Разгром 8 страница

- Я-то? - усмехнулся Метелица. - Я, брат, веселый...

- А я так напужался, - сознался парнишка. - Кони тут у меня. А я картошку пеку...

- Картошку? Это здорово!.. - Метелица уселся рядом, не выпуская из руки уздечки. - Где ж ты берешь ее, картошку?

- Вона, где берешь... Да тут ее гибель! - И парнишка повел руками вокруг.

- Воруешь, значит?

- Ворую... Давай я подержу коня-то... Или жеребец у тебя?.. Да я, брат, не упущу, не бойся... Хороший жеребец, - сказал парнишка, опытным взглядом окинув ладную, худую, с подтянутым животом, и мускулистую фигуру жеребца. - А откуль сам?

- Ничего жеребец, - согласился Метелица. - А ты откуда?

- А вон, - кивнул мальчишка в сторону огней. Ханихеза - село наше... Сто двадцать дворов, как одна копеечка, - повторил он чьи-то чужие слова и сплюнул.

- Так... А я с Воробьевки за хребтом. Может, слыхал?

- С Воробьевки? Не, не слыхал, - далеко, видать...

- Далеко.

- А к нам зачем?

- Да как сказать... Это, брат, долго рассказывать... Коней думаю у вас куповать, коней, говорят, у вас тут много... Я, брат, их люблю, коней-то, - проникновеннохитро сказал Метелица, - сам всю жизнь пас, только чужих.

- А я, думаешь, своих? Хозяйские... Парнишка выпростал из рукава худую грязную ручонку и кнутовищем стал раскапывать золу, откуда заманчиво и ловко покатились черные картофелины.

- Может, ты ись хочешь? - спросил он. - У меня и хлеб е, ну - мало...

- Спасибо, я только что нажрался - вот! - соврал Метелица, показав по самую шею и только теперь почувствовав, как сильно ему хочется есть. Парнишка разломил картофелину, подул на нее, сунул в рот половину вместе с кожурой, повернул на языке и с аппетитом стал жевать, пошевеливая острыми ушками. Прожевав, он посмотрел на Метелицу и так же раздельно и четко, как раньше определил его веселым человеком, сказал:

- Сирота я, полгода уж как сирота. Тятьку у меня казаки вбили, а мамку изнасилили и тоже вбили, а брата тоже...

- Казаки? - встрепенулся Метелица.

- А как же? Вбили почем зря. И двор весь попалили, да не у нас одних, а дворов двенадцать, не мене, и каждый месяц наезжают, сейчас тоже человек сорок стоит. А волостное село за нами, Ракитное, так там цельный полк все лето стоит. Ох, и лютуют! Бери картошку-то...

- Как же вы так - и не бежали?.. Вон лес у вас какой... - Метелица даже привстал.

- Что ж лес? Век в лесу не просидишь. Да и болота там - не вылезешь - такое бучило... <Как угадал>, - подумал Метелица, вспомнив свои предположения.

- Знаешь что, - сказал он, подымаясь, - попаси-ка коня моего, а я в село пешком схожу. У вас, я вижу, тут не то что купить, а и последнее отберут...

- Что ты скоро так? Сиди!.. - сказал пастушонок, сразу огорчившись, и тоже встал. - Одному скушно тут, пояснил он жалостным голосом, глядя на Метелицу большими просящими | и влажными глазами.

- Нельзя, брат, - Метелица развел руками, - самое разведать, пока темно... Да я вернусь скоро, а жеребца спутаем... Где у них там самый главный стоит? Парнишка объяснил, как найти избу, где стоит начальник эскадрона, и как лучше пройти задами.

- А собак у вас много?

