Н. А. Красавский 38 страница

Психологическая наука утверждает, что эмоция гнева является одним из главных компонентов структурно и содержательно более сложного психического феномена – так называемой «триады враждебности». В эту триаду входят также презрение и отвращение (Изард 1999, с. 265–266). «Правильность» предложенной учёными триады подтверждают, как кажется, и слова поэта, интуитивно чувствующего генетическую и функциональную связь её слагаемых: «Презренье созревает гневом...» (А. Блок). Эмоция гнева структурно сложна; она – комплекс переживаний человека.

Признавая за гневом такое его функциональное свойство, как врождённость, не следует думать, что эта эмоция есть исключительно константный феномен. Как и всякая из анализируемых базовых эмоций гнев концептуализируется культурой этноса, в котором он «живёт». Эта эмоция в силу своей ярко выраженной соматики наиболее подвержена влиянию культуры, эволюционно развивающейся и вырабатывающей определённые этические нормы поведения того/иного сообщества, предписывающей его члену алгоритм реальных и вербальных поступков. Известно, что в современных культурах, в частности в европейских, социум порицает как речевую, так и соматическую экспликацию гнева человеком. «Эмоции, в особенности отрицательные, следует скрывать», «стыдно не уметь себя публично сдерживать» – такова суть нынешнего этикета. Понятно, что такие правила хорошего тона есть продукт развития культуры, результат социализации человека. Среднестатистический средневековой человек, не говоря уже о человеке примитивном, поступки которого во многом напоминали поведенческие реакции животных, не был отягощён этическими правилами.

В средние века проявление эмоции гнева свидетельствовало о физической силе, мужестве человека, его способности совершать отважные, граничащие с риском жизни действия. Психологи высказывают мнение о том (Изард 1999, с. 263-264), что исходящая от человека, в особенности мужчины, агрессия, важнейшей компонентой которой является гнев, мотивирована его сексуальными потребностями. Сексуальная агрессивность мыслилась примитивным и средневековым человеком как мужество. Вероятно, эта «идея-реликт» сохраняется и в сегодняшних культурах, если судить по многочисленным нынешним жизненным сюжетам.

Выражение человеком гнева, по данным экспериментальной психологии и медицины, есть необходимое условие сохранения его психического здоровья. Постоянное, тотальное подавление данной эмоции, генетически заложенной в человеке, а значит, ему биологически необходимой, чревато саморазрушением его здоровья. В данном случае мы имеем дело с общественной ситуацией конфликтного характера – несоответствием результатов культурного эволюционизма и эволюционизма биологического.

Анализ культурных фактов, относящихся ко времени мифологического толкования мира, позволяет нам увидеть рождение и дальнейшее функционирование эмоции гнева.

Одной из прямых номинаций этой эмоции в немецком языке является слово Wut. Согласно этимологическим данным (EW 1989, S. 1999), это слово (IX в.) изначально употреблялось не только в немецком, но и во многих индоевропейских языках в значении «вызванное нечеловеческими силами (демонами, богами) состояние потери человеком контроля над собой, его сильное эмоциональное возбуждение; безумие, необузданное возбуждение». Следовательно, можно заключить, что неуравновешенное состояние, в целом поведение человека (средневекового) объяснялось действиями сверхъестественных сил. Интересно, что само слово Wut, как мы отмечали в начале главы III, этимологически корреспондировало с именем всемогущего бога Wotan (буквально значит «вдохновляющий, побуждающий к действиям» (EW 1999, S. 900). Древний бог Wot/(d)an олицетворял собой природные силы, силы такого стихийного явления, как буря. Занимательно, что древние германцы, если верить историко-этнографическому материалу Х. Дизнера, его очень боялись (Diesner. – цит. по: Осипова 1990, с. 153). Ещё раз укажем на связь хронологии развития мира: буря – это современный символ бешенства, гнева в европейской культуре (Силецкий 1990, с. 439-440). Этот вербализованный факт культуры можно толковать как реликтовый феномен, явление, пронёсшее через толщу эпох релевантный для человеческой натуры психолого-социальный смысл. Его первичные мифолого-религиозные свойства по-прежнему живы в семантике современного языка.

