лимон горит, и веет аромат.

Что это, кто это? Игорь Северянин? Очень похоже, особенно глагол «веснует». Да и аромат «веет» истинно северянинский. Но беда в том, что веет он почти за сто лет до явления непросвещенному народу «ананасов в шампанском» и прочих причуд упомянутого мастера.

Здесь низок мир холодной суеты,
Здесь гордый ум с природы глаз не сводит:
И радужной в сияньи красоты
И ярче, и ясней по небу солнце ходит.

И чудный шум, и чудные мечты
Здесь море вдруг спокойное наводит;
В нем облаков мелькает резвый ход,
Зеленый лес и синий неба свод.

«Неба свод», конечно же, говорит о том, что перед нами поэт нешуточный. Впрочем, мои вопросы сугубо риторические. Имя этого поэта вынесено в заглавие. Перейти на низкую прозу поэт решил, по-видимому, после неуспеха у публики своих стихотворных произведений. Однако у наших пассажей есть и аспект серьезный: в этом графоман-ском творении Николай Васильевич Гоголь почти предсказал свою будущую судьбу, во всяком случае, географическое место своего длительного пребывания.
Разбирать эту жизнь с точки зрения драматургических связей значительно более трудно, чем жизнь Пушкина. Во-первых, перед нами почти святой человек по сравнению с тем же Александром Сергеевичем. Во-вторых, человек тайный и «закрытый» до сих пор от глаз читателя. Пушкин как бы весь на виду. В Гоголе же поражает таинственность. Он - романтика и тайна. Мы мало знаем о его детстве. Один его знакомый как-то пытался выяснить, отчего он носит такую фамилию, странную, неблагозвучную, хотя у него есть и другая - Яновский. «Почему Гоголь? Отчего? Что значит Гоголь?» «Отчего, отчего... - мрачно огрызнулся Николай Васильевич. - Оттого что селезень». И замкнулся, ушел в себя и после во весь путь молчал.
Сдается, что выбор этой фамилии роковым образом определил всю его дальнейшую судьбу: выбери он Яновского, то стал бы почтенным чиновником с Владимиром третьей степени. Но если мы даже поверим, что Гоголь на самом деле был птицей, а не человеком, на что он неоднократно намекал, то все равно тайн в его жизни не убавится. Мы никогда не узнаем, например, какую женщину он любил, какое фантасмагорическое видение посетило его за границей в начале 40-х годов и что, собственно, он сжег в камине в тревожную февральскую ночь 1852 года. Беда в том, что о многих событиях из жизни Николая Васильевича мы узнаем из его собственных уст. А уста эти сообщают вещи удивительные и странные.
Сохранилось, например, воспоминание, как в одной компании он увлеченно говорил об Испании. Одна экзальтированная дама заметила, что так живописать испанские нравы может лишь человек, проживший в этой стране долгую насыщенную жизнь. «А вот и нет, - возразил ей Николай Васильевич. - Я Испании не знаю вообще и никогда там не был. Зато Константинополь знаю отлично». И начал столь же увлеченно рассказывать о древней византийской столице. Слушатели восхищенно захлопали в ладоши, и кто-то сказал, что в Константинополе уж точно Гоголь бывал и не один раз. «Нет, - отрубил рассказчик. - Там я не был ни разу и города такого не знаю. Зато быт Испании мне известен досконально...» Круг замкнулся. Тот, кто имел чувство юмора, хохотал. А те, кто был не расположен к смеху, тревожно переглядывались...
Или вот его рассказ о Германии. «Странный народ эти немцы... Я видел сам, как один Ганс ухаживал за своей Гретхен. И, чтобы ей понравиться, напустил лебедей в пруд перед ее домом, сам залез в воду и начал плавать вместе с лебедями, делая своей любимой, которая наблюдала сцену из окна, умильные жесты...» Однажды Николай Васильевич скажет, что не верит, будто бы Шиллер и Гете писали на немецком. «Это был, верно, какой-то другой язык, но только не немецкий».
Естественно, что доверять такому свидетелю нельзя ни под каким видом.
Еще один пример подобного рода. Все знают, что Гоголь всю жизнь чем-то болел. Но чем именно, не ясно, врачи даже перед его смертью терялись в догадках и ставили диагнозы один другого страннее. Но самый экзотический из диагнозов поставил опять же Николай Васильевич -«кишки вверх ногами».

