Любовный узел

Куойл

Annotation

Незадачливый журналист после семейной трагедии возвращается из Нью-Йорка на о. Ньюфаундленд, землю своих предков. Трагикомичная романтическая история о нескольких поколениях ньюфаундлендских поселенцев — клане Куойлов, — полная жутких семейных тайн, грустного юмора и лиризма. Пулицеровская премия за 1994 год.

«Корабельные новости» Энни Прул — сильная, энергичная проза, с героями, которые вполне могли бы стать персонажами «черной комедии», если бы не общий лирический тон повествования и не мягкий авторский юмор.

Начинающий журналист после неудачных попыток устроиться в Нью-Йорке и бесславного финала семейной жизни приезжает с двумя дочерьми на о. Ньюфаундленд, землю своих предков. Перед его глазами проходит вся страшная и поучительная история его рода — клана Куойлов, оживают картины, полные чудес и знамений. Столкнувшись лицом к лицу с демонами прошлого, Куойл начинает ценить настоящее, встречает любовь, которая не знает боли и унижений.

Этот роман выдвинул Энни Прул в ряд лучших американских прозаиков. За «Корабельные новости» она была удостоена нескольких престижных литературных наград, в том числе Пулицеровской премии (1994).

Посвящается Джону, Джиллис и Моргану

В узле с восемью переплетениями, представляющем собой узел средних размеров, возможны 256 различных вариаций в последовательности и расположении веревок… Внесите одно изменение в привычный алгоритм — и вы либо получите совершенно новый узел, либо не получите никакого узла.

«Книга Эшли об узлах»

Куойл: моток веревки.

Фламандская бухта — спиральный моток веревки в один слой. Его выкладывают на палубе, чтобы при необходимости на него можно было наступить.

«КНИГА ЭШЛИ ОБ УЗЛАХ»

Здесь вы найдете описание нескольких лет жизни Куойла, родившегося в Бруклине и выросшего в атмосфере унылых сельских городов.

Он провел свое детство в человеческом муравейнике, мучаясь от метеоризма и судорог. В государственном университете, прикрывая рукой подбородок, он маскировал свои муки улыбками и молчанием. С трудом дожив до двадцатилетия, он к тридцати годам научился скрывать свои чувства и ни на что не рассчитывать. Он очень много ел, любил свиную ножку и картошку с маслом.

В своей жизни он работал оптовым торговцем автоматов с конфетами, ночным дежурным в магазинчике рядом с туалетом, третьеразрядным репортером. В возрасте тридцати шести, холостой, преисполненный печали и неразделенной любви, Куойл переехал на Ньюфаундленд, землю своих предков. Он никогда раньше там не бывал и не собирался туда ехать.

Там кругом была вода. Куойл боялся воды, он не умел плавать. Его отец раз за разом расцеплял его судорожно сжатые пальцы и бросал его в бассейны, реки и озера, в набегавшую волну. Куойл знал, каковы на вкус водоросли и морской песок.

В этой неспособности младшего сына научиться плавать отец видел источник других его недостатков, разраставшихся вокруг первоисточника, как раковые клетки: неумение внятно разговаривать, ровно сидеть и вставать по утрам, отсутствие правильной системы ценностей, честолюбия и каких-либо способностей. Он вообще не был на что-либо способен. Отец воспринимал сына как собственную неудачу.

Куойл ходил, неуклюже шаркая ногами, на голову возвышаясь над своими сверстниками, и обладал очень мягким характером. Он знал об этом. «Эх ты, дубина стоеросовая», — говорил ему отец. Сам он тоже не был миниатюрным. А брат Дик, любимец отца, делавший вид, что его сейчас вырвет, всякий раз, когда Куойл входил в комнату, шипел на него: «Свиная задница, сопливая рожа, урод, бородавочник, тупица, бомба-вонючка, жирдяй». Он бил и пинал его до тех пор, пока Куойл, всхлипывая, не сворачивался на линолеуме, прикрыв голову руками. И всему виной был главный недостаток Куойла: он выглядел как-то неправильно.

Огромная неуклюжая глыба тела. Уже в шесть лет Куойл весил тридцать шесть килограмм. В шестнадцать он уже был похоронен под грудой плоти. Голова была похожа на обрубок, никаких намеков на шею, рыжеватые волосы торчали вверх и назад. Черты лица были скомканы и напоминали движение пальцев в жесте воздушного поцелуя. Глаза цвета пластика. И чудовищный подбородок, нелепый утес, торчащий с нижней части лица.

В момент его зачатия активизировался какой-то аномальный ген, как одна-единственная искра иногда вспыхивает на присыпанных пеплом углях, и наградил его гигантским подбородком. Ребенком он прибегал к различным хитростям, чтобы спрятаться от любопытных взглядов: улыбка, потупленный взгляд и правая рука, взлетающая, чтобы прикрыть подбородок.