Слово Grimm (IX в.), выражающее концепт, родственный рассмотренному выше Wut, в современном немецком языке стилистически маркировано. Оно вышло из активного речевого употребления. Несмотря на то, что его происхождение в отличие от выше рассмотренного слова непосредственно не коррелирует с мифолого-религиозными фактами, мы считаем необходимым указать на некоторые особенные черты его этимологического «портрета». Здесь, безусловно, достойны пристального внимания два обстоятельства зарождения знака, оязыковляющего этот ЭК. Во-первых, эксплицируемое им слово, имеющее в IX веке форму zano gigrimm («скрежетать зубами»), обнаруживает поразительно очевидную вербальную связь соматики и психики в мифолого-религиозной картине мира, фрагменты которой, как можно заметить, перекочевали в Новое время, расположившись на карте и современной языковой картины мира. Общеизвестно, что гнев в любой культуре выражается оскалом и часто стискиванием или даже скрежетом зубов. Во-вторых, не менее интересный факт для культуролога может представлять трансформация (если быть точнее – расширение) семантики слова Grimm в нововерхненемецком языке. Это слово (форма grimmi/(n) теперь начинает употребляться в значении «жестокость, дикость, бешенство». Налицо диффузность семантики данного слова и, что в нашем случае культурологически ценно, смешивание свойств человеческого характера («жестокость») и эмоционального состояния, эмоциональной реакции.

Этимологический анализ позволяет заметить сходство в развитии базисного концепта Zorn (IX в.) и концепта Grimm. Изначально слово Zorn было широкозначным: древневерхненемецкая форма zorn (Erbitterung, Wut, Entruestung) – «огорчение, бешенство, возмущение», средневерхненемецкая форма zorn (ploetzlich entstandener Unwille, Heftigkeit, Wut, Zank, Streit) – «внезапно возникшее недовольство, порывистость (горячность), бешенство, ссора, спор» (EW 1989, S. 2032). Как мы уже отмечали, диффузность его семантики ещё более очевидна в средневерхненемецком языке (ср., с одной стороны, номинанты эмоций Unwille, Wut, а с другой – «эмоциональные» факты, их провоцирующие, либо ими же провоцируемые – Zank, Streit («ссора»). Представляется, что здесь речь идёт о недостаточно чёткой вербализации средневековым языковым сознанием родственных явлений – самих эмоций и сопровождающих их эмоциогенных ситуаций общения. В пользу подобного предположения, возможно, говорит и тот факт, что время появления в немецком языке слова Zank («ссора») – XIV век. По всей видимости, в средние века слово zorn употреблялось в разных значениях, в том числе и в значении «ссора». Понятие же «ссоры» выражается впоследствии лексемой Zank в относительно позднее время.

Слово Zorn, согласно этимологическим данным, генетически родственно многим словам других германских языков: др.-англ. torn со значением/значениями «грусть, тоска, страдание; чужбина» (EW 1989, S. 2032); др.-ирл. drenn в значении «ссора» (EW 1999, S. 915). Установлено, что все приведённые здесь слова происходят от общего индогерманского корня *der-, употребляемого в значении «раскалывать» (ср. немецкий глагол zerren («рвать с силой») и zuernen («злиться, сердиться») (EW 1999, S. 915). Следует также отметить чётко выраженную семантику агрессии у слова Zorn: ср. имена прилагательные в ср.-верх.-нем. zorn, др.-сакс. torn, имеющие значения «горький, жестокий» (EW 1999, S. 915).

