Неопубликованное интервью 3 страница

(2)Строка из вошедшего в книгу "Песни" (1927) стихотворения Лорки "Встреча", перекликающаяся с лейтмотивом "Оды Сальвадору Дали" — розой из высокого сада.

(3) Дали не исполнил своего обещания — на обложке "Песен" нет его рисунка.

Федерико – к Ане Марии Дали

Осень 1925 г.

Милая подруга — Ана Мария!
Я в Гранаде и получил твое чудесное письмо. Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Здесь, в Андалузии, я другой — тот, каким был в Кадакесе. Я все вспоминаю о том кораблекрушении, которое мы чуть было не потерпели на море! А какое жаркое из кролика, приправленное песком и морской солью, мы ели на камнях в оранжевой тени орлиного крыла. То море — оно мое, Ана.Мария.
Как верно то, что ты написала о моих злосчастных перчатках (вообще-то они не мои — я выпросил их, чтобы явиться к вам в дом франтом); да, это очень верно.
Ничто так не впитывает индивидуальность, как перчатки и шляпы, особенно если они старые. Дай мне перчатку, и я расскажу тебе о владельце... У Пичотов [соседи Дали, семья музыкантов и художников] на чердаке, наверно, множество перчаток: лайковые, черные, беленькие детские — для первого причастия, кружевные... лежат в плетеной корзиночке... а взглянешь — и комок подступает к горлу, особенно если увидишь ту самую, материнскую перчатку... А море шумит! Довольно — оставим этот ибсеновский сюжет. И вспомним о Нини — вот она вырядилась Орфеем и распевает, как пьяный матрос над жестянкой бухты.
Ты пишешь, что прекрасно провела лето, — я рад. Античное лето, с лодками. О себе того же сказать не могу: мое лето не из лучших. Сначала много работал, но тоска по морю просто истерзала меня, и я уехал. Уехал и излечился — Малага вернула меня к жизни. Скоро закончу “Ифигению” и пришлю тебе отрывок.
А Лидия — что за прелесть. Ее фотография стоит у меня на рояле. Ксений (князь он, что ли?) изрек, что она безумна, в точности как Дон Кихот (на этом месте следует поджать губы и закатить глаза), но это неправда! Сервантес пишет, что у Дон Кихота “усохли мозги” — так и есть, а с нею иначе. Безумие Дон Кихота — отвлеченное, сухое; это спятившая, лишенная живых образов фантазия. А безумие Лидии — сама нежность, оно напитано влагой, населено ласточками и лангустами; ее безумие гармонично. Дон Кихот витает в облаках, а Лидия — вот она, бродит по берегу нашего — Средиземного — моря. Вот в чем разница. Ее я и хотел разъяснить, дабы пресечь домыслы Ксения.
Как пленителен Кадакес! И как увлекательно рассуждать о сходстве и отличиях последнего странствующего рыцаря и Лидии! Ты ведь не сердишься на меня за этот краткий экскурс в теорию темпераментов? Нет, не сердишься — это ведь похоже на наши разговоры. А кроме всего прочего... как иначе вызволишь наши сети, скалы, скулы, сциллы?
Значит, вы познакомились с Альфтером? Занятный олух. Он до того бестолков, что может стать настоящим, большим художником. А почему бы вам с братом не приехать в Гранаду? Сестры пригласят тебя — они сами напишут. Передай привет тетушке и отцу — я так благодарен им за приют и ласку. Привет Сальвадору. Я помню о тебе всегда, знай это.

Твой друг Федерико

Твой друг и всей Каталонии — на вечные времена!
А портрет сеньора брата — как он тебе, Ана Мария? Напиши мне, понравился или нет.
И не забывай злосчастного андалузского морячка, потерпевшего кораблекрушение.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас или Барселона, ноябрь 1925 г.

Милый Федерико,

издохнуть можно от твоего замысла — волны, лодка! (1)

Идея твоя великолепна — до чего хороши эти повторы, эти отзвуки! Как я люблю однозвучный строй! Человечество ничего лучше не выдумало. Ты должен довести поэму до конца — иначе я тебе не сын(2) (не верь). Ты же давно подступаешься к этой тонкой материи — до чего занудная (ПРЕЗАНУДНАЯ!), цельная, разнородная и какая выстроенная будет вещь! Да...

Что же до стихов о Кадакесе...