Он начал осознавать себя как некую стороннюю фигуру: на первом плане была его семья, а где-то вдали, на заднем плане, находился он сам. До четырнадцати лет он тешил себя мыслью о том, что случайно попал в чужую семью и что где-то живет его родная семья, сбившаяся с ног в поисках похищенного Куойла и мечтающая о воссоединении с ним. Затем, перебирая старые вещи, сложенные в коробку, он нашел фотографии отца, где тот стоял рядом со своими братьями и сестрами возле канатного ограждения палубы. Там на фотографии была девочка, стоявшая в стороне от всех и смотревшая на море прищуренным взглядом, будто видевшая конечную цель их путешествия, лежащую в тысяче километров к югу. Куойл узнавал свои черты в этих волосах, ногах и руках. А этот толстячок с хитрым лицом, в тесном свитере, держащий руку на промежности, был его отцом. На обратной стороне фотографии было нацарапано синим карандашом: «На пути домой, 1946».

В университете он ходил на курсы лекций, которых не понимал, передвигался, сгорбившись и ни с кем не разговаривая, и на выходные возвращался домой за новой порцией унижений. В конце концов он бросил учебу и стал искать работу, прикрывая подбородок рукой.

В жизни одинокого Куойла все было неясно. Его мысли были похожи на природное явление, которое древние моряки, дрейфующие по арктическим сумеркам, называли «морским легким» — ледяной крошкой, плавающей в тумане, где воздух сливался со льдом, где жидкость становилась твердой, а твердые тела растворялись, где небеса замерзали и свет смешивался с тенью.

***

Он начал заниматься журналистикой от безделья, сидя за жирным saucission и куском хлеба. Хлеб был хорош: без дрожжей, поднявшийся на собственной закваске и выпеченный на открытом воздухе, в печи Партриджа. Весь двор Партриджа пропах жженой мукой, стриженой травой и хлебом.

Там были saucission, хлеб, вино и беседы с Партриджем. Ради этого он упустил шанс устроиться на работу, которая могла позволить ему припасть к упругой груди бюрократии. Его отец, карьерным пиком которого стало место управляющего товарным потоком в сети супермаркетов, любил читать проповедь, иллюстрируя ее примером собственной жизни: «Когда я сюда приехал, мне приходилось таскать полные тележки с песком из каменоломни!» И так далее. Отец поклонялся таинству бизнеса: мужчинам, подписывающим бумаги, прикрывая их левой рукой, деловым встречам за тонированными стеклами и кейсам с кодовыми замками.

А Патрик, разбрызгивая масло, сказал: «Да пошло оно все!» Нарезал ломтями пурпурный помидор. И сменил тему разговора, начав описывать места, в которых побывал: Страбэйн, Южный Эмбой, Кларк Форк. В Кларк Форке он играл в бильярд с человеком с искривленной носовой перегородкой. В варежках из шкуры кенгуру. Куойл сидел в кресле и слушал, прикрывая подбородок рукой. На его костюме для собеседования было оливковое масло, а на галстуке с узором «адамант» — семечко от помидора.

Куойл и Партридж познакомились в прачечной в Мокинберде, в Нью-Йорке. Куойл сгорбился над газетой и обводил в ней объявления с предложениями о работе, пока его «богатырские» рубашки вращались в барабане машины. Партридж заметил, что рынок труда был скуден. Куойл с ним согласился. Партридж высказал свое мнение о засухе. Куойл кивнул. Партридж перевел разговор на закрытие фабрики по производству квашеной капусты. Куойл вытащил рубашки из сушилки. Они выпали на пол вместе с дождем из горячих монет и шариковых ручек. На рубашках остались длинные чернильные пятна.

— Испортились, — сказал Куойл.

— Ерунда, — сказал Партридж. — Натри пятна горячей солью и тальком. Потом снова выстирай рубашки со стаканом отбеливателя.

Куойл сказал, что попробует. У него дрожал голос. Партридж поразился, увидев, как бесцветные глаза здоровяка увеличились из-за наполнивших их слез. Куойл ничего не мог поделать со своим одиночеством и всем существом стремился к общению, мечтая стать приятной компанией для окружающих.

Сушилки зарычали.

— Слушай, ты заходи как-нибудь вечером, — сказал Партридж, записывая косыми строками свой адрес и номер телефона на обратной стороне смятого чека. У него тоже было не много друзей.

Куойл приехал на следующий день, сжимая в руках бумажные пакеты. Фасад дома Партриджа и пустая улица купались в янтарном свете. Золотой час. В пакетах были пачка импортных шведских крекеров, бутылки красного, розового и белого вина и завернутые в фольгу треугольники импортных сыров. Куойл был очарован звуками горячей, ритмичной музыки, раздававшимися из-за двери Партриджа.