- Собак - хватает, да они не злые. Метелица, спутав жеребца и попрощавшись, двинулся по тропинке вдоль реки. Парнишка с грустью смотрел ему вслед, пока он не исчез во тьме. Через полчаса Метелица был под самым селом. Тропинка отвернула вправо, но он, по совету пастушонка, продолжал идти по скошенному лугу, пока не натолкнулся на прясло, огибавшее мужицкие огороды, - дальше пошел задами. Село уже спало; огни потухли; чуть видны были при свете звезд теплые соломенные крыши хатенок в садах, пустых и тихих; с огородов шел запах вскопанной сырой земли. Метелица, миновав два переулка, свернул в третий. Собаки провожали его неверным хриплым лаем, точно напуганные сами, но никто не вышел на улицу, не окликнул его. Чувствовалось, что здесь привыкли ко всему, привыкли и к тому, что незнакомые, чужие люди бродят по улицам, делают что хотят. Не видно было даже обычных в осеннее время, когда по деревням справляют свадьбы, шушукающихся парочек: в густой тени под плетнями никто не шептал о любви в эту осень. Руководствуясь приметами, которые дал ему пастушонок, он прошел еще несколько переулков, кружа возле церкви, и наконец уперся в крашеный забор поповского сада. (Начальник эскадрона стоял в доме попа.) Метелица заглянул внутрь, пошарил глазами, прислушался и, не найдя ничего подозрительного, бесшумно перемахнул через забор. Сад был густой и ветвистый, но листья уже опали. Метелица, сдерживая могучий трепет сердца, почти не дыша пробирался вглубь. Кусты вдруг оборвались, пересеченные аллеей, и саженях в двадцати, налево от себя, он увидел освещенное окно. Оно было открыто. Там сидели люди. Ровный мягкий свет струился по опавшей листве, и яблони, отсвеченные по краям, стояли в нем странные и золотые. <Вот оно!> - подумал Метелица, нервно дрогнув щекой и вспыхнув, и загораясь весь тем жутким, неотвратимым чувством бесстрашного отчаяния, которое толкало его обычно на самые безрассудные подвиги: еще раздумывая, нужно ли кому-нибудь, чтобы он подслушал разговор этих людей в освещенной комнате, он знал, в сущности, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не сделает этого. Через несколько минут он стоял за яблоней под самым окном, жадно вслушиваясь и запоминая все, что творилось там. Их было четверо, они играли в карты за столом, в глубине комнаты. По правую руку сидел маленький старый попик в прилизанных волосиках и юркий на глаз, - он ловко сновал по столу худыми, маленькими ручками, неслышно перебирая карты игрушечными пальцами и стараясь заскочить глазами под каждую, так что сосед его, сидевший спиной к Метелице, принимая сдачу, просматривал ее боязно и торопливо и тотчас же прятал под стол. Лицом к Метелице сидел красивый, полный, ленивый и, как видно, добродушный офицер с трубкой в зубах, - должно быть, из-за его полноты Метелица принял его за начальника эскадрона. Однако во все последующее время он, по необъяснимым для себя причинам, интересовался больше четвертым из игравших - с лицом обрюзглым и бледным и с неподвижными ресницами, тот был в черной папахе и в бурке без погон, в которую кутался каждый раз после того, как сбрасывал карту. Вопреки тому, что ожидал услышать Метелица, они говорили о самых обыкновенных и неинтересных вещах: добрая половина разговора вертелась вокруг карт.

- Восемьдесят играю, - сказал сидевший к Метелице спиной.

- Слабо, ваше благородие, слабо, - отозвался тот, что был в черной папахе. - Сто втемную, - добавил он небрежно. Красивый и полный, прищурившись, проверил свои и, вынув трубку, поднял до ста пяти.

- Я пас, - сказал первый, отворачиваясь к попику, который держал прикуп.

- Я так и думал... - усмехнулась черная папаха.

- Разве я виноват, если карты не идут? оправдываясь, говорил первый, обращаясь за сочувствием к попику.

- По маленькой, по маленькой, - шутил попик, сожмуриваясь и посмеиваясь мелко-мелко, точно желая подчеркнуть таким мелким смешком всю незначительность игры своего собеседника. - А двести два очка уже списали-с... знаем мы вас!.. - И он с неискренней ласковой хитрецой погрозил пальчиком. <Вот гнида>, - подумал Метелица.

