Неопубликованное интервью 5 страница

Из письма Сальвадора Дали – к Федерико

Федерико!

Если ты при деньгах, приезжай в Барселону или прилетай на аэроплане, какой-то час, и ты здесь. Я, если б удалось запродать что-нибудь из выставленного мною у Далмау, сам бы прилетел, но - увы! Но тебя не дождешься! Что, боишься летать? А ведь пора нам приступить к слезам нашим, трудам нашим, гладу, хладу и розам! Всего 3000 песет - и какая была бы неделя!
Сынок-то твой - вот дурачина! И надо же было мне - зачем? - морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни? А с того, что я поначалу "не вник", как ты говоришь, - стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна), чувствую и другую поэзию - ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например, "Подайте мне еще кусочек торта"). Почему не пишешь? Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки - хотя бы потому что оболочка - объективная реальность, ее можно потрогать руками.

Федерико - к Сальвадору Дали

Барселона, начало августа 1927 г.

Когда Далмау извещал меня, что «воображение у тебя посильнее, чем у Пикассо», Сукре изрек: «Не говоря уж об остальных!» Так-то вот.
Все время думаю о тебе, милый Сальвадор, о твоих, о вашем доме. Никогда не думал так много, как сейчас. Я пишу так, как никогда не писал до этого. Мое перо царапает поверхности вещей, масок, пробирается внутрь, до самых костей, в темные глубины, в холодное желе мозга. И еще жду письма - о лесах и обо всем прочем. Сделай милость, отпиши, уж не позабыл ли ты о своем друге?
Сестре скажи от меня самые ласковые слова.

Обнимаю тебя. Федерико.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, 15 октября 1927 г.

Милый сын!

Страшно рад, что Миро тебя впечатлил. Миро — после Пикассо — сказал новое слово. Не помню, говорил ли я тебе, что знаком с ним, что он был в Фигерасе(1) и скоро снова приедет в Кадакес смотреть мои недавние работы. Одна из них предельно чиста, в ней много души. Миро считает, что я на голову выше всех молодых художников, которые обретаются в Париже. Он уверял меня, что не сомневается в моем парижском триумфе. А надо тебе сказать, сам он навидался всякого. Я работаю прямо-таки яростно, как вол тяну линию или тень; делаю, переделываю, и так тысячу раз.

Бегство, освобождение от обыденности, от реальности, которая по сути нереальна, а всего лишь условна. Бегство от всего, к чему нас приучило это свинское искусство. Ненавижу музеи и почти все, что в них. А все, что я сам делал прежде, приводит меня в бешенство.

Я сумею сказать свое слово, но какое — прекрасное? безобразное? Предчувствую, что сумею.

Ха-ха! Выскочи, блоха!

Хи-хи! И нет блохи!

Ну ладно, милый. На том и кончу.

А не кажется ли тебе, что новую поэзию творят сегодня художники — они-то и есть настоящие поэты, они, и только они. Вот та-ааааа-к!

В слово «поэзия» я вкладываю смысл, прямо противоположный тому, который оно имеет для Хуана Рамона(1), Бенхамина Паленсии и прочих апостолов свинства. Миро, между прочим, рисует цыплят с волосиками и ма-а-хонькими принадлежностями.

Ты будешь первым из новых поэтов, я знаю. Бретон, конечно, очень умен и час от часу умнеет, но в поэты он не годится... —

«камин рождает дым, и люди жаждут

сместить того, кто встал на берегу».

Прощай.

Твой Дали.

(1) Миро вместе с французским маршаном по рекомендации каталонского искусствоведа Себастьяна Гаша-и-Каррераса посетил Фигерас, чтобы познакомиться с творчеством Дали. В письме дали сообщил Гашу, что на Миро произвела сильное впечатление картина "Мед слаще крови". Местонахождение полотна, названием которому послужила одна из излюбленных фраз Лидии, неизвестно; возможно, работа утрачена.

(2) То есть Хименеса, великого испанского поэта, который всегда оставался для Лорки незыблемым авторитетом.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, октябрь-ноябрь 1927 г.