«Гоголь рассказывал мне о странностях своей (вероятно, мнимой) болезни: в нем де находятся зародыши всех возможных болезней; также и об особенном устройстве головы своей и неестественности положения желудка. Его будто осматривали и ощупывали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок его вверх ногами. Вообще в Гоголе чрезвычайно много странного - иногда даже я не понимал его - и чудного; но все-таки он очень мил; обещался жить со мною вместе».

Н.М. Языков в письме к брату *

* Цитирую по книге В.Вересаева «Гоголь в жизни»>.

Или вот свидетельство об «хандре и видении», о которых Гоголь смутно упоминал в своих письмах и которые, якобы, послужили толчком к первому уничтожению черновиков 2-го тома «Мертвых душ».

«Я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботою купцу Н.П. Боткину, который случился на то время в Риме».

С.Т. Аксаков

Но Боткин (который не был купцом), кажется, не сохранил воспоминаний о характере этих «видений», и они навсегда остались тайной для последующих поколений.

«Боткин усадил Гоголя полумертвого в дилижанс. <...> Он после двух месяцев выпил чашку бульона. Ехали день и ночь».

А.О. Смирнова

А вот что говорит об этом эпизоде сам Николай Васильевич:

«Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. Ни двух минут я не мог остаться в покойном положении ни на постели, ни на стуле, ни на ногах. О, это было ужасно... <...> Я понимал свое положение и наскоро, собравшись с силами, нацарапал, как мог, тощее духовное завещание, чтобы хоть долги мои были выплачены немедленно после моей смерти. Но умереть среди немцев мне показалось страшно. <...>»

Гоголь - М.Л. Погодину

Умирания эти происходили и позже. Не прошло и четырех лет со времени описываемых событий, как весною 45-го года во Франкфурте они повторились с той же силой и той же «невнятностью», исключавшей так называемые «естественные» причины.

«Здоровье мое все хуже и хуже. Появляются такие признаки, которые говорят, что пора, наконец, и честь знать и, поблагодарив Бога за все, уступить, может быть, свое место живущим... Болезненные мои минуты бывают теперь труднее, чем прежде, и трудно-трудно бывает противостать против тоски и уныния».

Гоголь - гр.А.П. Толстому

Но следующее свидетельство одного духовного лица превращает гоголевское умирание в некий аттракцион:

«В семействе Жуковского мне пришлось познакомиться с Гоголем. Раз я получил от него из Франкфурта записку такого содержания: «Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю». Приехав на этот зов в Саксепгаузен (заречная сторона Франкфурта, где жил Жуковский), я нахожу мнимо умирающего на ногах, и на мой вопрос, почему он считает себя таким опасным, он протянул мне руки со словами: «Посмотрите! Совсем холодные!» <...>»

Протоиерей И.И. Базаров

Создается впечатление, что мы имеем дело с грандиозным шутником почище Хармса, актером, который глубоко и до конца верит в то, что разыгрывает.
Конечно, на песке подобных «фактов» мы ничего не поймем, не «поймаем судьбу» или поймем нечто прямо противоположное тому, что эти факты утверждают. Не лучше ли нам поискать «странных сближений» в этой короткой жизни, «зарифмованных» событий, отделенных друг от друга десятилетиями? Конечно, главное событие в последней части композиции жизни Гоголя - это так называемое «умственное расстройство», пришедшееся как раз на начало весны, любимое время депрессантов. Доктор Тарасенков, наблюдавший Гоголя в эти дни, был уверен именно в психических причинах отказа от еды, слабости и «замерзаний» Николая Васильевича.
На слова «болезнь и расстройство» находится рифма в завязочной части композиции, в юных годах Гоголя, которые он провел в «лицее» города Нежина. И рифма самая неожиданная.