***

Какое-то время они дружили, Куойл, Партридж и Меркалия. Они были разными: Партридж — чернокожий, маленький, неутомимый путешественник по жизни, любитель разговоров на всю ночь. Меркалия, вторая жена Партриджа, обладала кожей цвета коричневого пера на темной воде и горячим, острым умом. Куойл был большим и белым и с трудом шагал по своему пути, ведущему в никуда.

Партридж мог легко предугадывать грядущие события, будто его мозг был каким-то образом подсоединен к будущему. Он родился с лишней мембраной в головном мозге, в три года стал свидетелем того, как шаровая молния отскочила от пожарной лестницы, и видел во сне огурцы накануне дня, когда брата его жены покусали шершни. Он был уверен в своей удаче. Он умел пускать из дыма кольца совершенной формы. Свиристели всегда останавливались у него во дворе на отдых во время миграционных перелетов.

***

Сейчас во дворе, глядя на Куойла, который напоминал в своем костюме пса, наряженного для фотосессий, Партридж поймал себя на одной мысли.

— Эд Панч, исполнительный редактор газеты, в которой я работаю, ищет дешевого репортера. Лето закончилось, и все его студентишки разбежались по своим норам. Газетенка бросовая, но там можно поработать пару месяцев, пока не найдешь что-нибудь получше. А что, вдруг тебе понравится быть репортером!

Куойл кивнул, прикрывая рукой подбородок. Если бы Партридж предложил ему спрыгнуть с моста, то он, по меньшей мере, свесился бы с перил. Это же совет друга!

— Меркалия! Я оставил тебе корочку, радость моя! Это самое вкусное. Иди-ка сюда.

Меркалия закрыла ручку колпачком. Устала от описания молодых дарований, кусающих ногти, нервно ходящих вокруг стульев в гостиной, фонтанирующих немыслимыми идеями и поднимающих пыль с роскошных ковров.

***

Эд Панч говорил откуда-то из глубин своего рта. Во время разговора он рассматривал Куойла и заметил его дешевый твидовый пиджак размером с накидку для лошади, и ногти, которые выглядели так, будто их постоянно прикладывали к точильному камню. Он почуял в Куойле покорность и догадался, что перед ним человек с характером не тверже мягкого масла.

Глаза Куойла зацепились за картинку на стене, покрытой пятнами от сырости. Он разглядел шероховатое лицо, глаза, как стеклянные шарики, бахрому из волос, выбивающихся из-под воротника и каскадом спускающихся поверх его накрахмаленного края. Кто там, в обитой рамке, дедушка Панча? Он стал думать о предках.

— Это семейная газета. Мы печатаем оптимистические истории с упором на общественные ценности.

«Мокингберд Рекордз» специализировались на раболепных анекдотах о местных бизнесменах и очерках о народных любимцах. На ее тоненьких страницах печаталась масса головоломок и конкурсов, авторских колонок, очерков и комиксов. Там всегда была анкета, чтобы помочь читателю ответить на вопрос: «Являетесь ли вы скрытым алкоголиком?»

Панч вздохнул, сделав вид, что принимает трудное решение.

— Я поставлю тебя в раздел муниципальных новостей, будешь помогать Элу Каталогу. Он введет тебя в курс дела. Он же будет давать тебе задания.

Зарплата была жалкой, но Куойл об этом не знал.

***

Эл Каталог с лицом, похожим на пучок стерни, с блестящим ртом, отметил что-то ногтем в списке заданий. Его взгляд отскочил от подбородка Куойла, как молоток от гвоздя.

— Так, собрание совета по планированию будет для тебя хорошим началом. В начальной школе. Почему бы тебе не сходить туда сегодня вечером? Посидишь на маленьких стульчиках. Запишешь все, что услышишь, напечатаешь. Максимум пятьсот слов. Возьми с собой диктофон, если хочешь. Покажешь мне свою работу до полудня. Сначала дашь мне и только потом отнесешь тому черномазому сукину сыну за столом.

Этим черномазым сукиным сыном был Партридж.

Куойл сидел на собрании на задних рядах и писал в блокноте. Придя домой, печатал и перепечатывал за кухонным столом всю ночь. Утром, с кругами вокруг глаз и нервный от выпитого кофе, он отправился в комнату новостей. И ждал Эла Каталога.

Эд Панч, всегда приходивший первым, проскользнул в свой кабинет, как угорь в каменную щель. Начался утренний парад. Человек, отвечающий за страницу с основными статьями, размахивал пакетом с кокосовыми пончиками; высокая китаянка с глянцевыми волосами, пожилой тиражист с руками, похожими на стальные тросы, две женщины-макетчицы, фоторедактор во вчерашней рубашке с пятнами под мышками. Куойл сидел за своим столом и щипал подбородок, опустив голову вниз и делая вид, что правит свою статью. Она была на одиннадцать страниц.