Говорить о стихах, как ты о картинах, я не умею. Но знай, что я, хоть и разбираюсь в литературе как последний осел и хромаю на все четыре ноги, все ж таки кое-что в тебе, поэте, понял и углядел гениальность, которой сегодня ни в ком больше нет. Ты, впрочем, и сам это знаешь.

Привет Пепину! А не выпить ли нам втроем ЧАЮ?

О, моя Ода!

А уж о том, что ты про тухлячков моих не пишешь, я и не упоминаю. Мог бы разрекламировать меня в Мадриде!...

Дали Сальвадор, незаурядное художественное дарование и друг (близкий) некоего великого поэта, причем симпатяги.

Пиши мне обязательно! Каждый день или хотя бы через день.

(1) Речь идет или об «Оде Сальвадору Дали», или, что вероятнее, об изложенном в письме Лорки замысле «Сирены и карабинера» — почти теми же словами, которые здесь повторяет Дали, Лорка пишет об этом стихотворении поэту Хорхе Гильену. «СПР...», с. 355.

(2) Сын, сынок — принятое в Студенческой Резиденции обращение к лучшему другу.

Сальвадор Дали – к Федерико

Барселона, конец ноября 1925 г.

Дорогой Федерико!

Выставка(1) имела явный успех: и картин понапродано, и статей понаписано. Был и банкет (и прочие почести).

Шлю тебе самую суровую из рецензий(2). Прочие исключительно восторженные и потому интереса не представляют.

А ты чем занят? Рисуешь?

Пиши мне, и да будет тебе известно, что ты — единственный понимающий человек изо всех, кого я знаю.

Надеюсь, Баррадас передал тебе письмо. Ты и представить себе не можешь, какой напряженной была для меня эта выставка.

Привет всем твоим. Обнимаю.

Твой Дали.

(1) Первая персональная выставка Дали проходила 14—27 ноября 1925 г. в барселонской галерее Жозепа Далмау-и-Рафеля.

(2) В письмо вложена вырезка из газеты «Ла Публиситат» за 20 ноября 1925 г. — крайне благожелательная рецензия.

Федерико – к Франсиско Гарсиа Лорке

Февраль 1926

Милый Пакито!
Уже давно собираюсь написать тебе. Как увижу вечером твою пустую кровать за синей ширмой — такая тоска нахлынет!.. Даже света не зажигаю.
На днях думаю ехать в Мадрид. Книги свои привел в порядок. Славные книги — целых три. Есть в них (чего я никак не ожидал)поразительная цельность. Хочу, чтобы все три вышли разом — они дополняют друг друга, образуя первоклассное поэтическое единство. В этом я убежден. Их появление (так и друзья говорят — они в восторге от этой идеи) может стать событием глубинным. И я решился. Я долго их шлифовал. Выправил сюиты. Целая книга сюит! Еще книга коротких песен — она лучше всех. И “Поэма канте хондо” с андалузскими песнями. “Цыганское Романсеро” пока придержу — будет отдельная книга, только романсы. Недавно сделал еще два — “Пресьосу” и “Как схватили Антоньито Эль Камборьо”. Получилось весьма любопытно. Если ты мне сразу ответишь, пришлю оба. Еще кончил “Оду Сальвадору Дали” — это большая вещь (сто пятьдесят александрийских стихов).
Мне надо ехать в Мадрид — выяснить, что с Марианой [пьеса “Мариана Пинеда”] (это разрешит многое), и заняться книгами.
А потом я хотел бы уехать с тобой в Тулузу, накинуться на французский и писать там Диего Коррьентеса и лирику — ведь она рвется в полет, а крылья связаны.
Я чувствую, что способен сделать что-то большое, свое, и верю, что сумею. Мне нужен издатель и секретарь — это совершенно необходимо. Я могу сотворить, а вот распорядиться сотворенным — нет. Все, что я сейчас сделал, я делал от безвыходности, и стоило это мне огромных усилий. Но зато я доволен — ты себе и не представляешь как. Я увидел книгу всю разом, такого прежде не случалось, и выправил, а то кое-какие раскрасавицы хромали.
Обязательно напиши мне сразу, что ты думаешь насчет нашей поездки в Тулузу. Мне кажется, эти купанья пойдут нам на пользу перед Парижем. Через четыре месяца я буду обходиться с французским по-свойски.
Я был в Альпухарре — это поразительно! И добрались мы до самой сердцевины. Правда, всего два дня. Это Пепе Сегура меня вытащил. Когда вернешься, обязательно съездим вместе. Я в жизни не видал ничего необычнее и загадочнее. Нельзя поверить, что это Европа.
Люди там поразительно красивы. Угрюмые пастухи Каньяра (это горное селенье, выше которого жилья уже нет) и песни крестьянок, что стирают у ручья,— такое не забывается. И как это ново — с чисто литературной точки зрения!
Там две расы, и различие бросается в глаза. Северяне –– галисийцы и астурийцы — и чистокровные арабы. Я видел царицу Савскую — на серо-лиловых камнях она молотила кукурузу; я видел наследника престола, переодетого сыном цирюльника.
Связи с миром никакой. Люди приветливы, гостеприимны, и все, кроме чиновников, чувствуют красоту своей земли.
Речь их протяжна и сумрачна: на каждом слоге свое ударение: дóбрóй нóчи. Даст бог, так и останется. И будем надеяться, сюда не ринутся франки и англосаксы в поисках острых поэтических ощущений, благо времена романтизма миновали.
Вся власть здесь в руках жандармерии. Каратаунасскому капралу чем-то досадили цыгане, он задумал их выжить, а для того согнал на казарменный двор, взял каминные щипцы и вырвал у каждого по зубу, приговаривая: “Не уберешься, завтра другой дернем!” Конечно, бедолаги-цыгане пошли куда глаза глядят. В Каньяре на пасху четырнадцатилетний цыганенок украл у алькальда пять куриц. Жандармы схватили его, прикрутили к кресту и так, бичуя, протащили по деревне, велев ему петь. Мне рассказал это паренек, который сам видел процессию из школьного окна. И столько жгучего и мучительного было в его словах! Такая жестокость выходит за рамки понимания... от нее веет средневековой жутью.