- Ах, и вы пас? - переспросил попик ленивого офицера. - Пожалуйте прикуп-с, - сказал он черной папахе и, не раскрывая карт, сунул их ей. В течение минуты они с ожесточением шлепали по столу, пока черная папаха не проиграла. <А задавался, рыбий глаз>, - презрительно подумал Метелица, не зная - уходить ли ему или подождать еще. Но он не смог уйти, потому что проигравший повернулся к окну, и Метелица почувствовал на себе пронзительный взгляд, застывший в страшной немигающей точности. Тем временем сидевший спиной к окну начал тасовать карты. Он делал это старательно и экономно, как молятся не очень древние старушки.

- А Нечитайлы нет, - зевая, сказал ленивый. - Как видно, с удачей. Лучше бы и я с ним пошел...

- Вдвоем? - спросила папаха, отвернувшись от окна. - Она бы сдюжила! - добавила она, скривившись.

- Васенка-то? - переспросил попик. - У-у... она бы сдюжила!.. Тут у нас здоровенный псаломщик был - да ведь я вам рассказывал... Ну, только Сергей Иванович не согласился б. Никогда-с... Знаете, что он мне вчера по секрету сказал? <Я, говорит, ее с собой возьму, я, говорит, на ней и жениться не побоюсь, я, говорит...> Ой! - вдруг воскликнул попик, закрывая рот ладошкой и хитро поблескивая своими умненькими глазками. - Вот память! И не хотел, да проговорился. Ну, чур, не выдавать! - И он с мнимым испугом замахал ладошками. И хотя все так же, как Метелица, видели неискренность и скрытую угодливость каждого его слова и движения, никто не сказал ему об этом, и все засмеялись. Метелица, согнувшись и пятясь боком, полез от окна. Он только свернул в поперечную аллею, как вдруг лицом к лицу столкнулся с человеком в казачьей шинели, наброшенной на одно плечо, - позади него виднелись еще двое.

- Ты что тут делаешь? - удивленно спросил этот человек, бессознательным движением придержав шинель, чуть не упавшую, когда он наткнулся на Метелицу. Взводный отпрыгнул и бросился в кусты.

- Стой! Держи его! Держи! Сюда!.. Эй! - закричало несколько голосов. Резкие, короткие выстрелы затрещали вслед. Метелица, путаясь в кустах и потеряв фуражку, рвался наугад, но голоса стонали, выли уже где-то впереди, и злобный собачий лай доносился с улицы.

- Вот он, держи! - крикнул кто-то, бросаясь к Метелице с вытянутой рукой. Пуля визгнула у самого уха. Метелица тоже выстрелил. Человек, бежавший на него, споткнулся и упал.

- Врешь, не поймаешь... - торжественно сказал Метелица, до самой последней минуты действительно не веривший в то, что его смогут скрутить. Но кто-то большой и грузный навалился на него сзади и подмял под себя. Метелица попытался высвободить руку, но жестокий удар по голове оглушил его... Потом его били подряд, и, даже потеряв сознание, он чувствовал на себе эти удары еще и еще... В низине, где спал отряд, было темновато и сыро, но из оранжевого прогала за Хаунихедзой глядело солнце, и день, пахнувший осенним тлением, занялся над тайгой. Дневальный, прикорнувший возле лошадей, заслышал во сне настойчивый, монотонный звук, похожий на далекую пулеметную дробь, и испуганно вскочил, схватившись за винтовку. Но это стучал дятел на старой ольхе возле реки. Дневальный выругался и, ежась от холода, кутаясь в дырявую шинель, вышел на прогалину. Никто не проснулся больше: люди спали глухим, безликим и безнадежным сном, каким спят голодные, измученные люди, которым ничего не сулит новый день. <А взводного нет все... нажрался, видать, и дрыхнет где в избе, а тут не евши сиди>, - подумал дневальный. Обычно он не меньше других восхищался и гордился Метелицей, но теперь ему казалось, что Метелица довольно подлый человек и напрасно его сделали взводным командиром. Дневальному сразу не захотелось страдать тут, в тайге, когда другие, вроде Метелицы, наслаждаются всеми земными радостями, но он не решался потревожить Левинсона без достаточных оснований и разбудил Бакланова.

