Имеются человеческие жертвы 10 страница

— Как?!. — вскрикнула она. — Да вы что?!. Это правда?

— Кричали в толпе... Я сам не видел. «Омоны», гады, похватали народу, покидали в грузовики, в «воронки». Думаю, не меньше сотни скрутили. Кому «ласточку» сделали, кого так... под микитки... Да не волнуйтесь вы так! Надо ждать. Скоро сам объявится.

— А-а... Вы не слышали? Что... много убитых?

— Какие еще убитые? — заорал, зло оскалив­шись, лейтенант, который нервно прохаживался не­подалеку и слышал каждое их слово. — Давай топай, парень! Ты чего тут слухи распускаешь, про­вокатор, мать твою?!. «Под микитки...» А ну, гони документы!

Но, на счастье, четверо пьяных забулдыг, мотая головами, попытались прорваться за оцепление, и, вмиг забыв о вихрастом, лейтенант кинулся к ним.

— Драпать надо! — тряхнул головой студент. — А за Владимира Михалыча не тревожьтесь... Может, тоже задержали. Идемте, я провожу вас. Вам куда?

— Мне туда, на тот берег, — сказала Наташа, мучительно всматриваясь в даль улицы, туда, где приоткрывалась еще запрудившая широкое про­странство площади, но уже сильно поредевшая людская масса.

— Да идемте же! — потянул ее за руку вихрастый парень. — В такой толчее никого не найдешь.

Они снова пошли по середине улицы, над кото­рой кружились стаи испуганных голубей. А Наташа Санина шла, смотрела на них, на этих тревожно

мечущихся в небе, растерянных птиц, смотрела и шептала что-то, шла и плакала...

— Ну, вот и хорошо, — приговаривал студент, — это хорошо. Это стресс так выходит.

Вернувшись домой, она ждала и ждала его, вы­ходила на балкон, беспрестанно накручивала диск, набирая его номер... Так прошел весь день, а у нее перед глазами все кружились и пробегали лица, лица, лица — и те подонки, что накинулись на нее в толпе, и промелькнувшие кавказцы, и озверевший лейтенант, и голуби в небе...

Нет, его не было, и она не знала, что ей делать, в этой комнате, которая была вся еще наполнена его дыханием, его голосом, его улыбкой.

Вновь и вновь вспоминалось, как он вышел к ней, приняв душ, — сильный и стройный, и его смелый далекий взгляд, и как потом он горько ус­мехнулся, увидев сгоревшую машину, но чаще про­чего опять и опять вставало перед ней, как он уда­лялся все дальше, подхваченный и уносимый люд­ским водоворотом, и как мелькал над другими голо­вами его светлый затылок, его повернутое к ней лицо, когда он напрасно пытался увидеть ее в толпе.

Она не могла есть, ни маковой росинки не смог­ла проглотить с прошлого вечера, только все пила чай, который должен был взбодрить ее, — так и отец когда-то, когда сильно тревожился или волно­вался, особенно если что-то случалось на заводе или на полигонах, все гонял чаи, бродил по квартире, стоял у окна и думал.

У ее Володи, у Русакова, тут была мать, она жила на том берегу. Их отношения с сыном были слож­ными, неровными, может быть, поэтому Наташа была едва знакома с ней. Как-то приехали — Руса­ков хотел познакомить, — но высокая пожилая дама из бывшей городской номенклатуры встретила их подчеркнуто холодно и недружелюбно и на нее смотрела с еле скрытым брезгливо-ироническим интересом и при прощании дала понять, что будет обязана, если подобные визиты не повторятся.