Дома все здоровы. Мама и сестры сейчас внизу, обедают. Петра буйствует на кухне. Папа в саду. А небо — густая ляпис-лазурь. Вчера мы ездили, благо есть “фиат”, в Калаорру [город в провинции Гранада] — с Фальей, Вальдекасасом, Луной, Торресом Лопесом и Сегурой. Изумительный день! Замок времен Возрождения на фоне снежных гор великолепен. Его архитектор, маркиз де Сенете, чуть было не женился на Лукреции Борджа. А на обратном пути заехали в Гуадис [старинный город в 60 км от Гранады; резиденция епископа], печальный, церковный город. Фалья был очарован. Идем мы по улице Санта Мария де ла Кабеса (чисто испанская, почти не испорченная улочка), и вдруг — дом Сагаля, чисто мавританский силуэт! Да, Испания неисчерпаема, хоть американцы и разворовывают ее потихоньку.
Целую тебя. Прощай -

Твой брат Федерико

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, конец февраля — начало марта 1926 г.

Приветствую тебя!

Вчера весь воскресный вечер я перечитывал твои письма — все до единого. Сынок! Сыночек! Это невероятно! Каждая строчка развертывается в книгу, да не в одну, в пьесу, в картину, да во что угодно! Ах ты, китаеза кругломорденькая!

Из Оды меня вот что впечатлило:

Горький лик синевы и песчаные пряди

полукруг парусов замыкает подковой.

И сирены зовут, но не манят в пучину,

а плывут за стаканом воды родниковой.

Последняя строчка особенно хороша — чистой воды МАТЕМАТИКА.

Это прежде мне нравилась игра контрастами, сближение отдаленных понятий, сильная реалистическая подробность. Как у Кокто в стихах о войне:

Здесь ткется полотно молчанья

изо всего: из гипса, грязи,

цемента, хвороста и плит,

песчинок, тростника и досок,

листов табачных и тоски,

из карточных колод,

немых подзорных труб

музея восковых фигур,

метели, замурованной в стекляшку,

из хлороформа,

из аэростата...(1)

Что говорить, великолепно! Но ведь он мучается, сочиняет, а ты скажешь — в обыденном разговоре! — и не заметишь. Вот еще из Кокто:

От Рождества

кружится голова,

и сердце, стиснуто печалью,

замрет,

летя,

как лифт,

с пятнадцатого

этажа. (2)

И все-таки это чистой воды импрессионизм, и не более того. Куда ему до тебя! Мне кажется, поэты научились ловить ощущение — и тем до сих пор упиваются. Ну разве что поиронизируют иногда — как же, без этого нельзя: примут за романтика. У тебя все иначе: переливается мысль.