- Что?.. Не приехал?.. - завозился Бакланов, тараща спросонья ничего не понимающие глаза. - Как не приехал?! - закричал он вдруг, все еще не придя в себя, но поняв уже, о чем идет речь, и испугавшись этого. - Нет, да ты, братец, оставь, не может этого быть... Ах, да! Ну, буди Левинсона. - Он вскочил, быстрым движением перетянул ремень, собрав к переносью заспанные брови, сразу весь отвердел и замкнулся. Левинсон, как ни крепко он спал, услышав свою фамилию, тотчас же открыл глаза и сел. Взглянув на дневального и Бакланова, он понял, что Метелица не приехал и что уже давно пора выступать. В первую минуту он почувствовал себя настолько усталым и разбитым, что ему захотелось зарыться с головой в шинель и снова заснуть, забыв о Метелице и о своих недугах. Но в ту же минуту он стоял на коленях и, свертывая скатку, отвечал сухим и безразличным тоном на тревожные расспросы Бакланова.

- Ну и что ж такого? Я так и думал... Конечно, мы встретим его по дороге.

- А если не встретим?

- Если не встретим?.. Слушай, нет ли у тебя запасного шнурка на скатку?

- Вставай, вставай, кобылка! Даешь деревню! кричал дневальный, ногами расталкивая спящих. Из травы подымались всклокоченные партизанские головы, и вдогонку дневальному летели первые, недоделанные спросонья матюки, - в хорошее время Дубов называл такие <утренниками>.

- Злые все, - задумчиво сказал Бакланов. - Жрать хотят...

- А ты? - спросил Левинсон.

- Что - я?.. Обо мне разговору нет. - Бакланов насупился. - Как ты, так и я - точно не знаешь...

- Нет, я знаю, - сказал Левинсон с таким мягким и кротким выражением, что Бакланов впервые внимательно присмотрелся к нему.

- А ты, брат, похудел, - сказал он с неожиданной жалостью. - Одна борода осталась. Я бы на твоем месте...

- Идем-ка лучше умываться, - прервал его Левинсон, виновато и хмуро улыбнувшись. Они прошли к реке. Бакланов снял обе рубахи и стал полоскаться. Видно было, что он не боялся холодной воды. Тело у него было крепкое, плотное, смуглое, точно литое, а голова круглая и добрая, как у ребенка, и мыл он ее тоже каким-то наивным ребячьим движением - поливал из ладони и растирал одной рукой. <О чем-то я много говорил вчера и что-то обещал, и както неладно теперь>, - подумал вдруг Левинсон, смутно и с неприязнью вспомнив вчерашний разговор с Мечиком и свои мысли, связанные с этим разговором. Не то чтобы они показались ему неправильными теперь, то есть не выражавшими того, что происходило в нем на самом деле, - нет, он чувствовал, что это были довольно правильные, умные, интересные мысли, и все-таки он испытывал теперь смутное недовольство, вспоминая их. <Да, я обещал ему другую лошадь... Но разве в этом может быть что-нибудь неладное? Нет, я поступил бы так и сегодня, - значит, тут все в порядке... Так в чем же дело?.. А дело в том...>

