Н. А. Красавский 37 страница

Данные контексты подтверждают правомерность нашего основывающегося на этимологическом анализе вывода о связи различных фрагментов мира. Быть радостным, в представлении наших предков, значило время отдыха; отдых – это радость. Древнерусский человек, согласно приведённым примерам, переживал чувство радости и в том случае, если он добивался прощения. Вероятно, в этом случае речь идёт о прощении Всевышним, которого мог огорчить своими далеко не богоугодными поступками человек.

Далее кратко рассмотрим контексты употребления номинаций эмоций в их переносном смысле. Продуктивно изучавший в XIX веке особенности средневековой метафоры, в целом поэзии, лингвист и литературовед А. Н. Веселовский указывал на социальное значение христианства для культуры, в том числе и языка, образов им используемых на конкретном историческом отрезке времени. Язык той эпохи, с одной стороны, наполнялся новыми, «навеянными христианством символами», а с другой – «сохранял в то же время старые, народные символы, изменяя их содержание» (Веселовский 1997, с. 96). В его статье отмечается частое использование в поэзии и народных песнях в качестве ярких эпитетов цветовой символики, характеризующих «предмет с какой-либо определённой его стороны, напр., «белая» лебедь, «синие» волны океана, <...> «зеленеть» – молодеть» и т.п. Они находят выражение в народных песнях (Веселовский 1997, с. 95).

В ранее выполненной работе (Красавский 1994, с. 53–60) мы, в частности, установили, что слова, называющие эмоции, в том числе эмоцию радости и содержательно близкие ей номинации психических переживаний человека, употребляются как в немецкой, так и в русской речи с цветообозначениями: «светлая радость», «светлое счастье», helle Freude и т.п. На наш взгляд, компоненты названных здесь словосочетаний ассоциативно, значит, содержательно (в данном случае речь идёт об их положительной знаковой семантической корреляции) близки друг другу. Их совместное контекстуальное употребление в речи, как можно предположить, изначально не воспринималось – в отличие от современных носителей языка – как метафора.

Примечательно, что понятие «радость» и понятие «светлый» в культуре, по крайней мере, как минимум европейской, позитивно оценочны. Учёными эмоция радости отнесена к классу положительных переживаний (Додонов 1978; Лук 1982), а понятие «светлость», соответственно, к группе «приятных» цветов (Брагина 1972, с. 83-85; Миронов 1989, с. 13-14; Lauffer 1948). Г.Д. Гачев, анализировавший на примере речевых образов особенности менталитета русских, отмечает для их культуры психологическую важность объектов физического мира, имеющих белый цвет: «Высшими русскими символами является <...> то, что светится и летуче» (Гачев 1988, с. 286. – Курсив наш. – Н.К.).

Употребляемые сегодня на уровне клише анализируемые сочетания слов есть результат когнитивной деятельности мифолого-религиозной языковой личности. Устойчивые фразы типа «светлое воскресение», «светлые дни» интерпретируются в нашей христианской культуре как нечто святое, благородное, чистое. Здесь же можно вспомнить символическое значение у данного слова применительно к концепту «небо» (место рая), к соматическому концепту «голова» (седалище интеллекта) – «светлый ум», «светлая голова», heller Kopf и др., с одной стороны, а с другой – символику противоположного обсуждаемой лексеме понятия тёмного, чёрного («тёмные дела», «тёмный человек», schwarzer Mann, schwarze Gedanken, schwarze Seele и т.п.).

С культурологической точки зрения не менее любопытен факт положительной коннотации белого цвета и, соответственно, отрицательной коннотации чёрного цвета в других этносах. Так, белый цвет в арабском языке, как установила В.С. Морозова, связан с понятиями доброты, благости: Qualb `abyad - доброе (белое) сердце, habar `abyard - «благая весть, добрая, хорошая новость, al-yad al-bayda`- «благодеяние (букв. «белая рука»), в то время как чёрный цвет «используется для обозначения понятий «тёмный», «мрачный» (`aswad al-wajh «мрачный лицом»), а также для обозначения крайней степени отрицательных эмоций и состояний: haqd `aswad «жгучая ненависть», `aswad al-qalb - «злой» (букв. «чёрный сердцем») (Морозова 1999, с. 300–301).