«Телесное наказание у нас в гимназии существовало. Нелегко было заслужить эту казнь, потому что Иван Семенович Орлай (директор гимназии), подписывая приговор, долго страдал сам, медлил, даже хворал, но одолевал свою врожденную доброту и предавал преступника ликторам. При этом случае я вспомнил забавное происшествие: Яновский (Гоголь тож), еще в низших классах, как-то провинился, так что попал в уголовную категорию. "Плохо, брат! - сказал кто-то из товарищей, - высекут!» «Завтра!» - отвечал Гоголь.
Но приговор утвержден, ликторы явились. Гоголь вскрикивает так пронзительно, что все мы испугались, - и сходит с ума. Подымается суматоха; Гоголя везут в больницу; Иван Семенович два раза в день навещает его; его лечат: мы ходим к нему в больницу тайком и возвращаемся с грустью. Помешался, решительно помешался! Словом, до того искусно притворился, что мы все были убеждены в его помешательстве, и когда, после двух недель удачного лечения, его выпустили из больницы, мы долго еще поглядывали на него с сомнением и опасением. <...>»

Н.В. Кукольник

И вот еще одна рифма того же периода, аналогичная:

«Страсть к сочинениям пробудилась у Гоголя очень рано и чуть ли не с первых дней поступления его в гимназию. Во время класса, особенно по вечерам, он выдвигает ящик из стола, в котором была доска с грифелем или тетрадка с карандашом, облокачивается над книгою, смотрит в нее и в то же время пишет в ящике, да так искусно, что и зоркие надзиратели не подмечали этой хитрости. Потом, как видно было, страсть к сочинениям у Гоголя усиливалась все более и более, а писать не было времени, и ящик не удовлетворял его. Что же сделал Гоголь? Взбесился! Вдруг сделалась страшная тревога во всех отделениях: «Гоголь взбесился!» - сбежались мы и видим, что лицо у Гоголя страшно исказилось, глаза сверкают диким блеском, волосы на-топорщились, скрегочет зубами, пена изо рта, падает, бросается и бьет мебель, взбесился! Прибежал и флегматический директор Орлай, осторожно подходит к Гоголю и дотрагивается до плеча. Гоголь схватывает стул, взмахнул им - Орлай уходит... Оставалось одно средство: позвать четырех служащих при лицее инвалидов, приказали им взять Гоголя и отнести в особое отделение больницы, в которой пробыл он два месяца, отлично разыгрывая там роль бешеного».

Т.Т. Пащенко

Интересно, что в приведенном отрывке имитация умственного расстройства напрямую связывается Гоголем с трудом сочинителя, разыгрывание безумия и писательство начинают шагать рядом. Узелок завязывается как будто шутейный, совсем случайный, чтобы позднее вылиться в целую жизненную линию и завязать уже такие гордиевы узлы, распутать которые мы не может и по сей день.
Но мало того что Гоголь в юности разыгрывал безумие сам, он еще делал безумными окружающих. И здесь, по большому счету шутки кончаются.

«Был у нас товарищ Р. (Р.М. Риттер) - большого роста, чрезвычайно мнительный и легковерный юноша лет восемнадцати. У Р. был свой лакей, старик Семен. Заинтересовала Гоголя чрезмерная мнительность товарища, и он выкинул с ним такую штуку: «Знаешь, Р., давно я наблюдаю за тобою и заметил, что у тебя не человечьи, а бычачьи глаза. Но все еще сомневался и не хотел говорить тебе, а теперь вижу, что это несомненная истина: у тебя бычачьи глаза». Подводит Р. несколько раз к зеркалу, тот пристально всматривается, изменяется в лице, дрожит, а Гоголь приводит всевозможные доказательства и наконец уверяет Р., что у него бычачьи глаза. Дело было к ночи; лег несчастный Р. в постель, не спит, ворочается и тяжело вздыхает, и все представляются ему собственные бычачьи глаза. Ночью вдруг вскакивает с постели, будит лакея и просит зажечь свечу; лакей зажег. «Видишь, Семен, у меня бычачьи глаза?» Подговоренный Гоголем лакей отвечает: «И впрямь, барин, у вас бычачьи глаза!» -«Ах, Боже мой! Это Н.В. Гоголь сделал такое наваждение!» Р. окончательно упал духом и растерялся. Вдруг поутру суматоха. «Что такое?» - «Р. сошел с ума! Помешался на том, что у него бычачьи глаза!» - «Я еще вчера заметил это», - говорит Гоголь с такою уверенностью, что трудно было не поверить. Бегут и докладывают о несчастьи с Р. директору Орлаю: а вслед бежит и сам Р., входит к Орлаю и горько плачет: «Ваше превосходительство. У меня бычачьи глаза!» Ученейший и знаменитый доктор медицины директор Орлай флегматически нюхает табак и, видя, что Р. действительно рехнулся на бычачьих глазах, приказал отвести его в больницу.
И потащили несчастного Р. в больницу, в которой и пробыл он целую неделю, пока не излечился от мнимого сумасшествия».