- Что ж ты не умываешься? - спросил Бакланов, кончив полоскаться и докрасна растираясь грязным полотенцем. - Холодная вода. Хорошо! <... А дело в том, что я болен и с каждым днем все хуже владею собой>, - подумал Левинсон, спускаясь к воде. Умывшись, перепоясавшись и ощутив на бедре привычную тяжесть маузера, он почувствовал себя все-таки отдохнувшим за ночь. <Что случилось с Метелицей?> Эта мысль теперь целиком овладела им. Левинсон никак не мог представить себе Метелицу не двигающимся и вообще не живущим. Он всегда испытывал к этому человеку смутное влечение и не раз замечал, что ему приятно бывает ехать рядом с ним, разговаривать или даже просто смотреть на него. Метелица нравился ему не за какие-либо выдающиеся общественно-полезные качества, которых у него было не так уж много и которые в гораздо большей степени были свойственны самому Левинсону, а Метелица нравился ему за ту необыкновенную физическую цепкость, животную, жизненную силу, которая била в нем неиссякаемым ключом и которой самому Левинсону так не хватало. Когда он видел перед собой его быструю, всегда готовую к действию фигуру или знал, что Метелица находится где-то тут, рядом, он невольно забывал о собственной физической слабости, и ему казалось, что он может быть таким же крепким и неутомимым, как Метелица. Втайне он даже гордился тем, что управляет таким человеком. Мысль о том, что Метелица мог попасть в руки врага несмотря на то, что сам Левинсон все больше укреплялся в ней, - плохо прививалась людям. Каждый истомившийся партизан старательно и боязливо гнал ее от себя, как самую последнюю мысль, сулившую одни несчастья и страданья, а потому, очевидно, совершенно невозможную. Наоборот, предположение дневального, что взводный <нажрался и дрыхнет где-то в избе> - как ни непохоже это было на быстрого и исполнительного Метелицу, - все больше собирало сторонников. Многие открыто роптали на <подлость и несознание> Метелицы и надоедали Левинсону с требованием немедленно выступить ему навстречу. И когда Левин-сон, с особой тщательностью выполнив все будничные дела, в частности переменив Мечику лошадь, отдал наконец приказ выступать, - в отряде наступило такое ликование, точно с этим приказом на самом деле кончились всякие беды и мытарства. Они проехали час и другой, а взводный с лихим и смолистым чубом все не показывался на тропе. Они проехали еще столько же, а взводного все не было. И уже не только Левинсон, но даже самые отъявленные завистники и хулители Метелицы стали сомневаться в счастливом исходе его поездки. К таежной опушке отряд подходил в суровом и значительном молчании.

XV

Три смерти

Метелица очнулся в большом темном сарае, - он лежал на голой сырой земле, и первым его ощущением было ощущение этой зябкой земляной сырости, пронизывающей тело. Он сразу вспомнил, что произошло с ним. Удары, нанесенные ему, еще шумели в голове, волосы ссохлись в крови, - он чувствовал эту запекшуюся кровь на лбу и на щеках. Первая более или менее оформленная мысль, которая пришла ему в голову, была мысль о том - нельзя ли уйти. Метелица никак не мог поверить, что после всего, что он испытал в жизни, после всех подвигов и удач, сопутствовавших ему во всяком деле и прославивших его имя меж людей, - он будет в конце концов лежать и гнить, как всякий из этих людей. Он обшарил весь сарай, ощупал все дырочки, попытался даже выломать дверь - напрасные усилия!.. Он натыкался всюду на мертвое, холодное дерево, а щели были так безнадежно малы, что в них не проникал даже взгляд, - они с трудом пропускали тусклый рассвет осеннего утра. Однако он шарил еще и еще, пока не осознал для себя с безвыходной, неумолимой точностью, что ему действительно не уйти на этот раз. И когда он окончательно убедился в этом, вопрос о собственной жизни и смерти сразу перестал интересовать его. И все его душевные и физические силы сосредоточились на том совершенно незначительном с точки зрения его собственной жизни и смерти, но ставшем для него теперь самым важным - вопросе, каким образом он, Метелица, о котором до сих пор шла только лихая и бедовая слава, сможет показать тем людям, которые станут его убивать, что он не боится и презирает их. Он не успел еще обдумать это, как за дверями послышалась возня, заскрипел засов, и вместе с серым, дрожащим и хилым утренним светом вошли в сарай два казака с оружием и в лампасах. Метелица, расставив ноги, прищурившись, смотрел на них. Заметив его, они в нерешительности помялись у дверей, - тот, что был позади, беспокойно зашмыгал носом.

- Пойдем, землячок, - сказал наконец передний беззлобно, даже немного виновато. Метелица, упрямо склонив голову, вышел наружу. Через некоторое время он стоял перед знакомым ему человеком - в черной папахе и в бурке - в той самой комнате, в которую засматривал ночью из поповского сада. Тут же, подтянувшись в кресле, удивленно, не строго поглядывая на Метелицу, сидел красивый, полный и добродушный офицер, которого Метелица принял вчера за начальника эскадрона. Теперь, рассмотрев обоих, он по каким-то неуловимым признакам понял, что начальником был как раз не этот добродушный офицер, а другой - в бурке.