Обнаружение семантической корреспонденции в содержании понятий радости и светлости на уровне их использования в речи представляет собой результат ассоциативной деятельности человека. Экспериментальным путём наукой установлено, что цвета, относящиеся к светлому спектру, оказывают исключительно положительное психолого-физиологическое воздействие на человеческий организм. Заметим, что ассоциативность есть онтологическое свойство любого типа мышления, в том числе и архаичного. Возникает вопрос: как можно исследовать человеческое мышление, сознание прежних эпох, цивилизаций, культур?

В этой связи необходимо вспомнить заслуживающие внимания некоторые полученные экспериментальным путём научные данные. Ряд исследователей, в основном экспериментальных психологов, ставящих перед собой задачу сопоставительного изучения сознания в диахронии, высказывают мнение о необходимости его исследования на разновозрастных «объектах». Исходя из концепции эволюции культуры, предполагается, что сознание современного ребёнка по своей сути есть сознание взрослого примитивного человека. Следовательно, экспериментальное изучение мыслительных действий детей может предоставить нам информацию об особенностях «взрослого» мышления примитивного человека.

Так, в результате проведённых многочисленных экспериментов, направленных на определение у американских детей в возрасте до 4-х лет системы предпочтений при классификации ими объектов действительности, выяснилось, что цвет является самым важным селекционным критерием. Функциональные свойства предметов равно как и их форма оказываются не релевантными, в то время как для взрослых современных людей цвет при классификации физических фрагментов мира оказывается не значимым. Более того, экспериментально было выявлено, что в африканской (нигерийской и замбийской) культуре, уступающей европейской в плане её «рационализации» и «интеллектуализации» (в веберовском понимании), предпочтение цвета форме и функции предмета актуально и для значительной части взрослого населения (см. подробнее: Коул, Скрибнер 1977, с. 115– 116).

Вербальное поведение средневекового (=мистико-религиозного) человека, концептуально стоящего на плечах своего предка, человека мифологического, идеологично. Его глубоко религиозные представления и понятия по своему характеру архетипически. Отсюда берут своё начало многочисленные устойчивые высказывания, воспринимаемые сегодня как метафоры, оценивающие те/иные фрагменты мира. Радость характеризуется такими архетипическими свойствами, как стремление подняться вверх, возвыситься (ср.: vor Freude hochspringen, «прыгать от радости, от счастья», himmlische Freude, himmlisches Glueck; «быть от радости, счастья на седьмом небе» и т.п.). Психолого-культурная значимость архетипа «огонь» эксплицируется соответствующими употреблениями слова радость – brennende, gluehende Freude, vor Freude strahlen, die Freude flackert auf; «загореться радостью», «сиять от радости», «луч радости», «огонь радости» и т.п. Релевантен в этом отношении также и архетип воды – Woge von Freude, die Freude durchstroemte j-n; «море радости», «волна радости» и т.д.

Безусловно, оценочные характеристики эмоциональных состояний не сводятся, как показывает лингвистический материал, к феномену цвета: помимо визуального способа освоения мира существуют и другие «методы» его квалификации, напр., вкусовые. Давно закрепившимися словосочетаниями можно считать «сладкую радость», suesse Freude, «горькое горе», bittere Trauer и т.п. На их лингвокультурологическом анализе мы подробно остановимся при обсуждении концептуализации эмоций более хронологически «продвинутой» к современности наивной картине мира, что объясняется спецификой собранного филологического материала.