«Суббота. Синь свода»(3) — типичное ощущение, а твою «геометрию парусов» поди, ощути! Ее постигают.

Постижение — Очищение от конкретики. Вот полная противоположность тухлятине.

Так я понимаю?

И, наконец — имею я право на мою Оду? А раз имею, — присылай.

Не такой уж я осёл, как-нибудь разберусь.

Скорей присылай заметки о тухлятине для книжки, которая готова, можно отдавать в печать. А лучше всего приезжай сам! Не включить ли нам туда «Променад Бестера Китона»(4)? Книжка будет сделана наилучшим образом, головой ручаюсь. Я же знаю, ты напишешь и отошлешь прямо завтра, а, может быть, завтра я уже получу. Или мои тухленочки уже не трогают твое сердце? Вспомни Рези, сборища у тебя в комнате, Пепина...

Я получил великолепное письмо от Лидии. Она пишет, что на фотографии я «окружен культурой», раз справа от меня Мудрость, а слева Женщина(5). Изумительное определение культуры!

Картина (6) на фотографии крайне плоха, ты и вообразить не можешь, насколько она на самом деле лучше, но, по крайней мере, получишь какое-то представление. Видишь, в основе всего — геометрия, главное в картине — конструкция, и держат ее диагонали, все упорядочено. Ясно.

Ну, да ладно. Прощай, прощай, прощай, прощай...

(1) Дали цитирует стихотворение Ж. Кокто «Башня в зоне тишины» из сборника «Стихи 1916—1923», Париж, 1925. Творчество Кокто еще какое-то время увлекало Дали. В июле 1924 г. он просит своего дядю прислать ему «все, что у него (то есть в книжном магазине) найдется Кокто, даже прозу». Любопытно, что характерный автопортрет Дали — в матроске и матросской шапочке с лентами — появился вскоре после прочтения книги Кокто (в 1923 г.), проиллюстрированной автором именно такими автопортретами.
(2) Цитата из того же стихотворения.
(3) Строка из стихотворения Лорки «Песня школьника», вошедшего в книгу «Песни». Очевидно, что эту книгу, оконченную к февралю 1926 г., Дали хорошо знал в рукописи.
(4)«Променад Бестера Китона» Лорка включил в драматургический цикл «Сценки», а прежде опубликовал во 2-м номере журнала «Эль Гальо» (см. Ф. Гарсиа Лорка. Избранные произведения в двух томах. М., ИХЛ, 1986, т. 2, с. 125).

(5) Кем сочла себя Лидия в данном случае — воплощением Мудрости или Женщиной с большой буквы, — не ясно. И для того и для другого у нее были основания: в округе она слыла колдуньей и знахаркой, сама же была уверена в том, что послужила прототипом Тересы-Умницы, героини Д'Орса, идеала каталонской женщины.
(6) Видимо, речь идет о картине «Мед слаще крови» или о «Натюрморте. Приглашении ко сну». Для обеих весной 1925 г. Лорка позировал Дали. У Аны Марии сохранилась фотография, запечатлевшая поэта и художника за работой: Лорка с закрытыми глазами лежит на полу. Ана Мария так и не согласилась на публикацию фотографии, которая после гибели Лорки стала казаться ей пророческой.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, середина марта 1926 г.

Дорогой Федерико!

Я сделаю тебе сколько угодно обложек, и каких скажешь, но только объясни поточнее насчет размера, цвета. Сделать тебе черно-белую обложку? Или цветную? или какую еще? И самое главное, — какова степень тухлявости журнальчика(1)?

До сих пор нет от тебя ни фотографии, ни предисловия. Чего доброго, не напишешь совсем! Хорош сынок, нечего сказать! Или разонравились тебе мои тухленочки? А как они отпечатались на японской бумаге — прелесть!

Тебе ведь о рисунках ничего писать не нужно, просто объясни, что такое тухлятина, пять абзацев — не больше. Господом тебя заклинаю, Девой Марией — сделай! И не оправдывайся, а присылай. Не верю, что тебе не в радость сесть и сочинить для меня десяток строк.

То, что ты пишешь, — о трамвае без колес, о Браке, о его чувствительности, хлещущей через край, — изумительно, бесспорно и закрывает тему.