- Можете идти, - отрывисто сказал этот другой, взглянув на казаков, остановившихся у дверей. Они, неловко подталкивая друг друга, выбрались из комнаты.

- Что ты делал вчера в саду? - быстро спросил он, остановившись перед Метелицей и глядя на него своим точным, немигающим взглядом. Метелица молча, насмешливо уставился на него, выдерживая его взгляд, чуть пошевеливая атласными черными бровями и всем своим видом показывая, что, независимо от того, какие будут задавать ему вопросы и как будут заставлять его отвечать на них, он не скажет ничего такого, что могло бы удовлетворить спрашивающих.

- Ты брось эти глупости, - снова сказал начальник, нисколько не сердясь и не повышая голоса, но таким тоном, который показывал, что он понимает все, что происходит теперь в Метелице.

- Что же говорить зря? - снисходительно улыбнулся взводный. Начальник эскадрона несколько секунд изучал его застывшее рябое лицо, вымазанное засохшей кровью.

- Оспой давно болел? - спросил он.

- Что? - растерялся взводный. Он растерялся потому, что в вопросе начальника не чувствовалось ни издевательства, ни насмешки, а видно было, что он просто заинтересовался его рябым лицом. Однако, поняв это, Метелица рассердился еще сильней, чем если бы насмехались и издевались над ним: вопрос начальника точно пытался установить возможность каких-то человеческих отношений между ними.

- Что ж ты - здешний или прибыл откуда?

- Брось, ваше благородие!.. - решительно и гневно сказал Метелица, сжав кулаки и покраснев и едва сдерживаясь, чтобы не броситься на него. Он хотел еще добавить что-то, но мысль, а почему бы и в самом деле не схватить сейчас этого черного человека с таким противноспокойным, обрюзглым лицом, в неопрятной рыжеватой щетине и не задушить его, - мысль эта вдруг так ярко овладела им, что он, запнувшись на слове, сделал шаг вперед, дрогнул руками, и его рябое лицо сразу вспотело.

- Ого! - в первый раз изумленно и громко воскликнул этот человек, не отступив, однако, ни шагу назад и не спуская глаз с Метелицы. Тот в нерешительности остановился, сверкнув зрачками. Тогда человек этот вынул из кобуры револьвер и потряс им перед носом Метелицы. Взводный овладел собой и, отвернувшись к окну, застыл в пренебрежительном молчании. После того, сколько ни грозили ему револьвером, суля самые ужасные кары в будущем, сколько ни упрашивали правдиво рассказать обо всем, обещая полную свободу, - он не произнес ни единого слова, даже ни разу не посмотрел на спрашивающих. В самом разгаре допроса легонько приоткрылась дверь и чья-то волосатая голова с большими испуганными и глупыми глазами просунулась в комнату.

- Ага, - сказал начальник эскадрона. - Собрались уже? Ну что ж - скажи ребятам, чтобы взяли этого молодца. Те же два казака пропустили Метелицу во двор и, указав ему на открытую калитку, пошли вслед за ним. Метелица не оглядывался, но чувствовал, что оба офицера тоже идут позади. Они вышли на церковную площадь. Там, возле бревенчатой ктиторовой избы, толпился народ, оцепленный со всех сторон конными казаками. Метелице казалось всегда, что он не любит и презирает людей со всей их скучной и мелочной суетой, со всем, что окружает их. Он думал, что ему решительно все равно, как они относятся к нему и что говорят о нем, он никогда не имел друзей и не старался иметь их. Но вместе с тем все самое большое и важное из того, что он делал в жизни, он, сам того не замечая, делал ради людей и для людей, чтобы они смотрели на него, гордились и восхищались им и прославляли его. И теперь, когда он вскинул голову, он вдруг не только взглядом, но всем сердцем охватил эту колеблющуюся, пеструю, тихую толпу мужиков, мальчишек, напуганных баб в паневах, девушек в белых цветных платочках, бойких верховых с чубами, таких раскрашенных, подтянутых и чистеньких, как на лубочной картинке, - их длинные живые тени, плясавшие по мураве, и даже древние церковные купола над ними, облитые жидким солнцем, застывшие в холодном небе. <Вот это да!> - чуть не воскликнул он, сразу весь распахнувшись, обрадовавшись этому всему - живому, яркому и бедному, что двигалось, дышало и светило вокруг и трепетало в нем. И он быстрей и свободней пошел вперед легким звериным, не тяготеющим к земле шагом, раскачиваясь гибким телом, и каждый человек на площади обернулся к нему и тоже почувствовал, затаив дыхание, какая звериная и легкая, как эта поступь, сила живет в его гибком и жадном теле. Он прошел сквозь толпу, глядя поверх нее, но чувствуя ее молчаливое сосредоточенное внимание, и остановился у крыльца ктиторовой избы. Офицеры, обогнав его, взошли на крыльцо.