В заключение же данного параграфа отметим, что важнейшей компонентой средневековой наивной, по своей сути, мифолого-религиозной картины мира являлся теоцентризм. Условно мифолого-религиозное сознание можно классифицировать на два его основных типа: ранне- и, соответственно, позднесредневековой. Для раннесредневекового сознания доминирующими были различного рода многочисленные фобии, а для его «позднего» варианта, как показывают результаты работ историков (Гуревич 1972; Гуревич 1989; Kuesters 1993, S. 307-317 и др.), при сохранении эмоциональных настроений страха, тоски, аскетизма была в определённой степени свойственна более жизнеутверждающая форма человеческого бытия.

Для эпохи Средневековья была актуальной содержательно опиравшаяся на мир мифов, языческих представлений человека того времени теоцентрическая модель мира. Её признают важнейшей отличительной чертой Средневековья. Прежний наивный миф всё более адаптируется таким социальным институтом, как церковь, подчиняющей средневековое сознание определённым жестким этическим нормам поведения. Сущность религиозной этики той далёкой эпохи заключается в привитии человеку чувства смирения, аскетического образа жизни, понимания необходимости отказа от мирских удовольствий и радостей в силу их греховности.

Трансплантируемые церковью культурные паттерны в сознание средневекового человека нельзя рассматривать как единственно реально существующие модели поведения и мышления, свойственные той эпохе. Исторический материал (см., напр., Гуревич 1989; Boehme 1993, S. 275-285; Boehme 1993a, S. 302–306; Kuesters 1993, S. 307-317) позволяет думать, что рассматриваемый исторический отрезок времени не был на самом деле выкрашен исключительно в темные, мрачные краски. Эмоция радости, в том числе и мирской (не только религиозной), – актуальный позитивный концепт, имевший, несмотря на его подавление и приглушение, «своё» место в культуре средних веков.

1.2.3. Эмоциональный концепт Trauer - «печаль»

Базисная негативная эмоция печаль по своей природе наиболее тесно связана с такими эмоциями, как разочарование, горе, стыд, страх. Как и другие выше обсуждённые эмоции она универсальна. Её переживание свойственно любому человеку вне зависимости от его этнической принадлежности, религии, в целом места и времени проживания (Изард 1999, с. 197–209). Это, естественно, не даёт основания думать, что печаль константна. Причины, вызывающие её переживание, её как вербальное, так и не вербальное оформление, характеристики этой эмоции могут различаться на разных исторических отрезках времени. Печаль может быть этноспецифической. В качестве иллюстрации высказанного утверждения, например, можно привести различия в поведении европейцев и японцев при речевом и мимическом оформлении эмоции печали. Во многих восточных и восточно-азиатских культурах – в отличие от культуры европейской – эту эмоцию на публике принято скрывать, дабы своим поведением не расстраивать окружающих.

К. Изард, ссылаясь на результаты проведённого психологом Дж. Блоком исследования, целью которого было установление связи между печалью (горем) и чувством вины, пишет о том, что «в американской выборке эти два феномена коррелируют между собой, тогда как в норвежской выборке они ортогональны» (Изард 1999, с. 214). Таким образом, можно сделать вывод об определённой социокультурной детерминации эмоций, в данном случае эмоции печали.

Древний человек, как явствует из мифологии, противопоставлял эмоции печали и радости, исходя при этом из их «знаковости». Радость положительна, желательна для переживания, а печаль, наоборот, отрицательна. Древне- и средневековое сознание, истолковывающее мир с позиции потусторонних сил, приписывало роль «распределителя» этих эмоций богу. Так, у Зевса было два сосуда, две бочки с печалью и радостью. Зевс мог конкретному человеку ниспослать либо положительную, либо отрицательную эмоцию в зависимости от его поведения. Примечательно, что этот мифический сюжет, как утверждают учёные, находил многократное отражение и в средневековой литературе (см.: Boehme 1993a, S. 303-304).