Русаков был тогда расстроен и смущен, впрочем, он всегда говорил и делал особый упор на том, что весь пошел в отца — скромного военного инженера, идеалиста-правдоискателя, с которым его мать предпочла разойтись, так как карьера всегда значи­ла для нее гораздо больше, чем теплое семейное болото. Ему было тогда лет десять или одиннадцать, и он, конечно, хотел бы остаться с отцом, да и со стороны матери, скорее всего, возражений не пос­ледовало бы, но отец вскоре заболел и, что называ­ется, сгорел в два или три месяца. Ситуация разре­шилась сама собой, силою вещей, но как только явилась первая возможность разъехаться и жить от­дельно, он, восемнадцатилетний студент, без сожа­ления сделал это.

Наташа знала всю его жизнь и, может быть, по­тому так сильно любила его, сохранившегося в нем тогдашнего мальчика, предоставленного всем опас­ностям юности и одиночеству, и сумевшего про­жить до тридцати четырех лет, не запачкав ни рук, не сердца, ни души.

Она знала телефон его матери Маргариты Вик­торовны, давно проживавшей с другим мужем... Те­перь, кажется, пришел такой день и такой момент, когда надо было этот номер набрать. Это надо было сделать через силу, преодолев внутреннее сопротив­ление и неприязнь, тем более что за последние годы отношения Русакова с матерью стали почти враж­дебными. Это легко объяснялось его понятиями, его политическими и историческими воззрениями, которые были поперек горла старой, закаленной большевичке и ответработнику горкома КПСС.

И все же Наташа преодолела себя и в начале одиннадцатого набрала-таки ее номер.

— Слава богу, его у меня нет, — услышала она знакомый скрипучий женский голос. — Нет и не было. Да уж, молодец! Заварил кашу со своей шпа­ной, с этим дерьмократическим сбродом... Догорлопанничался сынок дорогой! Буду только рада, еслитеперь получит свое и сполна. Только о нем и гово­рят по телевизору.

— А что, что говорят?!. — вскрикнула Наташа.

— Слушайте, моя милая, — раздельно и желчно выговаривая каждое слово, отозвалась Маргарита Викторовна. — У вас что, телевизора нет? При вашем образе жизни и моральных устоях могли бы заработать и не только на телевизор... Так что, голу­бушка, сделайте милость, никогда больше мне не звоните и забудьте этот номер.

Пошли короткие гудки...

Наташа включила телевизор, удивляясь, как ей самой это не пришло в голову раньше. Экран вспых­нул. По российскому каналу шла какая-то очередная американская белиберда, набор смехотворных штам­пов очередного изделия какой-то захолустной фабри­ки грез. Пальба, пистолеты, крутой мордобой, длин­ные машины, рассыпающиеся пирамиды из пустых коробок... Она переключилась на местный городской канал. За столом в студии сидели рядком бледные, с перекошенными лицами начальники местных орга­нов правопорядка. Было видно, сколько пережили они за этот день, однако, как могли, отбивались от идущих в атаку тележурналистов и сами то и дело пытались переходить в наступление.

— Хотел бы, чтобы нас правильно поняли, — зло бормотал один из чинов в милицейской форме. — Наша обязанность — не допускать проявлений на­силия, а уже тем более — массовых беспорядков. В том наш конституционный долг, и мы будем его выполнять...

— Хотите ли вы сказать, — не менее агрессивно парировал один из тележурналистов, — что для вас конституционный порядок, который устанавливает­ся такими средствами, — священная корова, что он важнее и дороже для вас человеческих жизней?

— Не надо передергивать и загонять меня в тупик! — огрызнулся милицейский начальник. — Если вы пригласили нас, давайте разговаривать кор­ректно и конструктивно, иначе нам придется поки­нуть студию.

— Почему вы не спросите о другом? — повер­нулся в сторону журналистов известный всему горо­ду Николай Прохорович Мащенко, начальник об­ластного Управления внутренних дел. — Зачем по­надобилось нашему выдающемуся демократу госпо­дину Русакову выводить людей на улицы с явно провокационными лозунгами, призывающими к насилию? Почему в рядах демонстрантов оказалось столько пьяных и наркоманов? Чтобы разговор шел на равных, вы обязаны были пригласить сюда и его, Русакова, чтобы он посмотрел в глаза родителям тех ребят, что пали жертвой его авантюры.