- Сюда, сюда, - сказал начальник эскадрона, указав ему место рядом. Метелица, разом перешагнув ступеньки, стал рядом с ним. Теперь он был хорошо виден всем - тугой и стройный, черноволосый, в мягких оленьих улах, в расстегнутой рубахе, перетянутой шнурком с густыми зелеными кистями, выпущенными из-под фуфайки, - с далеким хищным блеском своих летящих глаз, смотревших туда, где в сером утреннем дыму застыли величавые хребты.

- Кто знает этого человека? - спросил начальник, обводя всех острым, сверлящим взглядом, задерживаясь на секунду то на одном, то на другом лице. И каждый, на ком останавливался этот взгляд, суетясь и мигая, опускал голову, - только женщины, не имея сил отвести глаза, смотрели на него немо и тупо, с трусливым и жадным любопытством.

- Никто не знает? - переспросил начальник, насмешливо подчеркнув слово <никто>, точно ему было известно, что все, наоборот, знают или должны знать <этого человека>. - Это мы сейчас выясним... Нечитайло! - крикнул он, сделав движение рукой в ту сторону, где на кауром жеребце гарцевал высокий офицер в длинной казачьей шинели. Толпа глухо заволновалась, стоящие впереди обернулись назад, - кто-то в черной жилетке решительно проталкивался сквозь толпу, наклонив голову так, что видна была только его теплая меховая шапка.

- Пропустите, пропустите! - говорил он скороговоркой, расчищая дорогу одной рукой, а другой ведя кого-то вслед. Наконец он пробрался к самому крыльцу, и обнаружилось, что ведет он худенького черноголового парнишку в длинном пиджаке, боязливо упиравшегося и таращившего черные глаза то на Метелицу, то на начальника эскадрона. Толпа заволновалась громче, послышались вздохи и сдержанный бабий говорок. Метелица посмотрел вниз и вдруг признал в черноголовом парнишке того самого пастушонка - с напуганными глазами, с тонкой, смешной и детской шеей, - которому он оставил вчера свою лошадь. Мужик, державший его за руку, снял шапку, обнаружив приплюснутую русую голову с пятнистой проседью (точно его неровно посолили), и, поклонившись начальнику, начал было:

- Вот тут пастушок у меня... Но, видимо, испугавшись, что не дослушают его, он наклонился к парнишке и, указав пальцем на Метелицу, спросил:

- Этот, что ли? В течение нескольких секунд пастушонок и Метелица смотрели прямо в глаза друг другу: Метелица - с деланным равнодушием, пастушонок - со страхом, сочувствием и жалостью. Потом парнишка перевел взгляд на начальника эскадрона, задержался на нем, на мгновенье точно одеревенев, потом - на мужика, державшего его за руку и выжидательно наклонившегося к нему, вздохнул глубоко и тяжко и отрицательно покачал головой... Толпа, притихшая настолько, что слышно было, как возится теленок в клети у церковного старосты, чуть колыхнулась и снова замерла...