Т.Т. Пащенко

Здесь мы наблюдаем и выдающиеся суггестивные способности Николая Васильевича. Дело не только в мнительности Риттера, по и в определенном гипнотическом эффекте, который имеют бурлески Гоголя на окружающих. Во второй половине своей жизни он уже уверит всю Россию, что неизлечимо болен, и все будут спрашивать друг друга: «А что Гоголь? Еще не умер?» И сам, словно Риттер, поверит в собственные хвори, настоящие и мнимые. Причинно-следственная связь будет работать, как часы, и разорвать паутину кармы сможет лишь сверхчеловеческое усилие покаяния. Гоголь это поймет, но сил останется слишком мало. Тем более что с юности завяжутся еще одни «рифмы», еще одни узлы, более тяжелые, разрубать которые придется ценою жизни.

Как относился Николай Васильевич к собственному творчеству? Безусловно, как к делу великому. Вернее, как к великому поприщу, которого с детство алкала его душа. Конечно, это обставлялось многочисленными признаниями в собственной духовной немощи, которые встречаются в его письмах, но страстные мечты о «великом» были, и мы найдем этому многочисленные подтверждения. Потом из своего любимого слова «поприще» Гоголь образует фамилию героя «Записок сумасшедшего» - Поприщин...
Известно, какое значение придавал Николай Васильевич «Мертвым душам», он сжигал трижды 2-й том из-за того, что тот был недостаточно «велик». Такого требования гениальности от самого себя мы не встретим ни у одного русского классика, в том числе и Пушкина.
Говорят, что в сжигании «Мертвых душ» отразилось гоголевское безумие. Но ведь и в начале «великого поприща» происходило то же, когда «безумия» не наблюдалось, а были лишь его веселые имитации, игры, сродни пушкинским играм в дуэль.
Поэму «Ганц Кюхельгартен» Гоголь сжигает только потому, что она не находит положительных рецензий в прессе и плохо расходится в книжном магазине. Позднее Николай Васильевич сделает то же самое с драмой из запорожской жизни «Выбритый ус», и в огонь ее бросит не начинающий литератор, а писатель со всероссийской славой, учитель «непросвещенного народа», во всяком случае, по мнению Белинского.

«Знаете ли, что Гоголь написал было трагедию? <...> Читал он мне ее во Франкфурте. Сначала я слушал; сильно было скучно; потом решительно не мог удержаться и задремал. Когда Гоголь кончил и спросил, как я нахожу, я говорю: «Ну, брат Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось». -«А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее». - отвечал он и тут же бросил в камин. Я говорю: «И хорошо, брат, сделал».

В.А. Жуковский по записи Ф.Б. Чижова

«Однажды Гоголь просил Жуковского выслушать вновь написанную им пьесу и сказать о ней свое мнение. Это, кажется, было за границей, в Дюссельдорфе, где находился Жуковский. Чтение пришлось как раз после обеда, а в это время Жуковский любил немножко подремать. Не в состоянии бороться с своею привычкою, он и теперь, слушая автора, мало-помалу погрузился в тихий сон. Наконец, он проснулся. «Вот видите, Василий Андреевич, - сказал ему Гоголь, - я просил у вас критики на мое сочинение. Ваш сон есть лучшая на него критика». И с этими словами бросил рукопись в тут же топившийся камин. Этот анекдот передал мне Ф.В. Чижов со слов самого Гоголя».