Федерико,

я получил последние номера «Стихов и прозы».(1) Вся эта тухлятина, весь этот выводок Альтолагирре, Прадоса и иже с ними — сплошной кошмар и маразм. Сколько претензий на самовыявление, а стряхни псевдоинтеллектуальность — и обнаружишь такую дремучую сентиментальную рожу! Мне больно было видеть твои стихи — РЕДКОСТНЫЕ, НАСТОЯЩИЕ — рядом с этой белибердой.

Скоро пошлю тебе свои стихи, почти целую книгу. Я, если говорить о поэзии, антипод Хуана Рамона. Он для меня и вождь и наиболее яркое выражение всего поэтического свинства — наихудшего из всех свинств. В сравнении с ним меркнет даже величайший пошляк и апостол свинства Рубен Дарио,(2) который безвкусен до таких степеней, что начинаешь проникаться особым очарованием этой латиноамериканской мешанины: она сродни несуразнейшему дому Колома(3) в Кадакесе.

И метафора, и образ — даже самые чистые, самые безотчетные — всегда сводятся к повествованию или воспринимаются как загадка. Я обязательно напишу тебе целый трактат о моем понимании поэзии.

Обнимаю.

Дали.

Я перечитал «Платеро и я»(4), против которого — по воспоминаниям — ничего не имел. Жутчайшая дрянь! На каждом шагу, по всякому поводу Хуан Рамон впадает в экстаз, а сам в упор не видит, вообще ничего не видит, ибо воспринимает не мир, а исключительно свои паршивые восторги по поводу мира.

Прощай!

Как тебе моя «Поэма о малых сих», посланная в прошлый раз? Привет Ксиргу, муньосам, порредоньесам и прочим.

(1) «Стихи и проза» («Версо и проса») —литературный журнал, издававшийся в Мурсии с января 1927 г. по октябрь 1928 г. X. Гильеном и Хуаном Герреро. В номерах, о которых идет речь, помимо стихов Прадоса и Альтолагирре, были напечатаны стихи Р. Альберти, В. Алейксандре и X. Диего, но Дали, видимо, привело в негодование посвященное Э. Прадосу эссе X. Бергамина «Мучения Святого Себастьяна». Художник был убежден, что своей поэмой, появившейся за два месяца до того, он «закрыл тему».

(2) Об отношении Лорки к великому латиноамериканскому поэту см. «СПР...»с. 259.

(3) Дом богатого землевладельца Колома, выстроенный в 1901 г. на северном берегу бухты и увенчанный башней в стиле модерн, был для Дали символом и воплощением «тухлятины».

(4) «Платеро и я» (1907—1917) —книга стихотворений в прозе X. Р. Хименеса. С 1927 г. выпады против Хименеса становятся непременной принадлежностью всех эстетических деклараций Дали, однако истинным вдохновителем этой кампании был Бунюэль, который тогда воспринимал Лорку как последователя Хименеса и не упускал случая оскорбить учителя — и тем самым ученика. Именно он составил текст оскорбительного письма Х.Р. Хименесу, подписанного им и Дали, — в конце письма XXXIII Дали почти дословно повторяет для Лорки некоторые фразы из этого послания. И не случайно одним из лейтмотивов обидного для Лорки фильма Дали и Бунюэля «Андалузский пес», замысел которого уже вызревал у авторов, станет дохлый осел, призванный (помимо всего прочего) напомнить о персонаже Хименеса — ослике Платеро.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, начало декабря 1927 г.

Федерико!

Я пишу, да так, что умираю от счастья, — совершенно свободно и безо всяких художественных задач. Беру то, что сильно чувствую, и пишу предельно честно, то есть точно, тем постигая вещь во всей ее полноте. Иногда мне кажется, что я вновь обретаю — внезапно и остро — детские мои радости и надежды... Я так люблю отпечатки травинок и терний на ладонях, розовую на просвет ушную раковинку, разномастные склянки, но, кроме того, сердце мое веселят еще и ослята, населяющие небеса.