— Мы сами бы хотели этого, — сказал веду­щий. — И ваш вопрос правомерен. Однако Русако­ва пока не удалось найти.

— Потому что он сбежал, испугался ответствен­ности, — кивнул Мащенко. — Может быть, кому-то сравнение не понравится, но он повел себя в точ­ности как поп Гапон девятого января.

— Я думаю, не стоит спешить с выводами, — заметил один из журналистов. — Мы давно и слиш­ком хорошо знаем Русакова, Чтобы выдвигать по­добные нелепые предположения.

— Ничего, — сказал один из милицейских чинов, — начато следствие, оно и установит истину.

— Что-то непохоже, — заметил Мащенко, — чтобы вы тут радели за установление истины. Не той, понимаешь, что вам нравится, а подлинной картины происшедшего.

— Ну почему же, — сказал один из журналис­тов. — Мы как раз очень этого хотим. Но мы уже в который раз задаем вам вопрос: кто направил ночью омоновцев в студенческие общежития, где они вели себя, как на боевой операции, будто брали бандит­ские притоны? Кто санкционировал эти погромы и издевательства?

Мащенко побагровел:

— Факт сам по себе возмутительный, и мы с ним еще разберемся, а пока ответить не могу. Но повто­ряю: мы не отдавали такого приказа! — яростно сверкнув глазами, выкрикнул Мащенко. — Не отда­вали, вы слышите?! У нас вообще нет данных, будто именно омоновцы куражились и бесчинствовали в общежитиях. Может быть, это вообще одни разго­воры, чтобы разжечь страсти! Почему вы нам не верите?!

— Ну хорошо. Поверим, — сказал другой журна­лист. — А кто отдал приказ избивать безоружных демонстрантов, применять слезоточивый газ... Тоже не вы?

— Вы как будто не были там! — возмутился Мащенко. — Да, на площадь Свободы были выведены внутренние войска, чтобы предотвратить штурм и захват административных зданий пьяной толпой! Разрешения на шествие и манифестацию не было! Безоружные, говорите? А заточки, а прутья сталь­ные, а ножи?! Мы действовали в рамках закона!

— Наша беседа явно перестает быть конструк­тивной. Мы не слышим друг друга, — постановил ведущий. — Понятно, что теперь, когда случилось непоправимое, никому не хочется нести ответствен­ность за случившееся на площади Свободы, которая стала у нас чем-то вроде российской Тяньаньмэнь... Все у нас, как всегда, — что в Тбилиси, что в Виль­нюсе, что в Баку — трупы есть, а отвечать некому. Ну а дальше, дальше уже и не упомнишь всех «го­рячих точек». Неужели кто-то заинтересован пре­вратить в такую «горячую точку» уже не Грозный или Дубоссары, а один из крупнейших городов Рос­сии?

Прокурор области Герман Золотов поднял руку, и камера взяла почти в полный кадр его взволнован­ное лицо.,

— Вы говорите об ответственности? Так вот, со всей ответственностью заявляю, что мы этого не допустим. Со своей стороны, я не считаю этот раз­говор оконченным. Но пока он беспредметен. Точки над «и» будут расставлены только после тща­тельного расследования.

— Весь вопрос только в объективности такого расследования, — заметил один из журналистов.

— Ну что же, — в кадре на экране осталось толь­ко приблизившееся лицо ведущего. — Пусть этот острый разговор и не внес успокоения в ваши и наши души, уважаемые телезрители. Но и он, хочет­ся думать, был полезным и остудил чьи-то разгоря­ченные головы. На одном аспекте все же хотелось бы задержаться. Действительно, всем хочется уви­деть и услышать Владимира Русакова. Возможно, его слово и разъяснения окажутся решающими. Владимир Михайлович! Если вы сейчас видите и слышите нас, отзовитесь, придите в студию! Мы готовы в любой момент предоставить вам эфирное время.