Никто, кроме тебя, не додумается до этого и так не скажет. Не дано!

Ты же, господин мой, поверь мне: величайший из художников — Вермеер Делфтский. Не помню, писал ли я тебе, что у меня в работе «Девушка из Фигераса»(2). Уже пять дней благоговейно и терпеливо я укладываю ей завитки на затылке. Получается хорошо — не похоже ни на современную живопись (хотя вполне современно), ни на старую.

Помнишь моего Суами? Он умер.

А я хочу спать, история с дамой мне кажется надуманной. Мой Суами и Пепин.

Адольф Менжу(3) — великий киноактер; как психологически точен эпизод, где жена бесится, а он играет на саксофоне! Помнишь?

Приступы мои совсем прошли.

Присылай же предисловие! И фотографию — я тебя вклею рядом с собой в аэроплан(4), слышишь, сынок?

А ты странный, верующий человек. Очень ты странный. Никакие мерки не годятся, вот оно что.

Но не ты один — Фабровы насекомые тоже меня тревожат.

Читаю «Бал у графа Д'Оржеля» Радиге.(5) Сыночек!!! До чего хорошо!

Милый Федерико! На том смолкаю, — кончается перо.(6)

Вот выведу напоследок с нежностью твое имя, смотри, на одном дыхании —

Федерико Гарсиа Лорка

и подпишусь —

Сальвадор Дали.

Ты не позабыл обо мне? Нет? Так присылай предисловие! И приезжай в Фигерас!

Знаешь, если бы Фортуни набирал сегодня учеников, я бы пошел, да и другим авангардистам присоветовал.

(1) Речь идет о журнале «Эль Гальо» («Петух»), литературном приложении к гранадской газете, которое Лорка задумал и организовал вместе с братом Франсиско и группой молодых гренадских литераторов. Журнал просуществовал гораздо меньше, чем готовился, — вышло всего два номера в марте и апреле 1928 г. и был сверстан третий. Об истории журнала см. «СПР...», с. 379, 381, 382, 389, 409, 420.

(2) Эту картину, законченную к концу года, Дали особо ценил — именно ее он повез в Париж показать Пикассо, которого в те годы боготворил.

(3) Усы Менжу приводили Дали в восхищение — в 1928 г. он опубликовал в мадридской «Ла Гасета Литерариа» «Вариации на тему усов Менжу» и завел коробочку, где держал накладные усы а-ля Менжу, которые предлагал гостям: «Не угодно ли?», повергая их в недоумение.

(4) Такой коллаж не найден, видимо, Лорка не прислал фотографию.

(5) Французский писатель Раймон Радиге остался автором одного, упомянутого Дали романа о затаенной страсти. Его влияние ощутимо в разработанной Дали теории эротики, изложенной в романе «Скрытые лица» (1944).

(6) Цитата из письма Лидии С. Дали. Многие ее выражения он находил великолепными и любил повторять.

Федерико - к Сальвадору Дали

Барселона, 1926

Первое: голос сердца моего и воображения. Второе: риторика голоса моего и архитектоника. Третье: а в основании - мой разум, законы физики и поэзии. Более - ничего. Более ничего не нужно.

Отрывок из письма Сальвадор Дали – к Федерико

1926, апрель

Что же до стихов о Кадакесе...
Говорить о стихах, как ты о картинах, я не умею. Но знай, что я, хоть и разбираюсь в литературе, как последний осел, и хромаю на все четыре ноги, все ж таки кое-что в тебе, поэте, понял и углядел гениальность, которой сегодня ни в ком больше нет. Ты, впрочем, и сам это знаешь.

Сальвадор Дали – к Пепино Бельо

Привет, Пепин!
Твоя "Поэма о малых сих" очень плоха. Думаю, ты страдаешь многословием, а шутки твои плоски. Ты даже не представляешь, как трудно найти стихотворение настолько же потрясающее, как то, что я тебе послал – такое поэтичное и такое… антихудожественное!
Окажи такую любезность и пришли мне адрес Буньюэля, который сейчас находится в худшем из возможных для художника состояний. Я имею в виду в кино. Я должен написать ему.

Из письма Луиса Буньюэля – к Пепино Бельо

Дорогой Пепин!
Я получил письмо от Федерико и его прихвостня - Дали.

Сальвадор Дали – к Пепино Бельо

Пепин, Пепин!