Этимологии немецких слов Zorn и Grimm обнаруживают ценный культурологический факт, суть которого заключается в следующем. По своему происхождению номинанты эмоций Grimm (гнев) и Gram (печаль) родственны (EW 1999, S. 338). Слово Zorn имело в свою очередь употребление в значении «Grimm, Kummer, Leid, Elend» («грусть, тоска, страдание; чужбина») (EW 1989, S. 2032). Происхождение всех этих слов, определённая общность их первичной семантики корреспондирует с мнением психолога К. Изарда, высказывавшегося за признание онтологической родственности понятий гнева и печали (Изард 1999, с. 252–254).

Менее информативным для предпринимаемого лингвокультурологического анализа оказывается русскоязычный материал. У слова гнев (др.-русс. ãíåâú), имеющего общеславянское происхождение, есть 2 версии толкования. В соответствии с первой из них оно происходит от слов гниль, гной, а согласно второй – от слова гореть (ЭС 1996, т. 1, с. 420). Если исходить из тезиса «онтогенез повторяет филогенез», то более правдоподобна вторая версия объяснения этимологии слова гнев. В качестве аргументов здесь выступают многочисленные «огненные» метафоры, описывающие свойства указанного ЭК (см. Красавский 1998, с. 96-104).

И.И. Срезневский предлагает следующие (вероятно, наиболее типичные для того времени) употребления данного слова: а) «Êúòî ñúêàçà âàìú áúæàòè îòú ãðàäæùààãî ãíúâà»; б) «ãíúâú и ÿðîñòú»; в) «Ãíúâú Áæèè áúi: ïðèäîøà Ïîëîâöè»; г) «Àæå áîóäúòü âàäöú или ìàñòåðîâè... ãíúâú (если владыка áóäåòú ãíúâàòüñÿ») (Срезневский 1989, т. 1, ч. 1, с. 527).

Дадим краткий комментарий этим, с нашей точки зрения, культурологически нагруженным высказываниям. Во-первых, для них характерна религиозная окрашенность (примеры в) и г); во-вторых, здесь как и в ранее рассмотренных случаях (напр., концепт страх) типичным оказывается соупотребление слов, обозначающих родственные эмоции гнева и ярости (пример б); в-третьих, в одной из словарных иллюстраций ярко выражена поведенческая реакция человека, пытавшегося укрыться от гнева бегством (пример а).

Теперь рассмотрим номинант эмоции негодование. Согласно И.И. Срезневскому, это слово изначально употреблялось в двух значениях: как «непристойность» (а) «Стая îñêâåðíèñòå âñè íåãîäîâàíüè») и как «неудовольствие» (б) «Âåëièì íåãîäîâàíiåìú íà÷íóòú íåãîäîâàòè» (Срезневский 1989, т. 2, ч. 2, с. 372). В данном случае налицо связь объектов собственно эмоционального и более широкого психологического («негодование» =»осквернение»). Легко заметить типичную ситуацию переноса наименования с человеческого поступка, оцениваемого как нарушение моральных, религиозных установок общества, на переживание соответствующей эмоции (пример а). Не менее интересен, на наш взгляд, пример б), показывающий нам тавтологию, применение которой, возможно, объясняется, выражаясь терминологией коммуникативной лингвистики, исключительно прагматико-эмоциональными интенциями говорящих («íåãîäîâàíiåìú íà÷íóòú íåãîäîâàòè»). Следует заметить, что аналогичные языковые употребления имеют место и в современном языке – «любить пламенной любовью», «ненавидеть лютой ненавистью» и т.п. Причина их прежнего использования вопреки риторическим нормам лежит, скорее всего, в плоскости психологического знания: коммуникативное намерение продуцента речи максимально выразить свои переживания и/или соответствующим образом воздействовать на собеседника/читателя.