- Да ты не бойся, дурачок, не бойся, - с ласковой дрожью убеждал мужик, сам оробев и засуетившись, быстро тыча пальцем в Метелицу. - Кто же тогда, как не он?.. Да ты признай, признай, не бо... а-а, гад!.. - со злобой оборвал он вдруг и изо всей силы дернул парнишку за руку. - Да он, ваше благородие, кому ж другому быть, - заговорил он громко, точно оправдываясь и униженно суча шапкой. - Только боится парень, а кому же другому, когда в седле конь-то и кобура в сумке... Наехал вечор на огонек. <Попаси, говорит, коня моего>, - а сам в деревню; а парнишка-то не дождал - светло уж стало, - не дождал, да и пригнал коня, а конь в седле, и кобура в сумке, - кому ж другому быть?..

- Кто наехал? Какая кобура? - спросил начальник, тщетно пытаясь понять, о чем идет речь. Мужик еще растерянней засучил шапкой и, вновь сбиваясь и путаясь, рассказал о том, как его пастух пригнал утром чужого коня - в седле и с револьверной кобурой в сумке.

- Вот оно что, - протянул начальник эскадрона. Так ведь он не признает? - сказал он, кивнув на парнишку. - Впрочем, давай его сюда - мы его допросим посвоему... Парнишка, подталкиваемый сзади, приблизился к крыльцу, не решаясь, однако, взойти на него. Офицер сбежал по ступенькам, схватил его за худые, вздрагивающие плечи и, притянув к себе, уставился в его круглые от ужаса глаза своими - пронзительными и страшными...

- А-а... а!.. - вдруг завопил парнишка, закатив белки.

- Да что ж это будет? - вздохнула, не выдержав, какая-то из баб. В то же мгновенье чье-то стремительное и гибкое тело взметнулось с крыльца. Толпа шарахнулась, всплеснув многоруким туловищем, - начальник эскадрона упал, сбитый сильным толчком...

- Стреляйте в него!.. Да что же это такое? - закричал красивый офицер, беспомощно выставив ладонь, теряясь и глупея и забыв, как видно, что он сам умеет стрелять. Несколько верховых ринулись в толпу, конями раскидывая людей. Метелица, навалившись на врага всем телом, старался схватить его за горло, но тот извивался как нетопырь, раскинув бурку, похожую на черные крылья, и судорожно цеплялся рукой за пояс, стараясь вытащить револьвер. Наконец ему удалось отстегнуть кобуру, и почти в то же мгновенье, как Метелица схватил его за горло, он выстрелил в него несколько раз подряд... Когда подоспевшие казаки тащили Метелицу за ноги, он еще цеплялся за траву, скрипел зубами, стараясь поднять голову, но она бессильно падала и волочилась по земле.

- Нечитайло! - кричал красивый офицер. - Собрать эскадрон!.. Вы тоже поедете? - учтиво спросил он начальника, избегая, однако, смотреть на него.

- Да.

- Лошадь командиру!.. Через полчаса казачий эскадрон в полном боевом снаряжении выехал из села и помчался кверху, по той дороге, по которой прошлой ночью ехал Метелица. Бакланов, вместе со всеми испытывавший сильное беспокойство, наконец не выдержал.

- Слушай, дай я вперед проеду, - сказал он Левинсону. - Ведь черт его знает на самом деле... Он пришпорил коня и скорее даже, чем ожидал, выехал на опушку, к заросшему омшанику. Ему не понадобилось, однако, влезать на крышу, - не дальше как в полуверсте спускалось с бугра человек пятьдесят конных. Он разглядел, что это были регулярники - по их одинаковому обмундированию в желтых пятнах. Умерив свое нетерпение - скорей вернуться и предупредить об опасности (Левинсон мог вот-вот нагрянуть), Бакланов задержался, спрятавшись в кусты, желая проверить, не покажутся ли изза бугра новые отряды. Никто не появился больше; эскадрон ехал шагом, расстроив ряды; судя по сбитой посадке людей и по тому, как мотали головами разыгравшиеся лошади, эскадрон только что шел на рысях. Бакланов повернулся обратно и чуть не налетел на Левинсо-на, выезжавшего на опушку. Он сделал знак остановиться.

Дата добавления: 2015-07-02