Что происходит? Что такое? Ты рассержен? Можно узнать, за что? Не годится поступать подобным образом с таким человеком, как я. Ну же, Пепин! Напиши мне безотлагательно и расскажи обо всем! Давай!

Из письма Луиса Буньюэля – к Пепино Бельо

Дорогой Пепин!
Дали находится под глубоким влиянием Гарсиа Лорки. Он считает себя гением, чему немало способствует любовь к нему Федерико. (...) Как мне нравится, когда он приезжает сюда, в Париж, и обновляется вдалеке от влияния этого гнусного Гарсиа! Надо освободить Сальвадора от его влияния. Потому что Дали настоящий мужчина и очень талантлив.
До свидания, твой друг Луис Бунюэль.

Вот что, Пепин. Дали (в плане искусства) тащится далеко позади, и в этом вина Федерико!

Из письма Луиса Буньюэля – к Пепино Бельо

Дали пишет мне отвратительные письма. Он сам отвратителен. Федерико отвратителен вдвойне. Во-первых, потому что он родом из Отвратительного, во-вторых, потому что он сам отвратителен.

Как же я ненавижу луну!

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, начало лета 1926 г.

И снова я буду говорить о Священной Объективности(1), принявшей ныне имя Святого Себастьяна(2).

Кадакес — завершенное творение; еще чуть-чуть — и было бы слишком, добавить хотя бы штрих — уже грех, и вообще не нужно нырять на глубину, это чревато экстазом. А я не люблю безмерной любви и потому тщательно избегаю всего, что может привести в экстаз. Впадая в экстаз, теряешь соображение.

В семь, когда на небе творится нечто невообразимое и опасное, я кончаю писать и, вместо того чтобы глазеть на закат (явление почти непереносимое для мироздания), отправляюсь к Салисачам на урок чарльстона — это изумительное средство духовного опустошения бывает как нельзя кстати.

Как же мне хорошо! На душе у меня Светлый Праздник Воскресения. И никакой тоски по всему, что мог бы сделать, а взамен — это наваждение, эта слитность с природой, сиречь с тайной, с ее потемками и загадками. Я, наконец, спокоен, мне довольно немногих привязанностей и истин, ясных и соразмерных, и ничего сверх того ни душе, ни духу не нужно.

А сеньор профессор(3) тем временем вещает: «И в Природе свой закон, свой порядок, своя, высшая система».

Опасное слово «высший», то есть стоящий выше нас. Следовательно, есть какой-то порядок, какой-то таинственный закон, какая-то система, недоступная нашему пониманию, а раз так, тут тебе и религия, и вера, и оккультизм, и подобострастная каталогизация!

Но, благодарение Богу, уже, кажется, ясно, где кончается природоведение и начинается искусство.

Еще Гете, который неплохо соображал, понял, что искусство и природа — это разные вещи. Догадался о том и Корбюзье — он и в любви знал толк!

(1) Термин «священная объективность» Дали позаимствовал из работ Э. Д'Орса, для которого в этом понятии сосредоточился протест (разделенный Дали) против импрессионизма и шире — всякого аффекта и культа ощущений в искусстве, который «всегда чреват для художника опасностью увязнуть в природе, иначе говоря, протест против натурализма. Эти положения, близкие к кубизму, противоположны доктрине сюрреализма, о которой Дали уже был осведомлен. Однако еще некоторое время его отзывы о сюрреализме остаются презрительными. См. также комм. 3 к поэме в прозе «Святой Себастьян».

(2) Здесь Дали говорит о своей поэме в прозе «Святой Себастьян», опубликованной в июле 1927 г. в «Л'Амик де лез Артс» («Друге искусств»), каталонском журнале, выходившем в Ситжесе с апреля 1926 по декабрь 1928 г.

(3) Возможно, речь идет о Лорке, который в это время подумывал о работе преподавателя.

Федерико - к Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, лето 1926 г.