А.В. Никитенко

Можно сказать, что перед нами факт художественной взыскательности. Наверное, так оно во многом и есть. Но все-таки в этом курьезе есть своя глубокая психологичеcкая сторона, на которую хочется обратить внимание, не умаляя этим гоголевский гений.
Проверка на сон любого художественного произведения есть, конечно же, проверка очень суровая. И едва ли справедливая. Думаю, если бы Толстой читал вслух куски «Войны и мира», особенно, философско-отвлеченные главы, то кто-нибудь в гостиной обязательно бы заснул. Не думаю, чтобы Лев Николаевич после этого разжигал камин своей эпопеей, скорее бы, покрыл матюгом заснувшего (про себя, конечно), вполне уверенный в собственной гениальности. И слава Богу!
Жуковский, конечно, не «кто-нибудь». Но даже выдающийся человек может позволить себе всхрапнуть в самый неподходящий момент, такова жизнь. На Гоголя же это в общем-то курьезное событие произвело эффект еще и потому, что с самого начала своей художественной деятельности он с о п р я г а л общественный успех произведения с его литературными достоинствами. Популярность в его сознании становилась критерием художественности. Тут мы с вами опять упираемся в в е л и к о е п о п р и щ е, в великое дело, которое поначалу вовсе не мыслилось как дело литературное.

«В те годы, когда я стал задумываться о моем будущем (а задумываться о будущем я начал рано, в те поры, когда все мои сверстники думали еще об играх), мысль о писателе мне никогда не всходила на ум, хотя.мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь и все это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна. Она пребывала неотлучно в моей голове впереди всех моих дел и занятий».

Гоголь. Авторская исповедь

В дни молодости, когда Николаю Васильевичу присвоили чин коллежского регистратора, он будет писать в письмах, что чувствует за собой великие способности в юриспруденции, что он даст миру новые законы. Постепенно в его сознании образуется связка «великое поприще - служба государственная - литературная деятельность», которая на закате его жизни приведет к самым трагическим следствиям. Три ипостаси сольются в единое целое... Было ли подобное, например, у Державина? Все-таки нет, при всей «лояльности» Гавриила Романовича. У Пушкина? У Лермонтова? Точно нет. Да и «царедворец» Жуковский, кажется, не взваливал на литературу столь непомерного груза.
В этом смысле следует понимать и известное обращение Гоголя к собственному гению. Даниил Андреев, например, утверждает, что Николай Васильевич увидел внутренним зрением своего даймона - одного из ангелоподобных существ, являющихся нашими вдохновителями и защитниками. Мне же сдается, что дело проще, несмотря на то что даймон или кто-то другой у Гоголя, конечно же, был. Этот отрывок столь важен, что нам придется привести его полностью.

«Великая торжественная минута... У ног моих шумит мое прошедшее; надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой Гений! О, не скрывайся от меня! Пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня этот год. Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или... О, будь блистательно! Будь деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь передо мною, 1834-й? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня, - о, разбуди меня тогда! не дай им овладеть мною!
Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами?
Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности - этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками, с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр. - Там ли? - О!.. Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений! Ты, от колыбели еще пролетавший с своими гармоническими песнями мимо моих ушей, такие чудные, необъяснимые доныне зарождавший во мне думы, такие необъятные и упоительные, лелеявший во мне мечты! О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои небесные очи! Я на коленях. Я у ног твоих! О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу!...
Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле Божество! Я совершу!.. О, поцелуй и благослови меня».