В средние века эмоция печали в устах церкви имела яркую оценочную характеристику. Так, немецкий историк У. Кюстерс считает, что данное понятие именно в ранее средневековье входит в «список пороков» человека. Часто и продолжительно предаваться печали, горю, согласно церковным канонам, было грешным делом. Человек печалится в том случае, если с ним нет бога, если он удалён от Всевышнего (Gottesferne). Избавиться от печали (Trauerbewaeltigung) можно только с помощью бога (Kuesters 1993, S. 308–309).

В научной литературе отмечается, что экспрессивное проявление печали равно как и радости средневековым человеком церковью не одобрялось (Kuesters 1993, S. 308). Этот факт говорит, по нашему мнению, о негативном оценочном отношении священнослужителей того времени ко всякому яркому выражению, оформлению человеком сильных аффектов.

Согласно историческим источникам, в частности сохранившимся античным и арабским рукописям, эта эмоция связывалась с болезнью человека, понималась «как важный медицинский феномен» (als vordringlich medizinisches Phaenomen) (Kuesters 1993, S. 308). Этот факт согласуется с одной из версий толкования происхождения эмоции печали в немецком языке. Её появление датируется X веком (< trurag). По мнению этимолога В. Пфайфера (EW 1989, S. 1832), хронологически первичным у данного слова является значение «болезненный» (ср.: schmerzlich < Schmerz < *smer-\smel – «schwelen», «brennen», т.е. «болезненный»< боль< «распухать», «гореть»). Физическая же первооснова древневерхненемецкого слова trurag, по данным В. Пфайфера, подтверждается его генетической связью с древнеанглийской формой dreorig – «кровавый, болезненный, печальный» (EW 1989, S. 1832). Следует, правда, указать на существование у слова Trauer и второй версии толкования его происхождения. По Ф. Клуге и У. Претцелю (EW 1999, S. 833), его первичным значением (Trauer < truren, IX в.) нужно рассматривать «die Augen niederschlagen» (опустить глаза). Следовательно, в этом случае речь идёт о мимически выражаемом жесте скорби человека.

Анализируя в разделе 3.1. настоящей главы этимологические факты, в частности происхождение Trauer, мы, опираясь на теоретическое положение о высокой степени диффузности ранних языковых состояний, сделали предположение о том, что на определённом этапе своего языкового развития это слово не имело чётко оформленного средневековым сознанием смысла. Оно было содержательно расплывчато. Мы хотели бы сопоставить первые шаги жизни слова Trauer с его современными значениями, которые, как кажется, обнаруживают вполне чётко фиксируемую преемственность. Сегодня это слово употребляется в трёх значениях. В толковых словарях в качестве первого (основного) даётся обозначение эмоции; далее указывается значение «(официальное) время скорби по умершему» и затем фиксируется значение «траурная одежда» (DW 1989, S. 1552; WW 1975, S. 648).

Следует упомянуть релевантность такого лексикографического факта, как указание последовательности значений у того/иного слова. Первым называется наиболее актуальное для современного состояния языка значение. Ранее мы уже говорили о том, что первичность эмоционального значения у слова Trauer связана с двумя обстоятельствами. Во-первых, по мере социализации человека повышается роль значимости его внутреннего, психического мира, и, во-вторых, снижается значимость ритуальных поступков, ритуального поведения в целом в культуре. Современный мир по сравнению с его средневековым и мифологическим «вариантом» в значительной степени деритуализован, демифологизован.

Поступательное освоение человеком мира, его когнитивно-языковая деятельность психологически строится на архетипах. Наиболее явным свидетельством архетипности ЭК из группы эмоций Trauer служит слово Truebsal (< truobisal, XI в.), связанное с архетипом света. Из этимологических справочников известно, что это средневековое слово употреблялось вначале в значении «непрозрачность, темнота» (EW 1989, S.1851). Время же начала его употребления в собственно эмоциональном значении, к сожалению, не установлено.