Дорогой мой Мельчорито!
Мне почему-то показалось, что ты обиделся на меня, и я обрадовался необычайно, когда увидел твое письмо из Сарагосы. Я понимаю, почему тебе не понравилась арагонская столица. Сарагоса стала опереточной и фальшивой, как хота, и, чтобы отыскать ее древнюю душу, нужно идти в музей Прадо и восхищаться той поразительно верной картиной Веласкеса. Там земли Сан-Пабло, крыша биржи в жемчужном небе и своеобразный силуэт деревушки в горах. Теперь этот город исчез. Я видел Арагон из вагонного окна, и мне кажется, что древняя душа Сарагосы, истерзанная бесчисленными белыми шрамами, блуждает где-то в окрестностях Каспе, среди меркнущих серых роз, там, где ледяной ветер сбивает с ног пастуха и возвращает огромным звездам их жуткую первозданность.
А Барселона - совсем другое дело, правда? Там море, воля, жажда приключений, риск и мечта о любви. Там пальмы, люди со всех концов света, ошеломляющие рекламы, готические башни и изумительный рокот городского прибоя - перестук «ундервудов». Как я люблю этот ветер и эту страстность! Мне не удивительно, что меня вспоминают там: я очень подружился со всеми, а стихи мои они приняли незаслуженно хорошо. Сагарра говорил со мной так учтиво, так дружески, и я этого никогда не забуду. А кроме того, мне, неистовому каталонисту, очень понравились эти люди, такие сосредоточенные и по горло сытые Кастилией...
Мой лучший друг и тамошний неразлучный спутник Сальвадор Дали, с которым я состою в постоянной и обширной переписке, сообщает мне все новости. Он снова зовет меня туда - и я обязательно поеду - и просит позировать ему для портрета.
После я расскажу тебе о замыслах, про которые сейчас умалчиваю. Я хочу издаваться. Потому что если я этого не сделаю теперь, то не сделаю уже никогда, а это плохо. Но издаваться я хочу как следует. Я долго приводил в порядок свои книги. У меня их три. Теперь они отчищены добела. В них все так, как должно быть. Книга коротких песен получилась интересной. Ты не помнишь их, и потому тебе кажется, что их уже перекопировали. Ничего подобного. Никто их не тронул. Бедняжки! Но в них есть что-то, и это что-то нельзя скопировать. Я не впадаю в музыку, как некоторые молодые поэты. Я отдаю любовь - слову! - а не звукам. Не из пепла мои стихи. Как хорошо, что я так долго хранил их. Благословение на мою голову! Сейчас я в последний раз чуть-чуть до тронулся до них, - все готово! Часть этой книги я посвятил маленькой дочке Хорхе Гильена Тересите таким вот образом: «Тересите Гильен, когда она играет на своем рояле с шестью клавишами». Остальные стихи тоже посвящены детям, в других книгах есть посвящения взрослым. Тебе, Салинасу и т. д. Я много работал. И хотел бы поскорее уехать в Мадрид... но я поеду в Фигерас, а потом с Пакито в Тулузу. Мадридское литературное общество представляется мне гангстерским притоном. Каждое слово оборачивается сплетней, клеветой, интригой, кругом какой-то американский разбой. Мне хочется перевести дух, омыть свое сердце и свою поэзию в чужих водах, сделать ее богаче, раздвинуть ее горизонты. Я уверен, теперь для меня начинается новая жизнь.
Я хочу быть поэтом с головы до ног, рожденным поэзией и погибшим от поэзии. Я начинаю видеть ясно. Высокое сознание моих будущих творений овладевает мной, и почти трагическое чувство ответственности сковывает меня... не знаю... Мне кажется, во мне рождаются точные формы и абсолютное равновесие.
Пакито еще в Бордо. Скоро он поедет в Тулузу, а затем в Лондон. Я еду следом. Мне хочется обнять тебя и обнять Гильена, который всегда так добр со мной. Я ведь рожден для моих друзей, а не для тех, с кем просто знаком.

Федерико - Эдуардо Маркине

Конец лета 1926 г.

Дорогой Маркина!

Маргарита Ксиргу до сих пор не сообщила мне, какое впечатление произвело на нее чтение наизануднейшей “Марианны Пинеды”. Ни слова. Знаю, что у нее умерла мать, но с тех пор прошло довольно много времени, и, кажется, она не собирается по этой причине покидать сцену.

Что мне делать, не представляю (не говоря уже о том, что история эта мне порядком надоела), тем более что мои родители не видят никакого толку в моих литературных занятиях, сердятся и постоянно ставят мне в пример брата моего Пакито, примерного студента, увенчанного лаврами в Оксфорде.

Простите, что затрудняю Вас, но очень прошу Вас вызволить меня из этого неопределенного положения. Лето кончается, а я вишу между небом и землей и не вижу ни малейшей возможности заниматься драматургией, хотя верю в свое призвание, а труд этот мне в радость.