В десять часов появился Партридж. Красные подтяжки, льняная рубашка. Он кивнул и протопал через всю комнату новостей, сунул голову в угол Панча, подмигнул Куойлу и устроился за своим письменным столом.

Партридж ужасно много знал: что мокрые веревки выдерживают больший груз и почему вареные яйца вращаются быстрее, чем сырые. С наполовину закрытыми глазами и чуть закинутой назад головой, в легком трансе, он мог цитировать статистику бейсбола так, как древние читали «Илиаду». Он переделывал банальную прозу, стряхивал пыль с имитаций Джимми Бреслина.

— Где эти репортеры прошлых лет? — бормотал он. — Кусающие ногти, резкие, много пьющие ночные ястребы, которые действительно умеют писать?

Куойл принес ему свою статью.

— Это еще не все, — сказал он, аккуратно складывая страницы, — поэтому я решил показать это тебе.

Его друг не улыбнулся. Он был на работе. Несколько секунд он читал, потом поднял лицо к флюоресцентному свету.

— Если бы Эдна была здесь, то просто порвала бы это. Если бы это увидел Эл, то посоветовал бы Панчу избавиться от тебя. Ты должен все переписать. Вот, садись. Я покажу, что здесь не так. Говорят, что репортера можно сделать из кого угодно. Вот на тебе и попробуем.

Именно этого ожидал Куойл.

— Твой тезис, — сказал Партридж, — Господи Иисусе! — Он стал читать вслух высоким голосом, нараспев.

— «Вчера вечером Совет по планированию Пайн-Ай большинством голосов принял решение о внесении поправок в ранее предложенные рекомендации к Поправке к Муниципальному законопроекту. Это увеличит минимальный размер наделов частной собственности во всех районах за исключением центра города до семи акров». Как будто читаешь цемент. Слишком длинно. Невообразимо длинно. Путано. Никаких человеческих интересов. Никаких цитат. Скучно. — Его карандаш летал над предложениями Куойла, перемешивая и перемещая. — Короткие слова. Короткие предложения. Разбей это. Посмотри на это, посмотри на это. Вот здесь твоя точка зрения. Это новости. Перемести это наверх.

Он выхватывал слова оттуда, где они стояли. Куойл наклонился поближе и смотрел, волнуясь и ничего не понимая.

— Так, ладно. Попробуй вот так. «Во вторник во время напряженного вечернего собрания член Совета по планированию Дженис Фоксли отказалась от своих полномочий. «Я не собираюсь здесь сидеть и наблюдать за тем, как выживают и распродают бедных людей этого города», — сказала Фоксли. За несколько минут до отставки Фоксли Совет принял новый законопроект большинством голосов: 9 к 1. Новый закон позволяет увеличить минимальный размер земли, находящейся в частной собственности, до семи акров». Не слишком остроумно, никакого стиля, и по-прежнему слишком длинно, — сказал Партридж, — но это уже будет ближе к делу. Понял? Почувствовал, что такое новости? Что ты должен ставить на первое место в изложении содержания статьи? Вот, смотри, что ты можешь сделать. Попробуй закрутить сюжет.

Огонь Партриджа не зажег искры в Куойле. Спустя шесть месяцев Куойл по-прежнему не понимал, что такое новости, и не умел схватывать детали. Он боялся всего, за исключением двенадцати или пятнадцати глаголов. Имел пагубную склонность к ложному страдательному залогу. «Губернатору Мерчи был вручен букет первоклассницей Кимберли Плад», — написал он. Эдна, резкий на язык литературный обработчик, встала и заорала на Куойла: «Ты, лоботомированный идиот! Как можно вручить букет первоклассницей?» Куойл стал еще одним примером современного наполовину образованного человека, решившего заняться журналистикой. Выстроить бы их всех вдоль стены!

Куойл сидел на собраниях, быстро строча в блокноте. Казалось, он был частью происходящего. Рык Эдны и колкие замечания Партриджа его не обижали. Он с детства привык к жестокости брата и непрекращающейся критике отца. Он пришел в восторг, увидев свое имя в качестве автора статьи. Ненормированный рабочий день позволял ему воображать, что он хозяин своего времени. Возвращаясь домой за полночь после дебатов о том, как описать муниципальный регламент утилизации бутылок, он чувствовал себя винтиком в механизме власти. Видел в привычных явлениях жизни газетные заголовки. «Человек не спеша идет по парковочной зоне». «Женщины разговаривают под дождем». «Телефон звонит в пустой комнате».

Партридж изо всех сил старался его подтянуть.

— Если ничего не происходит — это тоже новости, Куойл.