В лингвокультурологическом смысле не менее интересна этимология слова Wehmut (XV в.), имевшего первоначально значение «боль», «гнев», а затем по происшествии определённого времени употреблявшегося в значении «глубокая печаль» (EW 1989, S. 1243). Данный лингвистический факт, вне всяких сомнений, согласуется с выводом психологов о содержательной связи гнева с печалью (Изард 1999, с. 252–254). В современном немецком языке Wehmut употребляется только как номинант эмоции – «лёгкая печаль» (DWB 1992, S. 1419. – Курсив наш. – Н.К.). Лингвистический факт наличия в современной семантике слова семы интенсивности свидетельствует, по нашему мнению, об известной языковой комбинаторике смыслов, о перераспределении сем в значениях синонимичных слов, обозначающих родственные концепты. Появление же в языке всё новых номинирующих их слов (в нашем случае номинативная активность психических переживаний) следует понимать как результат экстралингвистической необходимости в обозначении новых эмоциональных смыслов именно на уровне лексемной номинации, отражающей, как известно, наиболее релевантные для человека конкретного исторического времени понятия, психолого-культурные смыслы.

Хорошей иллюстрацией высказанного соображения может служить также история жизни немецкого слова Schwermut (первичная форма swoermuetic, XV в.), по своему содержанию максимально близкого Wehmut. Однако в отличие от последнего слово Schwermut приобретает дополнительный, противоположный признак, а именно признак интенсивности (ср. Schwermut – anhaltende tiefe Niedergeschlagenheit (DWB 1992, S. 1157. – Курсив наш. – Н.К.). Уместным здесь будет замечание о самом характере морфологии обсуждаемого слова, т.е. о его внутренней форме, мотивированности – schwer + Mut. Согласно этимологическим словарям (EW 1999, S. 833), первый компонент названной композиты schwer (первичная форма swari, VIII в.) имел в древневерхненемецком языке «физическое» значение; этой лексемой обозначались физические признаки предмета, а впоследствии они были перенесены на пространство психического мира (Blosen. – цит. по: EW 1999, S. 833). Второй компонент композиты – Mut (< muot, < общегерм. momai, VIII в.), по мнению германистов-этимологов (Wandruszka. – см.: EW 1999, S. 577), генетически связан с не физическими, а с духовными понятиями желания, душевного стремления. Эти лингвистические данные позволяют заключить, что осознаваемые человеком определённые желания, исполнение которых могло встречать объективные препятствия, вербализовались со временем структурно сложной лексемой Schwermut, имеющей, в нашем понимании, важное «психологическое» значение – «переживание тяжести (schwer) на душе человека». Этот частный вывод как будто бы положительно верифицируется средневековым значением слова Mut – Geist, Seele («дух», «душа»).

Происхождение в настоящее время стилистически маркированного (veralt. – устар.) номинанта эмоции Gram (XV в.) представляет собой также культурологический интерес. Его первоначальная форма gremi употребляется в нескольких диффузных значениях «досада, огорчение, гнев, малодушие» (EW 1989, S. 593). Этимологами указывается на его генетическую связь с общегерманским *grama, а также со словами, имеющими идентичную морфологическую структуру, других германских языков, напр., с древнеанглийским словом gram. С точки зрения этимологии и семантики оно было связано с другим немецким словом – Grimm, которое, как мы уже несколько выше отмечали, соотносится с индоевропейской формой *ghrem-, имеющей первичное значение «скрежетать, хрустеть зубами». По З. Блуму, здесь можно говорить о его генетической связи с греческой лексемой chromados «скрежет, хруст», а также с литовским глаголом grumzdeti «скрипеть зубами» и с готской формой grisgramon, употребляемой в том же значении. Известны также попытки некоторых учёных найти этимолого-семантические корреляции анализируемого слова с так называемыми звукоподражательными немецкими словами donnern («греметь») и poltern («падать с грохотом», «громыхать») (Blum. – цит. по: EW 1999, S. 333). В данном случае, как нам представляется, опять же актуально и справедливо замечание К. Изарда об онтологической соотнесённости эмоций печали и гнева (Изард 1999, с. 252–254). Умозаключение, к которому пришёл видный американский исследователь в результате проведения экспериментальной работы, оказывается не только психологически, но и вербально (этимолого-исторически) состоятельным.