Ведущий исчез с экрана, и вместо него на иссиня-черном фоне высветилось изображение двух сломанных гвоздик. Заиграла печальная музыка...

Но вот она стихла, и Наташа невольно отпряну­ла от телевизора: на экране появился Геннадий Клемешев и под его подчеркнуто скорбным жестким лицом пробежали титры: имя, фамилия, мэр города Степногорска.

— Уважаемые горожане, — сказал он, твердо глядя в глаз камеры, и Наташе почудилось, что он здесь, в комнате, и смотрит прямо на нее, и они снова, как когда-то, наедине... — мужчины, женщи­ны, дети, старики... В этот трудный час, который не изгладится из памяти степногорцев, я обращаюсь к вам как избранный вами мэр, как должностное лицо, обязанное держать ответ перед каждым, в чей дом сегодня вошло горе, в чьих сердцах бушуют гнев и возмущение. Мы потеряли сегодня несколь­ко молодых жизней. Множество раненых и легко пострадавших. Всего этого не должно было быть, но это произошло. Экстремистские силы, о которых мы столько говорили и слышали, кажется, решили,

что пришел их час и что от слов они переходят к делам. И вот они, результаты их дел!

Случилось так, что эти трагические события произошли в момент отсутствия первого лица на­шего региона, уважаемого губернатора Николая Ивановича Платова. Но я был в городе, я организо­вал штаб по предотвращению еще более широко­масштабных насильственных действий, но, возмож­но, я принял эти меры слишком поздно, недооце­нил всей серьезности этой вылазки врагов демокра­тии, а значит, с меня спрос и мне держать перед вами ответ.

Теперь что касается роли и участия в этой драме нашего известного общественного деятеля, социо­лога и публициста Владимира Михайловича Русако­ва. Со своей стороны я хотел бы категорически отвергнуть любые выпады по его адресу, а уж тем более огульные обвинения в каких-то намеренных провокационных или подстрекательских действиях. Я утверждаю: это полная чушь! Тем более что, как вы все знаете, я могу утверждать это совершенно объективно и беспристрастно. Мы всегда были и, видимо, в дальнейшем останемся оппонентами в политике, а возможно, и противниками. У нас раз­ные подходы к проблемам, разные взгляды. Но хочу подчеркнуть: лично узнав господина Русакова в тот период, когда мы оба с ним были членами нашего областного Законодательного собрания, я мог не­однократно убедиться в его человеческой порядоч­ности и в благородстве его мыслей и устремлений. Так что всякие попытки бросить на него тень счи­таю абсолютно недопустимыми, и хотел бы донести это до сведения всех, кто меня сейчас видит и слы­шит.

Вы уже знаете, что Генеральной прокуратурой по указанию Президента страны в наш город на­правлены и уже в самое ближайшее время присту­пят к работе опытнейшие следователи России. Хо­чется думать, что, работая плечом к плечу и рука об руку с коллегами из местных правоохранительныхорганов, они сумеют докопаться до истины и откро­ют нам правду, кто стоял за этими событиями, кто какие преследовал интересы, кто хотел нагреть руки и сорвать куш на бедах и проблемах нашей молоде­жи и всех обездоленных... Но к чему бы они ни пришли, я все равно чувствую свою ответственность перед теми, кто избрал меня на пост мэра, и даю вам твердое слово, что, если будет хоть один намек на мою личную вину в этой трагедии, немедленно подам в отставку и сложу с себя свои высокие пол­номочия. И пусть судит меня тогда ваш нелицепри­ятный народный суд! А пока объявляю в городе трехдневный траур. И... в любом случае простите меня, вашего мэра. Если можете!..