Пожалуйста, сообщите мне свое мнение. Может быть, нужно написать Маргарите? Если же Вы полагаете, что дело проиграно, скажите без утайки. Поклон Вашей семье. Прошу прощения за все эти хлопоты. Не забывайте меня, Эдуардо!

Обнимаю Вас -

Федерико

Гранада, ул. Касино, 31.

Федерико - к Хорхе Гильену

Гранада, 9 сентября 1926 г.

Дорогой Хорхе!
Ты и представить себе не можешь, как я благодарен тебе за советы. Твои указания будут очень мне полезны, ведь сам я во всяком произведении замечаю прежде всего то, что есть исключение, а не правило. Скажи, помимо систематизированного чтения, как ты считаешь, чем еще я должен заняться? Надо ли куда-нибудь ехать? Может быть, прочесть где-нибудь лекции? Пойми, сидеть в Гранаде, читать и ждать конкурса - мне кажется, это слишком. Или нет? Напиши мне. И вот что еще - долго придется ждать? Мне это важно. Потому что мне нужно наконец встать на ноги. Вообрази, что я решил бы жениться. Могу я жениться? Нет. Вот так. Сердцу моему нужен сад и родник - как в первых моих стихах. И не тот райский сад, где порхают роскошные бабочки, - другой, где листья равно покорны свежему ветру и, прирученные, пять моих чувств будут согласно глядеть на небо.
Как тебе кажется, из меня выйдет преподаватель? Или что-нибудь в этом роде... Не думай, я ни с кем не связан обязательством, но в конце концов это неизбежно случится, так ведь? Сердцу моему нужен сад и все такое прочее (а во всем таком прочем столько поэзии и новизны!).
Я уже писал тебе, что твои стихи понравились мне необычайно. Они чисты и глубоки. Это приглашение к астрономии. Миниатюрные моря и желейные морячки теперешней поэзии тонут в кристальной «суровой зелени воды» - мраморным фризом возвращается она к вечному и милому истоку истинной поэзии. А истинная поэзия - это любовь, усилие и жертва (Сан-Себастьян). Ни пышного занавеса, ни труб не надо поэзии - они годны лишь на то, чтобы превратить академию в публичный дом. Вот что я тебе скажу - я ненавижу орган, лиру, флейту. Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесенный над гибельной землею. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей единственной ноты. Поэзия - иной мир. Если не уберечь ее от подлых ушей и дерзких языков, она ускользнет - надо затвориться, запереть дверь. И пусть зазвучит тогда в одиночестве небесный и обездоленный голос; фонтан на время заткнем. Он ни к чему. Голос - то есть стих. А расхристанный стих - еще не стих, как и кусок мрамора еще не статуя.
Потому мне и нравятся твои стихи. Так, а не иначе я понимаю поэзию. Однако все мы грешны. И не написано еще стихотворение, способное пронзить сердце, как меч. Каждый раз, когда я думаю о том, что чувство композитора опирается на безукоризненную математику и облекается ею, я испытываю восхищение. В твоих стихах (особенно в десимах) есть полюса и экватор. Да, есть! Высочайший поэт!
Помолимся: Избави нас, Господи, от тропиков (проси за меня).
Я первый грешен. Сколько дивных мгновений я сам разрушил оттого лишь, что поэзия жгла мне руки. Но я становлюсь другим, я уже другой.
Ты и представить себе не можешь, как меня развеселила эта «болезнь белой туфли». До чего изысканно! Эта чудная боль просто создана для Хуана Рамона, для его небывалых глаз. Пиши мне. Что у тебя на кафедре? И воодушеви меня, а нет - подай другую идею. А сейчас (подожди - я поцелую детей в поклонюсь Жермен) слушай новый цыганский романс.
Обязательно напиши мне. Я много работаю. Собираюсь прочитать лекции - «Миф о Святом Себастьяне». Пришли мне, пожалуйста, фотографию Сан-Себастьяна Берруэте. Тогда на второй лекции я покажу несколько изображений, из самых знаменитых. Если у тебя нет, попроси Орбанеху, он, надеюсь, сделает это в память о нашей дружбе. ХОТИМ ЗАТАЩИТЬ ТЕБЯ К НАМ. об этом напишу особо. Прощай. Передавай всем привет. Крепко обнимаю

Дата добавления: 2015-07-02