— Понятно. — Делает вид, что понимает. Руки в карманах.

— Помнишь историю о собрании Окружного комитета по вопросам транспорта? Месяц назад они были готовы начать обслуживать микроавтобусами четыре города, при условии, что к ним присоединится Багл Холлоу. Здесь ты говоришь, что вчера вечером они встречались, и в самом конце, в качестве малозначительной детали упоминаешь, что Багл Холлоу решил не вступать с ними в дело. Ты знаешь, сколько стариков, у которых нет машин, потому что они не могут позволить себе иметь второй или даже единственный автомобиль, пользуются общественным транспортом? Как они ждут, когда же придет этот чертов микроавтобус? А теперь этого не будет. Новости, Куойл, новости. Давай-ка, подвигай шестеренками.

Минуту спустя он добавил уже совсем другим тоном, что в пятницу вечером маринует рыбу по-гречески и готовит красные перцы на вертеле. Не хочет ли Куойл зайти?

Он хотел, только никак не мог понять, о каких шестеренках шла речь.

***

В конце весны Эд Панч вызвал Куойла к себе и сказал, что тот уволен. Его глаза смотрели куда-то мимо уха Куойла.

— Это вроде временного увольнения, из-за спада спроса. Если потом все наладится…

Куойл устроился на полставки водителем такси.

Партридж знал, почему это произошло. Он уговорил Куойла надеть огромный передник, дал ему ложку и банку.

— Его дети вернулись после колледжа. Заняли твое место. Тут не о чем горевать. Все правильно, размазывай эту горчицу по мясу. Пусть пропитается.

В августе, посыпая укропом рагу по-русски, с говядиной и солеными огурцами, Партридж сказал:

— Панч хочет, чтобы ты вернулся. Говорит, если ты все еще заинтересован, приходи утром, в понедельник.

Панч изобразил сомнение. Развернул целое шоу, что, дескать, снова берет Куойла, но в качестве особого одолжения. Временно.

Дело было в том, что Панч заметил, как Куойл, сам по себе неразговорчивый, располагал других к высказываниям. Это была его единственная полезная способность. Его внимательная поза, его лестные кивки вызывали у людей настоящий поток воспоминаний, размышлений вслух, теоретизирований, догадок, описаний, кратких обзоров и пояснений, красочных историй из жизни и желание рассказать все это совершенно незнакомому человеку.

Так и повелось. Уволен, принят на работу в качестве помощника на мойке машин, снова принят на старую работу.

Уволен, взят на должность таксиста, снова принят на работу.

Так он и прыгал туда-сюда по всему округу, выслушивая споры в комитетах по канализационным и дорожным работам, печатал истории о составлении смет на восстановление мостов. Любое решение местных властей казалось ему судьбоносным. В профессии, которая учила своих адептов пользоваться низкими свойствами человеческой натуры, чтобы открывать людям глаза на изъеденный ржавчиной металл цивилизации, Куойлу удавалось сохранить иллюзию постоянного прогресса. В атмосфере разрушения, дымящейся зависти и ревности он искал рациональный компромисс.

***

Куойл и Партридж ели фаршированную форель и креветки с чесноком. Меркалии не было. Куойл отодвинул в сторону салат из сладкого укропа. Наклонился, чтобы поднять упавшую креветку, когда Партридж постучал ножом по бутылке с вином.

— Объявление. О нас с Меркалией.

Куойл улыбался. Он думал, что у них будет ребенок. Уже выбрал себя в крестные.

— Переезжаем в Калифорнию. Отъезд в пятницу вечером.

— Что? — сказал Куойл.

— За чем мы едем? За свежими продуктами, — сказал Партридж. — За вином, спелыми помидорами, огромными грушами. — Он налил fume blanc, а потом сказал Куойлу, что на самом деле он едет туда не ради овощей, а ради любви.

— Все самое значительное происходит ради любви, Куойл. Она — двигатель жизни.

Он сказал, что Меркалия бросила свою диссертацию и устроилась на «синеворотничковую» работу. Путешествия, ковбойские сапоги, деньги, шипение воздушных тормозов, четыре динамика в кабине и записи струнного квартета в фонотеке. Записалась в школу вождения для дальнобойщиков. Закончила ее. «Оверланд-Экспресс» в Саусалито пригласила ее на работу.

— Она первая в Америке чернокожая женщина — дальнобойщик, — сказал Партридж, моргая, чтобы скрыть слезы. — Мы уже нашли квартиру. Она выбрала третью из тех, что ей показали. — Партридж сказал, что в этой квартире есть кухня с французскими дверями, райский навес из бамбука во внутреннем дворе. Садик размером с коврик для молитвы. В котором он будет преклонять колена.