Гоголь. 1834

Трудно после эти прекрасных поэтических строк опускаться до презренной прозы, но все-таки придется. Гоголь, несмотря на свою гениальность, (а, может быть, благодаря ей), первый гигантоман в русской литературе. За ним тянется как бы целый выводок талантов и дарований, всерьез верящих, что литературой (читай «великим поприщем») можно перевернуть мир и даровать ему «новые законы». Я не хочу сейчас оспаривать правомерность таких наполеоновских претензий, хотя ответ лично для меня очевиден. Нас в этой работе интересует лишь «драматургия жизни», или с л е д с т в и я из определенных поступков и представлений.
Отсюда и замыслы один другого грандиозней То Гоголь заявит, что пишет историю Малороссии, то случайно троговорится, что замыслил всемирную историю во множестве томов... Великое, грандиозное и просто большое терзает его ум, влезает химерой в художественные замыслы, прежде всего «Мертвых душ». Когда произошло это пугающее слияние «грандиозного» и относительно скромного труда литератора? Кто этому причиной?
По-видимому, это происходило случайно, постепенно I исподволь. Причина здесь - и веселость Пушкина при [тении «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и смех набор-циков при печатании этой книги, и благожелательные ревизии в печати. Пушкин же заставил Николая Васильевича «взглянуть по-другому» на его труды, обнаружив в них глубину и грусть. И, конечно, особая роль здесь принадлежит императору Николаю I, который обожал «Ревизора», сам ходил на премьеру и хохотал (признак высокой натуры), присылал семью и министров на спектакли. Он же станет и основным кредитором Гоголя, предоставляя ему безвозмездные деньги на жизнь в Италии (5000 золотых рублей, на которые в те времена можно было существовать безбедно несколько лет).
К 36-му году, когда Гоголь покинул Россию и поехал в Европу, уже сложилось в его душе убеждение в тождественности литературы и «великого дела», психологический комплскс, под знаком которого развивалась вся русская словесность до недавних дней. Николай Васильевич здесь -Солумб и «первооткрыватель». Это убеждение - сродни религиозной вере и даже норовит заменить ее, поставив во главу угла не Бога, а собственное «я». Важно и другое. Нео-[евидная вера усугубилась в душе Гоголя тем обстоятельством, что критерием истинности «великого дела» становился успех у публики, любовь в общественном мнении, коммерческий потенциал той или другой книги. А это уже была трагическая ошибка. С оглядкой на общественное мнение, на «публику-дуру» и творил Николай Васильевич все 40-е годы, пугаясь сплетен и собирая слухи со всех сторон.
Свои «Выбранные места из переписки с друзьями» он называл великими еще до публикации. Но как только они «провалились» в общественном мнении, как только отец Матвей назвал книгу вредной, Гоголь тут же от нее фактически отрекся и сказал начинающему молодому писателю И.С. Тургеневу: «Я бы ее сжег».
Страх неугодности людям и Богу того, что он делает, усиливался в Гоголе на протяжении последних 10 лет жизни, приобретая фантастические маниакальные черты. Дошло до того, что и природные явления он начинал истолковывать как знаки, обращенные непосредственно к нему, к Гоголю.

«<...> Раз как-то в Ницце, кажется, он читал мне отрывки из второй и третьей части «Мертвых душ», а это было не легко упросить его сделать. Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается. Но тут как-то он растаял, сидел у меня и вдруг вынул из-за пазухи толстую тетрадь и, ничего не говоря, откашлялся и начал читать. Я вся обратилась в слух. Дело шло об Уленьке. бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их счастие, взаимное отношение и воздействие одного на другого...
Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. После грозы он боялся один идти домой. Вильегорский взял его под руку и отвел. Когда после я приставала к нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и замечал: «Сам Бог не хотел, чтоб я читал, что еще не окончено и не получило внутреннего моего одобрения... Признайтесь, вы тогда очень испугались?» - «Нет, хохлик, это вы испугались», - сказала я. «Я-то не грозы испугался, а того, что читал вам, чего не надо еще никому читать, и Бог в гневе своем пригрозил мне».

А.О. Смирнова по записи П.А. Висковатова

Собирание же всевозможных толков о себе, сплетен и слухов, этакий зондаж общественного мнения, становится для писателя привычным делом. Опять же эти «пробы» имеют коммерческий оттенок: наиболее страшно для Гоголя то, если его забудут, если о себе он не услышит ничего - ни хорошего, ни плохого.

«Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер ныне толки о «Мертвых душах», так и о сочинениях моих... Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений.
Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие? Но делайте все так, как бы этим вы, а не я интересовался... <...>»

Гоголь - П.Б. Анненкову

И таких просьб в письмах середины 40-х годов великое множество...