Не столь полные этимологические данные, предлагаемые соответствующими русскоязычными словарными источниками, несколько затрудняют проведение опирающегося на лингвистические факты культурологического анализа ЭК русского языка. В нём относительно удовлетворительно представлена этимология печали, грусти и тоски.

Слово печаль (др.-русс. печаль), по М. Фасмеру (ЭС 1996, т. 3, с. 254) – дериват слова ïå÷à. Последнее имело употребление ещё до недавнего времени в некоторых русских диалектах в значении «забота, попечение». Слово ïå÷à, согласно И.И. Срезневскому, применялось в значении «ïîïå÷åíiå». «Ïå÷àëèòè – огорчать, печалить»; «ïå÷àëîâàíiå – забота, ïîïå÷åíiå»; «ïå÷àëîâàòèñà – 1) быть печальным, горевать, сокрушаться; 2) заботиться» (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 921). В древнерусском языке, таким образом, данное слово имело несколько значений: 1) îãîð÷åíiå; 2) горе; 3) забота; 4) неприязнь (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 923). Эти значения, выраженные аналогичной морфологической структурой, обнаруживаются также и в других славянских языках, напр., польск. piesza – «печаль», «опека», укр. и блр. печаль, ст.-слав. печаль, болг. печал – «скорбь, грусть» и др. (ЭС 1996, т. 3, с. 254).

Из приведённой здесь этимологической справки можно заключить, что современный номинант эмоции печаль генетически связан с понятиями попечения, заботы, что, как можно предположить, свидетельствует об их причинно-следственных отношениях. Не исключено, что проявление заботы о другом человеке психологически сопряжено с переживанием определённой эмоции. В пользу подобного рода трудно верифицируемых рассуждений говорит, вероятно, сохранившийся в русском языке глагол «печалиться, печаловаться о ком-либо», т.е. «заботиться о ком-либо» (ЭС 1996, т. 3, с. 254).

Происхождение слова печаль некоторые этимологи связывают с глаголом печь в значении «гореть» (Маковский 1980, с. 138). В данном случае актуальным становится корреспонденция обсуждаемой эмоции с архетипом огня.

Однако наиболее ценными с культурологической точки зрения нам представляются данные, зафиксированные И.И. Срезневским в «Словаре древнерусского языка». Примечательно, что И.И. Срезневский не только предлагается полный список значений у этого слова, но и приводятся многочисленные примеры его употребления. Приведём соответствующие иллюстрации использования данного слова в его эмоциональном значении: а) «Печаль ваша в радость áàäåòü»; б) «Àøòå ëè äà îñëàáúåòú ìúñëú îòú ì ò âú, àáèå íà÷úíåòú ïå÷àëü ïîÿàäàòè ñðäöå ÷àêîó»; в) «È ÿàêî îóçüðúñòà ïîïèíú его и отрок, (и) же ñëóæàøå ему, а своего äðàõëà и ïå÷àëèþ îáëèàíà ñóùà, çúëî ðàñïëàêàñòàñà»; г) «Что åñè ïîæèëú бес печали на ñâúòú семь, ìíîãú напасти ïðèèìú»; д) «Много печаль âú ñðöè ñâîåìü âèæþ» (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 923).

Анализ употреблений печали в эмоциональном значении позволяет сделать следующие выводы. Во-первых, эта эмоция мыслится как противопоставление радости (пример а). Во-вторых, чётко выражено «место обитания» печали – сердце (примеры б), в). В-третьих, указывается на сильное психологическое воздействие данной эмоции на человека; печаль угнетает, сжирает его сердце (примеры б), в). В-четвёртых, в одном из приведённых высказываний эксплицируется соматическая реакция человека на переживание печали – «ðàñïëàêàñòàñà» (пример в). Рассматриваемое слово, согласно И.И. Срезневскому, употреблялось также и в другом эмоциональном значении – печаль как неприязнь: «Пожаловали ïîïîâú è ÷åðöîâú è âñúõú áîäúëíûõú ëþäåè, äà ïðàâûìú ñðöåìú ìîëÿòú çà íàñú Áãà è çà íàøå ïëåìÿ áåçú печали» (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 923).