— У нее появилась нью-орлеанская лихорадка. И я поеду туда. Буду делать сэндвичи с копченой утятиной, охлажденную куриную грудку с эстрагоном, чтобы она брала с собой в дорогу и ей не приходилось искать, где пообедать. Я не хочу, чтобы Меркалия заходила в те места, где собираются эти водители грузовиков. Буду выращивать эстрагон. Могу устроиться на работу. Литературных редакторов всегда не хватает. Могу найти работу где угодно.

Куойл попытался их поздравить, но когда он бесконечно долго тряс руку Партриджа, у него никак не получалось ее отпустить.

— Слушай, приезжай нас навестить, — сказал Партридж. — Не пропадай.

И они снова пожали руки, сотрясая воздух так, будто поднимали воду из глубокого колодца.

***

Куойл остался в грязном Мокингберде. Это место переживало свою третью смерть. За две сотни лет оно с трудом перешло от диких чащоб и лесных племен к фермерскому хозяйству, превратившись в город рабочих, механизмов и заводов по производству покрышек. Люди давно стали оттуда уезжать поэтому центр города опустел, а крупные магазины умерли. Заводы были выставлены на продажу. Обветшавшие улицы, молодежь с оружием в карманах, длительные словесные дуэли политиков, мозоли на языках и отвергнутые идеи. Кто знает, куда ушли люди? Наверное, в Калифорнию.

Куойл покупал продукты в гастрономе А&В, заправлялся на станции D&G и ставил машину на станцию R&R — если ему нужны были новые ремни или что-нибудь другое. Он писал свои статьи, жил в арендованном трейлере и смотрел телевизор. Иногда мечтал о любви. Почему бы и нет? И о свободной стране. Когда Эд Панч уволил его, он устроил пиршество с вишневым мороженым и консервированными равиоли.

Он отделил свою жизнь от времени. Он считал себя газетным репортером, но не читал ничего, кроме «Мокингберд Рекордз». Поэтому ему удавалось игнорировать терроризм, изменения в климате, рушащиеся правительства, загрязнение окружающей среды, болезни, банковские кризисы, обилие строительного мусора и разрушающийся озоновый слой. Вулканы, землетрясения и ураганы, мошенничество на религиозной почве, неисправные машины и ученые-шарлатаны, массовые и серийные убийцы, волнообразная заболеваемость раком и СПИДом, истребление лесов и взрывающиеся самолеты были так же далеки от него, как искусство плетения косичек, рюши и вышитые розочками подвязки. Научные ежедневники захлебывались репортажами о мутировавших вирусах, о машинах, дарящих жизнь полумертвым людям, о нашумевшем открытии, что все галактики обреченно и с роковой скоростью стремятся к невидимому Великому Притяжению, как мухи к соплу пылесоса. Все это касалось кого-то другого, чужих жизней. Он ждал, когда начнется его собственная.

У него появилась привычка ходить вокруг трейлера и спрашивать вслух: «Кто знает?» Он говорил: «Кто знает?», потому что на самом деле никто ничего не знал. Этим он хотел сказать, что могло произойти все что угодно.

Монета, вращающаяся на кромке, может упасть в любую сторону.

В давние времена влюбленный моряк мог послать объекту своей страсти кусок рыболовной лески, завязанной легким узлом истинной любви.

Если узел возвращался назад в том же виде, в каком и был отправлен, то отношения складывались неблагоприятно. Если узел возвращался обратно аккуратно подтянутым, то страсть была взаимной.

Но если узел оказывался опрокинутым — это было молчаливым советом «отчаливать».

Потом на собрании он встретил Петал Беа. Она была тонкая, влажная и жаркая. Она ему подмигнула. У Куойла, как у всех больших мужчин, была слабость к маленьким женщинам. Он стоял рядом с ней возле стола с закусками. Серые, близко посаженные глаза, вьющиеся волосы цвета дубовой коры. Под искусственным освещением ее кожа выглядела бледной, как свечной воск. Веки светились каким-то неясным густым светом. В розовом свитере поблескивала металлическая нить. Этот легкий блеск создавал вокруг нее какое-то мерцание, будто окутывал светом. Она улыбнулась перламутровыми, влажными от сидра губами. Его рука метнулась к подбородку. Она выбрала печенье с глазками, выложенными глазурью, и миндальным орешком вместо рта и смотрела на него, пока ее зубы делали из печенья молодой месяц. Невидимая рука свивала внутренности Куойла в крутые зигзаги и петли. Из-под его рубашки раздался утробный рык.

— Ну что, — сказала она. У нее оказался живой голос. Она сказала то, что говорила всегда. — Хочешь на мне жениться? — Она подождала шутливого и остроумного ответа. Заговорив, она неуловимо изменилась и стала провоцирующей. Эротизм покрывал ее, как ровный слой воды на какую-то секунду покрывает ныряльщика, появляющегося на поверхности.