Другой, родственный рассмотренным здесь словам, номинант ярость также славянского происхождения (< «ярый»; jaрити се – «горячится», словен. jarFn – «яростный, энергичный, сильный») (ЭС 1996, т. 4, с. 562). Поскольку этим словом первоначально обозначались объекты физического мира и их качества, свойства (ср. сербохор. japa – «жар от печи», др-чеш. jarobjuny – «горячий»; славянское прилагательное «ярый», употребляемое в значении «яркий, сверкающий») (ЭС 1996, т. 4, с. 562. – Курсив наш. – Н.К.), то можно предположить как и в случае с гневом его корреспонденцию с таким архетипом, как «огонь» и его «производными» – «сверкание», «блеск» (напр., Hoellenflammen tiefen Zornes, der Zorn flackerte auf, «гнев разгорался в нём» и т.п.).

По данным В.В. Иванова и В.Н. Топорова, русское слово ярость (< праславян. корень яр-) связано с именем балто-славянского бога Яровита (или Ярила), символизирующего собой весну, плодородие, хороший урожай (Иванов, Топоров 1965, с. 120–123. – цит. по: Юдин 1999, с. 68).

Мифические и религиозные представления человека о его наказании за грехи высшим судом в лице бога, отражены в языке – Gotteszorn, «божий гнев». Характерно, что гнев, исходящий от всевышнего, всегда справедливый, правильный. Об этом свидетельствуют оценочные предикаты языка – im heiligen Zorne Gottes, «святой гнев» и др.

Данная эмоция, переживание которой человеком влечёт за собой негативные соматические и психические последствия, коррелирует часто на вербальном уровне с отрицательными цветообозначениями (unterm Dunkel des Zornes, «чёрный»). Такая его характеристика, как интенсивность переживания, может нередко выражаться дериватами самих же номинантов эмоций – «страшный гнев», schrecklicher Zorn и т.д.

Выводы

Применение комплексных методик при изучении вопроса концептуализации эмоций в немецкой и русской культурах, на наш взгляд, себя оправдывает. Удовлетворительное описание культурных концептов, в нашем случае эмоциональных, необходимо предполагает использование как экстралингвистических данных (психология, философия, этнография, этнология, социология, история, культуроведение; см.: Гуревич 1972; Гуревич 1989; Изард 1999; Юнг 1996, Boehme 1993, S. 275-285; Dinzelbacher 1993a, S. 285-294; Kuester 1993, S. 307-317; Tomkins 1963), так и собственно филологических фактов (этимология, словарные дефиниции, языковые употребления соответствующих слов; см.: Веселовский 1997, с. 85-112; Маковский 1980; Маковский 1992; Мечковская 1998; Морозова 1999, с. 300–304; Феоктистова, Лемберская 1981, с. 78-85).

Для эпохи Средневековья характерен ярко выраженный теоцентрический подход к толкованию мира, о чём свидетельствуют как многочисленные исторические, так и не менее репрезентативные лингвистические факты. В ходе исследования мы обнаружили наличие религиозной компоненты в семантике целого ряда слов и словосочетаний. Христианская идеологизация языка образца средних веков – важнейшее культурно-историческое событие нашей цивилизации, предопределившее её магистральные пути развития в дальнейшем. Язык – главная компонента культуры, всё более и более идеологизируется в средние века. Нам, носителям современной культуры, пользователям современного, во многом лишённого изначальной образности и «чистоты» языка, языка утратившего первичные эмоциональные образы, «забывшего» своё первозданное состояние, нелегко понять средневековое отношение человека к данному феномену.

Язык есть символ, и для мифолого-религиозного человека он не простая условность. В средние века он, как пишет А.Я. Гуревич, «...обладает огромным значением и исполнен глубочайшего смысла; <...> символичны не отдельные акты или предметы: весь посюсторонний мир есть не что иное, как символ мира потустороннего; поэтому любая вещь обладает двойным или множественным смыслом наряду с практическим применением она имеет применение символическое» (Гуревич 1972, с. 265–266).