Диапазон значений слова печали не ограничен собственно эмоциями. Это слово в русском языке употреблялось в значении «забота»: а) «Îòàãîòúæòü ñðäöà ваша <...> ïå÷àëüìè æèòèèñêúìè»; б) «Она ïå÷àëü âåäåòü âú муку, а си печаль âåäåòü âú жизнь âú÷íóþ»; в) «Житие бес печали»; г) «Ìèðüñêúÿ печали» (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 923).

Слово грусть – славянского происхождения. С точки зрения деривационных возможностей оно чрезвычайно продуктивно во многих славянских языках – «погрустить» – русс.-цслав.– съгрустити ся «загрустить», сербохорв. стар. грустити – «тошнить», словен. grustiti «делать противным», grusti se mi «меня тошнит» (ср. также со словен. grust «отвращение»). По М. Фасмеру (ЭС 1996, т. 1, с. 464), эти слова генетически связаны с древним словом груда. По нашему мнению, культурологически небезынтересен приводимый автором этимологического словаря пример из словенского языка «skrb me grudi» («меня гнетёт забота)». Если следовать установленному психологической наукой закону ассоциаций, то можно, как кажется, увидеть связь между физическими объектами («груда») и фрагментом психологического мира («забота») – «забота = печаль давит тяжёлым грузом на человека».

В «Этимологическом словаре русского языка» (ЭС 1996, т. 1, с. 464) указывается на соотнесённость русского слова грусть со словами литовского man sirdis pa-grudo «я расчувствовался», grausme «предостережение», graudus «хрупкий; трогательный, скорбный», sugraudenti «опечалить» и древне-прусского происхождения en-graudesnan «сострадание». Совершенно очевидна трудность культурологического комментирования представленных здесь этимологических фактов. Вероятно, ЭК грусти становится фактом вербальной культуры благодаря его первичной «физической» объективации, из реально существующих предметов, обладающих и соответствующим образом познаваемых (напр., тактильно) определёнными свойствами) – ср.: семантико-этимологический ряд «хрупкий» – «трогательный» – «скорбный».

Анализ этимологии слова тоска (др.-русс. òúñêà – «стеснение»; «горе», «печаль»; «беспокойство», «волнение») позволяет вести речь о его генетической корреляции со словами некоторых славянских языков (ср.: блр. тоскнiц – «тосковать, печалиться», цслав. ñúòúñíæòè, чеш. teskny «боязливый», tesklivy «пугливый, тоскливый») (ЭС 1996, т. 4, с. 88). При этом нельзя не обратить внимания на значение чешского слова teskny «боязливый», что можно рассматривать как вербальную иллюстрацию отмечаемой психологами (см., напр., Tomkins 1963) тесной природной связи между печалью и страхом.

1.2.4. Эмоциональный концепт Zorn - «гнев»

С точки зрения генезиса, как показывает анализ специальных работ (напр., Изард 1999), гнев признаётся врождённым свойством человеческого организма. Он жизненно необходим человеку. Так, при его феноменологической характеристике известный американский психолог, сторонник теории дифференциальных эмоций, К. Изард пишет: «Эмоция гнева сыграла безусловно важную роль в преодолении жизненных препятствий<...>, она имела важное значение для выживания человека как вида» (Изард 1999, с. 254. – Курсив наш. – Н.К.). Действительно любому из нас хорошо знакомы жизненные агрессивные ситуации, когда мы благодаря переживанию данной эмоции справляемся со страхом, сковывающим наши реальные и вербальные поступки, когда мы способны себя морально и физически защитить от исходящей/мнимой угрозы.

Дата добавления: 2015-07-02