— Да, — серьезно и искренне сказал он. Она решила, что это бьло остроумно. Она засмеялась и сплела свои пальцы с острыми ногтями с его пальцами. Пристально посмотрела в его глаза, будто оптик, ищущий изъян. Какая-то женщина взглянула на них и скорчила гримасу.

— Пойдем отсюда, — прошептала она. — Выпьем. Сейчас семь двадцать пять. Я думаю, к десяти я с тобой пересплю. А ты что об этом думаешь?

Позже она сказала: «Боже мой, это самый большой из всех, что я видела».

Как горячий рот разогревает холодную ложку, так Петал разогрела Куойла. Из своего арендованного трейлера, с грязным бельем и пустыми банками из-под равиоли, он шагнул прямо в эту болезненную любовь. На его сердце появился и остался навсегда выколотый шрам в форме имени Петал.

Потом был месяц неистового счастья. И шесть лет сплошных мучений.

***

Петал вся состояла из желаний, но после того, как они поженились, ни одно из них не имело отношения к Куойлу. Страсть превратилась в отвращение, будто бы резиновая перчатка вывернулась изнанкой наружу. Родись она в другое время и будь она другого пола, то вполне бы могла стать Чингисханом. В то время, когда ей нужны были горящие города, стон и ропот пленников, лошади, загнанные в объездах расширяющихся владений, ей приходилось довольствоваться маленькими сексуальными победами. Так смеется жизнь, говорила она себе. Прямо тебе в лицо.

Днем она продавала сигнализацию в Нозерн Секьюрити, а по ночам становилась женщиной, которую было невозможно удержать от посещения жилищ незнакомцев и которая не брезговала сексуальными приключениями даже в вонючих туалетах или кладовках со швабрами. Она могла пойти куда угодно с незнакомыми мужчинами. Летала в ночные клубы других далеких городов. Снималась в порнографическом видео в маске, сделанной из пакета из-под чипсов. Точила карандаш для век кухонным ножом и наблюдала, как Куойл изумляется зеленым полосам на своем сэндвиче с сыром.

Она ненавидела не подбородок Куойла, а его подобострастную нерешительность, когда он, казалось, ждал ее гнева, чтобы она заставила его страдать. Она терпеть не могла его горячую спину, его огромное тело в кровати. Все замечательное в Куойле, к сожалению, было неразделимо со всем остальным. Моржовое дыхание на соседней подушке. Она же пока оставалась любопытным уравнением, которое привлекало много математиков.

— Извини, — бормотал он, когда его волосатая нога касалась ее бедра. В темноте его умоляющие пальцы касались ее руки. Она содрогалась и стряхивала его руку.

— Не надо!

Она не произнесла слова «свиное рыло», но он все равно услышал его. Ее все в нем раздражало. Она хотела, чтобы он провалился сквозь землю. Она не могла ничего поделать со своим отвращением, так же как и он не мог справиться со своей бесхитростной любовью.

Куойла не слушался язык, он чувствовал, как вокруг него все туже затягивается петля. Чего он ожидал, вступая в брак? Не той уцененной жизни, которую прожили его родители, но чего-то похожего на дворик Партриджа: друзей, запаха дыма от гриля, нежности и того, что она означает. Но этого не получилось. Он будто бы стал деревом, а она — поросшим шипами побегом, привитым к его телу. Она металась при каждом дуновении ветра и терзала его израненный ствол.

У него не оставалось ничего, кроме его фантазий.

***

Через четыре дня после рождения Банни, появилась нянька, чтобы тут же развалиться перед телевизором. Миссис Мусап с такими толстыми руками, что они не проходили в рукава. Петал облачилась в платье, которое не слишком подчеркивало пятна на ее одрябшем животе и сочащейся груди, и отправилась на поиски приключений. Задав определенный тон. А во время беременности Саншайн на следующий год она злилась до тех пор, пока чуждое ей существо наконец не покинуло ее тело.

Неподвижные воды Куойла пришли в смятение. Именно он возился с детьми, иногда беря их с собой на собрания. Саншайн сидела в рюкзаке за его спиной, а Банни сосала палец, цепляясь за его брючину. В машине было полно газет, крохотных варежек, порванных конвертов, колец для десен с прорезающимися зубами. На заднем сиденье засохла зубная паста из раздавленного тюбика. Пустые банки из-под лимонада катались из стороны в сторону.

По вечерам Куойл возвращался к своему арендованному очагу. Иногда, редко, там была Петал. Гораздо чаще — миссис Мусап, просиживавшая сверхурочные часы в трансе электронных цветов и симулированной жизни, куря сигареты и ни о чем не задумываясь. Вокруг нее лежали обезглавленные куклы. Грязная посуда грозила вывалиться из раковины, потому что миссис Мусап сказала, что не собирается становиться прислугой.