Существующие в сознании понятия преломляются через христианские догмы и при этом непременно приобретают оценочные характеристики. Средневековая культура есть, прежде всего, социальная, оценочно квалифицирующая факты мира система. Она – чувственно-эмоциональна. Средневековое мироощущение подчинено социально-этическим идеалам христианства, эмоциональное влияние которых на человека той эпохи трудно переоценить. Оно выражается в универсальной нормативности поведения и мышления средневековых людей. При этом следует указать на всё возрастающую роль церкви как социального института.

Роль религии трудно переоценить для становления человеческой культуры. Сопоставляя древний мир с миром христианским, многие исследователи указывают, что подлинная коллективная культура в действительности возникла благодаря христианству. «Античный мир покровительствовал одному высшему классу, поощряя в нём индивидуальное развитие ценою подавления большинства простого народа (илотов, рабов): последующая же христианская среда достигла коллективной культуры благодаря тому же процессу, но по возможности перемещая его в психологическую сферу самого индивида», – отмечает К.Г. Юнг (Юнг 1996, с. 108).

Формируемая церковью «средневековая модель мира» естественным образом опиралась на ранее возникшие языческие представления человека того времени. При этом наивное мифическое сознание «разбавляется» новыми культурными смыслами, исходящими от церкви. Сущность же религиозной этики той далёкой эпохи, если быть предельно кратким, можно сформулировать следующим образом: жёсткое привитие человеку чувства смирения, вины, распространение и популяризация ведения аскетического образа жизни, объяснение необходимости отказа от мирских удовольствий и радостей в силу их греховности, неугодности Всевышнему.

Представленный здесь в общих чертах средневековой «портрет» человека содержит определённым образом иерархически выстроенные культурные смыслы. Последние выражены в моделях человеческого поведения и языкового мышления. Знаковость культуры, в том числе и, возможно преимущественно, её вербальная форма, её вербальный способ существования, – благодатная почва для исследователя.

ЭК страха, радости, гнева и печали мы рассматриваем в силу их физиолого-психологической релевантности для человека как главные культурные паттерны, выступающие в регуляторной функции. Данные концепты есть динамический феномен. Его трансформации в ходе культурно-исторического процесса безусловны, подтверждением чего может служить этнографический, исторический и лингвистический материал. Факторы, определяющие сам вектор движения культурных эмоциональных смыслов, различны как по своему происхождению и характеру, так и по степени своей значимости. Релевантность культурных факторов зависит, в том числе, и от особенностей исторической эпохи их существования.

Так, для Средневековья, как повествует историческая наука, чрезвычайно актуальными были «фобиокультурные» смыслы. Их психолого-культурная релевантность для средневекового сознания объясняется, главным образом, двумя взаимосвязанными факторами. С одной стороны, «нерасколдованностью мира» (термин М. Вебера – Nichtentzauberung der Welt), мучительными попытками его толкования, а с другой – фобио ориентированной деятельностью церкви, призывающей человека к смирению, аскезе и т.п. Эмоции страха пронизывает средневековую культуру. Генетически заложенный в человека, страх активно и успешно культивируется данным социальным институтом. Доказательством данного тезиса служат многочисленные языковые факты:«Ñòðàõú Áîæèé = ñòðàõú ãîñïúäíü», «ñòðàõú Áæèè èìúèòå âúøå всего», «Ìîëàùàó ìè ñà âú öðêâè, áûòè ìè âú óæàñú», Gottesferne) и т.п. Эмоциям, входящим в понятийное поле страха, средневековым сознанием приписывались такие свойства, как активизация, либо, наоборот, блокирование человеческих действий, уподобление эмоций кипящей воде и т.п. Вероятно, в данном случае речь идёт о прямом, буквальном понимании средневековым человеком действий эмоций, сохранившимся и по сей день в современных языках, но уже интерпретируемых их носителями как метафоры (ср. «Боязнь и òðåïåòú ïðèäå»).

Семантика членов синонимического ряда страх (см., напр., ужас) диффузна и широкозначна, что определяется, по нашему мнению, дефицитом слов и недостаточно глубокими эвристическими возможностями средневекового человека.