Причинно-следственная связь не любит двоящихся целей и помыслов. У Пушкина, при всей его сложности, такого не было, завязки его жизни относительно «однородны». Другое дело, что во второй половине жизни он постарался их «перевязать», изменив на противоположные. Как это удалось и что вслед за этим последовало - об этом мы написали в предыдущей части нашего исследования. Мы говорили, что потребность в перевязывании «узлов» возникла у поэта, по-видимому, в Михайловском, в ссылке, которая является цезурой, точкой покоя в композиции пушкинской жизни. У Гоголя подобной точкой покоя, делящей жизнь на две неравные части, явились, по моему мнению, З6-й и 37-й годы, когда Николай Васильевич покинул Россию, засел за «Мертвые души», оказавшись за границей как бы в новом, совершенно незнакомом для себя пространстве. Но, в отличие от Пушкина, перевязывания «узлов» в этой точке относительного покоя не произошло. Наоборот, двойственность завязок, их кажущаяся «правота» накрепко засели в душе писателя. Раздвоения как бы стали его нормой. И первое из них - слияние потребности государственного «великого дела» с литературным трудом.
А это ведь две отдельные линии, каждая из которых, в принципе, должна дать разные плоды, разные развязки. Наполеоновский комплекс «великого», переворачивающего миропорядок, дает одни следствия. Относительно скромный путь известного литератора приводит к другому. Пушкин, конечно же, имел некоторые претензии на власть, во всяком случае, над умами («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»), грозил он рукою Евгения из «Медного всадника» и власти государственной («Ужо тебе!»), но все-таки из своего быта, из своей повседневности подобные претензии Александр Сергеевич постарался вытравить.
Не то произошло с Гоголем. Постоянно мятущийся между «великим поприщем» и литературой, постоянно наталкиваясь на двоящиеся следствия из двоящихся завязок, он в страшную ночь 1852 года попытался уничтожить одну из линий - линию литературную, бросив в камин свои тетради. Она и «уничтожилась». Но беда была в том, что другого рельного поприща вне ее не оказалось.
Сильно двоится, если можно так выразиться, и линия болезни. Завязки ее - в юношеских играх Николая Васильевича в безумие. Однако игра в зрелые годы вдруг воплотится в реальность, в невидимую болезнь, подозрительность к собственному здоровью, в мнительность, в которой намертво перепутаются игры воображения с реальным положением дел. Врачи ничего не поймут. Один лишь Гоголь поставит, кажется, достоверный диагноз, сказав, что болен «страхом смерти», доставшимся ему в наследство от собственного отца, который «умер от того же», как бы без причины.
Есть и третья двоящаяся линия в его жизни, менее явная. Она касается светских отношений Гоголя. Его имя, с легкой руки Белинского, отождествлялось (во всяком случае, до выхода в свет «Выбранных мест») с «демократическими кругами» читателей. Чиновники, художники, мелкие помещики, парубки и дивчины - все эти герои были как бы ориентированы не на элитарные слои дворянства, от которых открещивался еще Пушкин, называя себя «русским мещанином», а на максимально широкие круги читающей публики. И «сливки общества» это чувствовали. «Фарса, недостойная искусства», - бессмертная фраза военного министра на премьере «Ревизора» говорит как раз об этом Гоголь для великосветской черни был явно «не свой». Казалось бы, логично предположить, что «своим» Гоголь станет для «семинаристов от литературы». Белинский это принимал как аксиому и жестоко прокололся. Николай Васильевич в жизни искал знакомства исключительно среди людей влиятельных, сановитых, богатых и властных. Может быть, в этом сказывался комплекс провинциала-южанина, приехавшего «завоевывать» неприступно-холодную северную столицу.
Чем больше таких полезных знакомств становилось, тем более возрастали возможности самого Гоголя. Пиком «светского могущества» Николая Васильевича стала Италия. Молва того времени утверждает, что все, кто прибывал в Рим в сороковых годах, должны были добиваться расположения у Гоголя, особенно это касалось русских художников.