Даже Наташу — и она сама себе не поверила — проняли на миг эти слова: столь горячо и искренне они прозвучали. Она сделала потише телевизор и встревоженно прошлась по комнате. Вновь верну­лось ощущение полного одиночества, как тогда, после смерти отца. Наверное, мало что есть страш­нее, чем вот эта темнота окна и удушающее волне­ние от неизвестности, от отсутствия рядом дорогого человека, словно канувшего и поглощенного этой тьмой ночного города. Но что-то еще волновало ее. И не надо было долго гадать,.что именно. И это острое, томительное беспокойство, конечно, было связано с выступлением Клемешева. Что-то там было не так, не так! Нельзя было поддаваться, пусть даже на долю мгновения, этому пафосу и обаянию. Ведь она же знала наверное, одна из немногих, но знала наверняка, кто он таков, что у него за душой и какова цена этой возвышенной риторики!

Ну да, конечно, волнение резко усилилось, едва только он заговорил о Русакове. Почему он загово­рил о нем? Причем не как-нибудь, а вот именно в таком духе? Ведь они не просто оппоненты, они неприятели по существу, принципиальные против­ники! И это в общем-то тоже ни для кого не секрет, даже несмотря на то, что несчастное замордованноеслово «демократия» во всех формах и падежах какой год уже не сходит с языка Клемешева. Они — анти­поды, и она осведомлена об этом так точно, как никто. Антиподы во всем! Так почему, что побудило Клемешева именно так заговорить вдруг о своем явном недруге?..

Ее мысль бежала все дальше, и чем дальше она уходила, тем все страшнее ей становилось от какой- то неоспоримой внутренней логики, которая приот­крывалась ей и от которой в буквальном смысле волосы шевелились на голове и холодный пот по­крывал виски.

Надо было дождаться утра, дожить до него, снова увидеть рассвет и с первыми солнечными лу­чами начать поиски. А пока нужно было заставить себя взять в руки телефонный справочник и начать методичный обзвон всех служб и учреждений горо­да, где могли хоть что-нибудь знать о судьбе ее Русакова, тем более что при нем всегда была целая стопка документов, удостоверяющих личность, — и водительские права, и университетский пропуск, и читательский билет, и роскошная красная книжка с тисненым гербом города на корочках, подтверждав­шая, что Русаков Владимир Михайлович является депутатом Законодательного собрания Степногорской области.

Но прежде чем звонить туда, она для верности все же поочередно связалась со всеми общими зна­комыми и друзьями Русакова, потом обзвонила об­щежития, даже зачем-то ночному дежурному уни­верситета и только потом трясущимися руками на­чала набирать телефоны приемных покоев больниц.

К двум часам ночи был исчерпан и этот список. Его не было нигде... Она сидела и, оцепенев, смот­рела на два телефона, два последних телефона, на­брать которые было почти немыслимо, совершенно невыносимо: городского клинического и мединститутского моргов. Но наконец собралась с духом и позвонила в первый, а после и во второй. Нет, и там не было его! Счастье охватило ее, несказанное, не­выразимое счастье. Его не было, не было там!

Грубые мужики, видно ночные служители или сторожа, куда-то ходили, рылись в каких-то бумаж­ках, но такого трупа не нашли, хотя и было достав­лено несколько неопознанных.

— Так что утром приезжайте, поищите, может, найдете...

Но Наташа уже верила, она уже не могла отка­заться от этой веры, она держалась за эту надежду, как птица в полете опирается на воздух.

Рейсовый «Ту-154» авиакомпании «Внуковские авиалинии» совершил посадку в аэропорту Степногорска на два часа позже, чем следовало по распи­санию. И это никого уже не удивляло, стало привы­чным и рутинным. Как, впрочем, обыденным сде­лалось и резко усилившееся у всех, кому приходи­лось теперь пользоваться самым быстрым видом транспорта, ощущение безоглядной покорности судьбе в неотвратимом приближении к небесам. Все были наслышаны, что за последние годы численное расхождение между взлетами и «посадками самоле­тов российского воздушного флота резко увеличи­лось и тенденция эта никак не хотела поворачивать в обратную сторону. Так что каждый потенциаль­ный воздушный седок, отдававшийся на волю Божью, невольно испытывал сильные эмоции цир­ковых вольтижеров, работающих без сетки.