Эмоции, по мнению психологов (Додонов 1978; Изард 1999; Лук 1982 и мн. др.), классифицируются на положительные и отрицательные. Критерием их «знаковости» служит психосоматика. Это положение, верифицируемое на примере речевого употребления обозначений эмоций, лингвистически подтверждается. Так, номинации эмоции страха и его «дериватов» (Schrecken, Scheue, ужас, боязнь и т.п.) соотносятся со словами, семантика/ассоциативный потенциал которых отрицательно окрашен (напр., hoellische Angst, heiliger Zorn, «светлая радость», «райское наслаждение» и др.). Оценочные предикаты – очевидное свидетельство христианизации языка чувственно-эмоционального Средневековья.

Эмоция печаль, как известно из медицинской и психологической наук, болезненно переживаемая человеком на психосоматическом уровне, обнаруживает свою отрицательную направленность. Согласно древним рукописям, её ощущение связывалось с физиологической болезнью человека. Об этом говорит и приведённая выше этимология немецкого слова Trauer (см. EW 1989, S. 1832). Переживание этой отрицательной, наносящей вред здоровью человека эмоции в средние века объясняется церковью как наказание людей за их удалённость от бога (ср. Gottesferne – beglueckende Gottesnaehe).

Анализ употреблений печали как номинанта эмоции (в особенности в русском языке) иллюстрирует знание мифолого-религиозным человеком как её «места обитания» (сердце), так и высокой степени её психологического воздействия на его состояние.

Эмоция гнева, являющаяся важнейшим мотивом человеческих поступков, как и выше отмеченные базисные эмоции, универсальна, т.е. внетемпоральна и внелокальна. Для системы моральных ценностей средневекового человека было свойственно понимание божьего гнева (Zorn des Gottes): всевышний гневен, если человек совершает не угодный ему поступок. В то же время священнослужителями порицалось гневное поведение мирян равно как и их вербальные и невербальные экспликации радости, счастья и печали (Kuesters 1993, S. 308-309). Божий гнев выражался в природных стихиях. Такое, например, явление, как буря, считалась формой экспликации недовольства, гнева бога. Не случайно поэтому, что в современной культуре она – символ бешенства. Этот пример иллюстрирует мифолого-религиозные средневековые представления человека в сегодняшней символике.

Известное философское положение о дуализме мышления, в том числе и оценочного, в высшей степени актуально и для средних веков. Эмоция радости всё более концептуализируется во времена позднего Средневековья, несмотря на сохранение актуальности человеческих фобионастроений (см.: Гуревич 1989; Boehme 1993, S. 275-285; Kuesters 1993, S. 307-317).

Анализ соответствующего языкового материала позволяет нам говорить о сформировавшемся понимании у средневекового человека лёгкости переходов одних эмоциональных состояний в другие. Здесь же заметим, что, несмотря на строгость моральных предписаний церкви, ратующей за аскетический образ жизни, идея стремления человека к переживанию этой эмоции была актуальной.

Этимология и древние употребления слов радость и, в особенности, отрада иллюстрируют наличие в них чётко оформленной идеологической (религиозной) компоненты («отрада» – это прощение человека господом). Этот лингвистический факт, равно как и некоторые другие нами выше названные, позволяет увидеть корреспонденции между самыми различными фрагментами мира – физического и психологического (или эмоционального) и др.

Составляющие синонимической пары радости по своей характеристике положительно окрашены. Позитивность семантики/ассоциативного потенциала слова, обозначающего, в частности сам базисный концепт, видна в сочетаемостных возможностях соответствующего языкового знака. Радость ассоциируется с понятиями светлости, святости, чистоты, о чём свидетельствуют многочисленные лингвистические факты. Этот ЭК противопоставляется по своей оценочной характеристике концепту печали, обладающему, как следует из лингвистического материала, иными аксиологическими свойствами.