Он шел через ванную, по клубкам брошенных полотенец и электрических шнуров, в детскую комнату, где опускал жалюзи, чтобы защитить детей от уличного света, и накрывал их одеялами, чтобы защитить от ночи. Две колыбельки стояли, прижавшись друг к другу, как птичьи клетки. Зевая, Куойл мыл кое-какую посуду, чтобы потом наконец лечь на серое белье и уснуть. Работу по дому он должен был делать тайно, потому что Петал приходила в ярость, если заставала его со шваброй, будто этим он ее в чем-то обвинял. Или уличал, но в другом.

Однажды она позвонила Куойлу из Монтгомери, штат Алабама.

— Я тут, в Алабаме, и никто, включая бармена, не знает, как приготовить «Алабама Сламмер». — Куойл услышал говор и смех клиентов бара. — Так что сходи на кухню и посмотри на холодильнике, где я храню «Мистер Бостон». Тут у них только старая копия. Поищи для меня рецепт «Алабама Сламмер», я подожду.

— Почему бы тебе не приехать домой? — стал он упрашивать ее жалким голосом. — Я сам приготовлю его для тебя. — Она ничего не ответила. Молчание тянулось до тех пор, пока он не нашел книгу и не прочитал рецепт. За это время воспоминание о коротком месяце любви, когда она льнула к его рукам, о горячем шелке ее стройного тела быстрой птицей пронеслось в его сознании.

— Благодарю, — сказала она и повесила трубку.

Еще были отвратительные маленькие эпизоды. Иногда она делала вид, что не узнает детей.

— Что этот ребенок делает в ванной? Я зашла в ванную, чтобы принять душ, а там на горшке сидит какой-то ребенок! Да кто она такая, черт возьми? — Телевизор дребезжал от смеха.

— Это Банни, — говорил Куойл. — Это наша дочь Банни. — Он заставлял себя улыбаться, чтобы показать, что оценил шутку. Он мог улыбнуться шутке. Это он мог.

— Боже мой, я ее не узнала. — И она кричала в сторону ванной: «Банни, это правда ты?»

— Да. — Воинственный голосок.

— Где-то же есть еще одна, да? Ладно, я пошла. Не ищите меня до понедельника, или вроде того.

Ей было жаль, что он так самозабвенно любил ее, но с этим ничего нельзя было поделать.

— Слушай, это не дело, — сказала она. — Заведи себе подружку. Вокруг полно женщин.

— Мне нужна только ты, — ответил Куойл. Жалко, умоляюще лизнув руку, которая его ударила.

— Единственным правильным решением здесь будет развод, — сказала Петал. Он тянул ее вниз. Она толкала его наверх.

— Нет, — застонал Куойл, — не надо развода.

— Пришел день твоих похорон, — сказала Петал. Ирисы, серебрящиеся в воскресном свете. Зеленая ткань ее пальто походила на плющ.

Однажды вечером, лежа в кровати, он разгадывал кроссворд, когда услышал, как пришла Петал. Послышались голоса. Дверь холодильника открылась и закрылась, раздался звон бутылки с водкой, включился телевизор, а потом был бесконечный скрип складной кровати в гостиной и крик незнакомого мужчины. Защитная броня неведения, которой он защищал свой брак, пала. Даже после того, как он услышал стук закрывшейся за мужчиной двери и рев мотора отъезжающей машины, он не встал, а продолжал лежать на спине, шелестя газетой при каждом вдохе. Слезы стекали ему в уши. Как может событие, произошедшее в соседней комнате и с другими людьми, причинить ему такую невыносимую боль? «Мужчина умирает от горя». Его рука опустилась в банку с арахисом, стоявшую на полу рядом с кроватью.

Утром она пристально смотрела на него, но он ничего не сказал, а просто ходил спотыкаясь по кухне с кувшином сока в руках. Уголки его рта были белыми от соли арахиса. Ее стул поскрипывал. Он чувствовал запах ее влажных волос. И снова пришли слезы. «Он наслаждается своим ничтожеством, — подумала она. — Только посмотри в эти глаза».

— Ради бога, да повзрослей же ты, — сказала Петал. Она оставила свою чашку из-под кофе на столе. Хлопнула дверью.

Куойл считал, что страдать надо молча, и не понимал, что это лишь распаляет ее. Он изо всех сил старался унять, заглушить свои чувства и вести себя прилично. Это испытание его любви. Чем сильнее его боль, тем весомее доказательства его любви. Если он выдержит сейчас, если только он сможет, то все будет в порядке. Все обязательно будет в порядке.

Но обстоятельства загнали его в угол, заперли со всех шести сторон, как шесть граней металлического куба.

Дата добавления: 2015-07-02