Но так или иначе, самолет прибыл по назначе­нию, и чрезвычайно повеселевшие в связи с этим Турецкий и его команда сбежали по трапу на землю столицы степного края и бодро направились в сто­рону аэровокзала.

По роду службы «важняку» Александру Борисо­вичу Турецкому приходилось пару раз бывать тут еще в советские и первые перестроечные годы, но командировки были короткими, и город он помнил

только в самых общих чертах. Впрочем, по догово­ренности руководства Генпрокуратуры с местным начальством их должны были встретить с машиной, разместить и поселить в удобном для работы и без­опасном месте.

Но то, что произошло у входа в огромный стек­лянный сарай типового здания местной «воздушной гавани», оказалось полной неожиданностью. Поми­мо троих сотрудников областной прокуратуры, при­бывших для протокольной встречи высоких столич­ных коллег, тут же оказалась и куча местных журна­листов с диктофонами и телекамерами, не упустив­ших возможности использовать их прилет в своих сенсационных интересах. А это был сюрприз не из приятных.

«Хотел бы я знать, — подумал Турецкий, — с чьей подачи нам изволили подложить эту жирную свинью? Москвичи удружили или здешние подсуе­тились?»

Так или иначе, но он никак не мог рассчитывать на то, что с первой же минуты сделается здешней знаменитостью и каждый мальчишка уже завтра сможет ткнуть в него пальцем на улице. Что за черт! Провинция, мать ее! Кажется, ни о профессиональ­ной этике, ни о конспирации даже во имя их лич­ной безопасности тут думать и не помышляли. А может, как раз и смотрели дальше и преследовали вполне определенную цель — сразу и с места в ка­рьер показать их всей области, и прежде всего тем, кому он, Турецкий, совсем не хотел бы раньше вре­мени показываться на глаза. Это была подстава, подлая подножка, как бы сразу все расставляющая по местам и дающая понять, что скучать здесь не придется.

Он сердито поздоровался за руку с чиновниками облпрокуратуры, представил своих коллег. И с ходу перешел в атаку:

— Охотно верю, что вы рады приветствовать нас и так далее... Только не надо было всей этой чехар­ды. Вы же к нам теперь по телохранителю не при­ставите?

— Сочувствуем и отлично вас понимаем, Алек­сандр Борисович, — кивнул один из встречавших хозяев, заместитель прокурора области. — Некраси­во получилось. И мы еще попробуем разобраться, кто поспешил раззвонить день и час вашего при­лета.

А их уже окружили журналисты и журналистки со своими микрофонами-диктофонами, объектива­ми, вспышками и прочими прибамбасами для на­глядного запечатления. Деваться было некуда — Ту­рецкий принял бой на себя, а Рыжкову и Данилову взглядом приказал смыться или уйти в арьергард, чтобы не фиксировались в кадре.

— Господин Турецкий, верно ли, что сегодняш­ние события вызвали серьезную обеспокоенность в Москве и даже в Кремле?

— Могли бы вы подтвердить или опровергнуть сообщения «Радио России» и НТВ, что это дело взято на личный контроль Президентом страны?

— Связываете ли вы утреннюю трагедию, из-за которой вас сюда прислали, с предстоящими выбо­рами губернатора области?

Они были, как всегда и всюду, назойливы, бес­пардонны и нахальны. То есть журналисты как жур­налисты, репортерская свора, готовая на все, но в этих Турецкому, возможно, из-за собственного раз­дражения, почудился, помимо их чисто профессио­нального интереса, какой-то скрытый, ехидный подтекст. А видеооператоры старались, как могли, и фиксировали его во всех ракурсах, позах и поворо­тах на две большие бетакамовские и несколько ма­леньких камер.