Ассоциативно-образную основу наивной концептуализации мира, являющейся способом его освоения, формируют архетипы. Архетипы как первичные эмоциональные образы, живущие в нашем языковом сознании, создают языковую картину мира. Языковая картина мира, продукт распредмечивания действительности, суть иерархически ценностно выстроенной вербализованной понятийной системы, базирующейся на человеческих представлениях (гештальтах) о мире. Формированию понятия, концепта предшествует эмоционально-когнитивная деятельность «наивного» человека, принципиально опирающегося при этом на «первичную» природу, на физические объекты мира.

Лингвокультурологический анализ вербализованных эмоций, ЭК, легко «вписывается» в архетипическую концепцию К.Г. Юнга и его учеников (Юнг 1996; Jaffe 1971 и др.). Языковые знаки, обозначающие эмоции, подчинены архетипическим законам. Смена картин мира, вызванная в целом общественным развитием и, в частности, социализация эмоций иллюстрирует нам их архетипический характер, что доказывается соответствующим анализом ЭК в современной языковой картине мира.

1.3. Концептуализация эмоций в современной наивной и научной картинах мира

1.3.1.Определение понятий наивной и научной картин мира

Всякому исследователю известны трудности диахронического членения «жизни» объекта его изучения. Последний представляет собой определённой фрагмент глобальной социально-культурной системы, которая развивается принципиально исторически – в конкретное время и в конкретном пространстве. Аксиоматично, более того, как кажется, сегодня даже тривиально утверждение о том, что глубокое научное исследование той/иной проблемы предполагает обращение учёного к филогенетическому этапу формирования того/иного «кусочка» распредмечиваемой человеком объективной/субъективной действительности, иными словами, к истории становления формирующих её компонентов. Качественное, продуктивное описание социальных феноменов в динамической плоскости необходимо предполагает создание периодизации их «биографии», без которой становится проблематичным всякое диахронически сопоставительное и сравнительное изучение объектов мира. Кажется, хорошим примером здесь могли бы служить (служат ли в действительности?) такие общественные науки, как история и историография. Вместе с тем, однако, мы знаем самые различные подходы к периодизации истории человечества (ср., к примеру, традиционную периодизацию учёными, в особенности советской эпохи, отечественной истории с её социологически ориентированной периодизацией В.О. Ключевского). Многовариантность периодизации одних и тех же исторических фактов объясняется сложным характером их природы. Если есть значительные трудности при периодизации гражданской истории, то легко себе представить танталовы муки учёного при классификации самого культурно -исторического процесса, которому присущи собственные, более сложные онтологические характеристики.

Примером с периодизацией собственно исторического процесса и серьёзными, связанными с ним исследовательскими трудностями, мы хотели акцентировать наше внимание на слитности, «спаянности», преемственности различных существующих в синхронно-диахронической плоскости картин мира.

Картина мира представляет собой определённым образом выстроенную по законам динамической иерархии систему ценностей, состоящую из представлений, понятий, концептов, вобравших в себя в знаковых (в том числе и вербальных) формах впечатления, ощущения, знания, весь чувственный и рациональный опыт освоения человеком мира. Картина мира есть мыслительный конструкт нашего сознания. Она не просто слепок материального мира. Картина мира – исключительно креативный феномен. Картина мира доступна человеческой рефлексии в том случае, если она в целом семиотична, знаково оформлена, и, в частности, в особенности оформлена вербально. Обязательное условие существования, социального функционирования картины мира есть её ословление – das Worten des Weltbildes – (мы бы здесь предпочли употребление именно данного мотивированного терминосочетания, кальки с немецкого языка – ср. с традицией его применения в духе М. Хайдеггера gewortetes Weltbild). Слово (= языковой знак), как известно, не только означает, обозначает, но и генерирует человеческую мысль, указывает ей пути дальнейшего развития.

Дата добавления: 2015-07-02