Преуспел здесь более других А.Иванов, которого Николай Васильевич окрестил «Рафаэлем первого сорта», или, выражаясь современным языком, «первой свежести». Они везде появлялись вместе, и Гоголь учил Иванова, как тому следует писать фарисея на известной картине. Дошло до абсурда. По Петербургу пошли слухи, что все эти царские займы Гоголю, все его высокие знакомства отнюдь неспроста, что дело здесь таинственней и хуже: Гоголь-де метит в наставники к сыну Николая I, будущему императору всероссийскому Александру II. ради этого, собственно говоря, он и написал «Выбранные места из переписки с друзьями»... Этот смутный слух артикулировал Белинский в своем гневном письме Николаю Васильевичу. Скорее всего, это была просто сплетня, не более. Но повод к ней, особенно в глазах таких людей, каким был Белинский, Николай Васильевич безусловно давал. За адресами писем из «Выбранных мест» скрывались известные всем влиятельнейшие фигуры, а гоголевские выражения по отношению к мужикам типа «ах ты, неумытое рыло!» заставляли Белинского харкать кровью.
Я думаю, наш вывод, при кратком анализе жизненных линий Гоголя, можно сформулировать как постоянное раздвоение. Двойственность помыслов, совмещение «высоких» и «коммерческих» интересов при общей ориентации на духовно-религиозную жизнь, игра в болезнь и сама болезнь, как бы явившаяся из этой игры, - все это приводит к чудовищному раздвоению следствий, к фантастической, «кривой», как в чудовищном зеркале, карме. И уже не удивляешься тому, что финал этой раздвоенной жизни самый гротескный, события - самые странные, до сих пор ставящие исследователя в некий тупик.
Но прежде чем рассмотреть их, зададимся вопросом: а чувствовал ли сам Гоголь грозящую ему катастрофу? Старался ли он в какой-либо момент жизни «перевязать» завязанные им же самим узлы, чтобы изменить следствия? Думаю, что да. Он знал. Он предчувствовал и даже предпринял кое-какие действия на этот счет.
Знаменитое Завещание с просьбой о том, чтобы его не хоронили, пока не появятся явные признаки разложения, - из этого рода предчувствий. Гротеск с заживо похороненным в землю телом мучил его не только из-за мнительности. Двойственность его жизни, например, метания между монастырской аскезой и чревоугодием (а Гоголь любил поесть, вспомните описания блюд в «Старосветских помещиках»), между практическим умом и странными фантазиями должны были привести к чему-то ужасному. По догадке литературоведа Л.А. Звонниковой, герой «Записок сумасшедшего» - сам Гоголь. Помните, как этого несчастного лечили в больнице? Били, капали на голову холодной водой?.. Почти то же самое случится с самим Николаем Васильевичем при его последней болезни. В мемуарах о нем сохранился один разговор - врач, специализировавшийся на психических расстройствах, удивился, откуда Гоголь так знает клиническую картину болезни, откуда он брал материал? «Из себя». - ответил Николай Васильевич.
Обладая таким интуитивным знанием своего будущего, Гоголь, конечно, не мог не позаботиться о том, чтобы каким-то образом это будущее «исправить». Пушкин начал делать такие шаги в «срединной точке» композиции своей жизни. Гоголь же и здесь остался верен себе: он решился на это «перезавязывание» в точке кульминации и развязки, то есть, в последние месяцы жизни, когда уже было поздно, когда следствия из прежних «раздвоений» набрали силу и мощь. И перешибить их могло только чудо.
Под кульминацией мы подразумеваем третье «окончательное» сжигание «Мертвых душ», под развязкой - болезнь и смерть.
Если мы опишем даже кратко,историю последних дней Гоголя, то нас поразят целые скопища двойников, двойственных мотиваций, на фоне которых разворачивалась трагедия, неподвластная уму. Предоставим же слово участникам и очевидцам. И одновременно хоть как-то структурируем эти бесконечные раздвоения.
Итак, первое структурное образование - д и а г н о з. Надо все-таки признать, что медицина середины XIX века была довольно сильной. Основные успехи делались в хирургии, но и психиатрия не стояла на месте, во всяком случае медицину гоголевского времени нельзя было сравнить с медициной века XVIII. Так отчего же умер Николай Васильевич? Версия первая - «страх смерти».

Дата добавления: 2015-06-30