Возможно, их наступательный энтузиазм подо­гревался и тем, что все-таки как-никак люди про­ждали его, протомились тут лишних два часа и те­перь хотели возместить бездарно проведенное время энергией натиска.

— Господин Турецкий! — К нему протолкалась

разбитная худенькая девица в мужском свитере не по росту и с дорогим микрофоном с эмблемой мест­ного телевидения. — Верите ли вы, что сумеете рас­путать клубок, который запутывали, может быть, вовсе и не здесь, а у вас, в Москве?

Он знал: с этим бойким бесцеремонным народ­цем надо держать ухо востро и не расслабляться ни на секунду.

— Знаете, — решил все это перевести в шутку Турецкий, — вас, кажется, кто-то ввел в заблужде­ние. — Я прибыл в ваш город, что называется, с частным визитом и как частное лицо, на день рож­дения внучатой племянницы. Так что никаких ком­ментариев, никаких гипотез. Я — свободный ту­рист, и не более того. Так что, увы, дамы и господа. Увы! увы!

Он не хотел обижать, не хотел разочаровывать их. Он и сам, если и не на половину, то уж точно на четверть заделался газетчиком, хоть и не таким шу­стрым, оперативным профи, как эта настырная ко­манда. А потому знал, как трудно достается хлеб людям их профессии. Но в то же время он знал и то, как подло и вероломно умеют они вывернуть и извратить любое сорвавшееся с языка слово, сколь­ко могут присочинить, а то и просто выдумать ради своего пресловутого «жарева», и никоим образом не хотел попасться на чей-то припрятанный крючок.

Услышав насчет племянницы, журналистская шатия-братия дружно разулыбалась, давая понять, что все они ребята с головой и оценили его несклад­ный юмор. Он тоже чуть улыбнулся:

— Возможно, некоторые из вас знают, что я, грешным делом, тоже пописываю иногда в одной весьма уважаемой газете. Так что даю вам слово, как товарищ по ремеслу, что, как только представится малейшая законная возможность, немедленно опо­вещу вас обо всем интересном самыми первыми. Помимо своего начальства, разумеется. Но пока, друзья, войдите в мое положение. Наверняка на текущий момент вы знаете намного больше меня. И вполне допускаю, что это я, а не вы должен рассчи­тывать и надеяться на вашу, как теперь говорят, информационную поддержку. Поэтому хочу верить в наше плодотворное взаимополезное сотрудниче­ство. И еще один момент: я имею обыкновение самым внимательным образом просматривать прес­су. Так что прошу запомнить: если я обнаружу в какой-нибудь газете или телепередаче заведомую химию или туфту, и ваше издание, и ваш канал и лично тех, за чьей подписью пойдут липовые мате­риалы, немедленно занесу в свой черный список. Прощайте, желаю вам успехов! Надо ехать разби­раться, что у вас тут за дела. Работы, думаю, тут будет невпроворот. Засим позвольте поблагодарить вас за внимание и откланяться.

Он поклонился, покрепче ухватил ручку своего «дипломата», поправил на плече широкий ремень большой дорожной сумки и двинулся образовав­шимся коридором к широким стеклянным дверям аэровокзала, туда, где их ждала машина областной прокуратуры. На душе было противно и горько во рту. Вся эта болтология с представителями средств массовой информации, разумеется, была звуком пустым. И наврут, и наплетут, и выставят в каком- нибудь смехотворно-идиотском виде. Но дело было, конечно, не в этом... Главное; что тот, кто хотел, получил интересовавшую его информацию: их по­ртреты, что называется, в фас и профиль. Не могли же они прикрываться газетками, как какие-нибудь пойманные с поличным щипачи-карманники или путаны из ресторанов.

День уже клонился к вечеру, и устраивать пред­полагавшуюся вводную встречу и совещание для общего ознакомления и определения самых первых шагов, разумеется, было уже поздно. То есть он, конечно, напрягся бы и не прогнулся... Но когда он намекнул о своих намерениях, посланные встречать его местные кадры так поскучнели и сделали такие большие глаза, что Александр Борисович махнул рукой. Встречавшие оживились и немедленно вы-

ступили с контрпредложением направиться в некое хорошее место, помянуть погибших, а заодно отме­тить их прибытие и обмыть, как и положено рус­ским людям, будущие успехи их совместного пред­приятия, но Турецкий, переглянувшись со своими, только пожал плечами и сообщил, что, к великому сожалению, от столь любезного приглашения вы­нужден уклониться, поскольку вот уже семь лет в рот не берет, а грядущие успехи непременно надо будет как-нибудь отметить по завершении сего на­чинания, если они будут, конечно, эти самые успе­хи. А авансы тут ни к чему, порочная практика, и уж тем более для таких суеверных чудаков, как он, их покорный слуга Турецкий. И уж тем более в этот день, когда на мостовых главной площади города пролилась кровь.

Они катили к спецгостинице, где было опреде­лено им жительство, и Турецкий смотрел в окна машины на город, где всего двенадцать часов назад произошло взволновавшее всю Россию побоище.

Встречавшие обиделись на то, что он не оценил их радушия и гостеприимства, и смотрели в сторо­ну. Но потом все же продолжили общение и решили прояснить несколько организационных моментов.

На вопрос, не будет ли он возражать, если ему на все время пребывания в городе будет придан личный охранник, Турецкий, взвесив, что было бы лучше иметь постоянно за спиной соглядатая или напороть­ся где-нибудь на незнакомой улице на перо, пулю или пику, решил, что жизнь хоть штука и не последняя, но в его теперешнем положении свобода рук и свобо­да маневра тоже вещи далеко не лишние, и, горячо поблагодарив, отказался, отлично зная, что наблюде­ние за ним в любом случае будет вестись, так сказать, на неофициальной основе.

У него была к ним только одна просьба, еще до вылета из Москвы переданная по факсу: немедлен­но по прибытии в город обеспечить его группу раз­номасштабными картами города и области с тем, чтобы он смог как можно скорее разобраться в то­пографии и выучить назубок весь район предстоя­щих им следственных мероприятий.

В распоряжение Турецкому в Москве были при­даны два еще молодых, но уже достаточно опытных, отлично зарекомендовавших себя следователя — Женя Рыжков и Миша Данилов, отличные парни, с которыми у них уже давно установились наилучшие рабочие и человеческие отношения. И когда они остались, наконец, одни в уютном одноместном гостиничном номере Турецкого, он провел их пер­вое оперативное совещание.

— Значит, так, ребята, — начал он в привычной манере, далекой от унылого официоза. — Вы, ко­нечно, помните напутствие нашего друга и шефа Константина Дмитриевича. И прибавить мне к его золотому слову, смешанному со слезами, нечего. За исключением небольшой поправки: все, что гово­рил он там, в Москве, — мудрая схоластика, а нам тут предстоит ковыряться во вполне конкретном дерьме. Тебе, Миша, — повернулся он к Данило­ву, — поручается на первое время исследователь­ский фронт работ — городская библиотека, зал пе­риодики, газеты. Причем не только за последние месяц или два, а не менее чем годовой давности. Надо понять динамику и вектор развития здешней ситуации. Ты, — он повернулся к Евгению, — бе­решь на себя проблему местных структур — адми­нистрация города и области, областная дума, сту­денческое движение, политические партии и орга­низации. Бери весь спектр, от экологов до гинеко­логов. Особое внимание — движению «Гражданское действие» и всему, что с ним связано: история, акции, тенденции развития и прочее...

— А вы, Александр Борисович? — спросил Да­нилов.

Дата добавления: 2015-07-02