Сейчас пишу женский портрет(1) — улыбается красавица в разноцветных перышках, водруженная на пылающий мраморный пьедестал, который в свою очередь взгромоздился на приземистое унылое облако, а в небесах ослята с головами попугаев, внизу — травы, песчинки с речного берега: «Не трогать! Взрывоопасно!» Все чисто, все — как оно есть. Много неописуемой синевы, красного с зелеными бликами и пронзительной желтизны, как у попугаев. Есть и белый, вполне удобоваримый белый цвет с металлическим блеском. Это белизна отрезанных грудей, которые совсем не похожи на летучие. (Отрезанные груди так тихи и беззащитны, что ранят в самое сердце.) (2)

Отрезанные груди... (Что за прелесть!)

Кончу это и возьмусь за соловья. Так и будет называться — «Соловей». А кроме того, там будет осел, пустивший ростки и корни; ветви в перьях, ощетиненное небо и еще много всякого такого.

Так что богатейте, господин мой, а уж я расстараюсь, — буду перед вами юлить, лебезить да подворовывать — держи карман шире! Каков осел без кормушки?

Есть у меня, господин мой, искушеньице послать вам в дар клок моей рубахи цвета лангусты, а точнее, цвета сна, что снится лангусте, в надежде, что умиление подвигнет вас в свою очередь выслать бедолаге вспомоществование. Это, между прочим, черт знает что такое — Ксиргу и в голову не пришло хоть сколько-нибудь заплатить мне за декорации! Пусть они приглянулись тухлякам, пусть! Зато в Мадриде всколыхнулся авангард, а это тебе не Фонтанальс, не Аларма! Будь у нас 500 песет, мы бы выпустили специальный номер «ПРОТИВ ИСКУССТВА» и отвели бы наконец душу — напакостили бы всей этой поросятине, от «Каталонского Орфея»(3) до Хуана Рамона.

(Обязательно поцелуй Маргариту в нос — вот оно, гнездышко дистиллированных ос!)

Прощайте же, господин мой, и позвольте вашему преданному

ДОХЛОМУ ОСЛУ

облобызать ладошку.

А Хименесову ослу, этой ослиной акварельке, которая и не паслась рядом с настоящим ослом, слепленным из гнилой пробки, кишащей муравьями и бутылочными осколками, — смерть ему, смерть!

(1) Речь идет о картине «Рождение Венеры», завершенной в 1928 г.

(2) Очевидная перекличка с романсом Лорки «Мучения святой Олальи».

(3) В репертуар «Каталонского Орфея», образованного в 1891 г. в Барселоне, входили, помимо классики, народные песни в академической аранжировке. Этот напомаженный фольклор Дали счел нужным «зачислить по ведомству тухлятины».

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, Кадакес... Хватит уже о Кадакесе!!

Дорогой Федерико, не нужно нырять на глубину, это чревато экстазом. Чем, кстати, тебе не по душе ирония? Ирония, то есть нагота, и есть чистое, ясное видение. Нарисовать морю все волны, сколько ни есть! Я не люблю безмерной любви и потому тщательно избегаю всего, что может привести в экстаз. В семь я кончаю писать и, вместо того, чтобы глазеть на закат (явление почти непереносимое для мироздания), отправляюсь на урок чарльстона - это изумительное средство духовного опустошения как нельзя кстати.
Как же мне хорошо! И никакой тоски по всему, что мог бы сделать, а взамен - эта слитность с природой. Уже, кажется, ясно, где кончается природоведение и начинается искусство. Я писал весь вечер и написал семь крепких холодных волн - они здесь такие... Завтра напишу еще семь.

Из письма Федерико – к Сальвадору Дали

Сальвадор! Приезжай сюда, в Гранаду. Жду тебя непременно. Поговорим обо всем, вдали от моря и стрел. Не могу больше – приезжай скорее. Пожалуйста!

Из письма Сальвадора Дали – к Федерико

Нет. Нет. Насчет Гранады - не буду врать, приехать не смогу. Должен работать все время. Ты и не представляешь, как я поглощен тем, что дела, с какой нежностью пишу я эти окна, распахнутые морю и скалам, эти хлебные корзинки, девушек за шитьем, рыб и небо в изваяньях!

Прощай.

Из письма Сальвадора Дали – к Федерико

Очень люблю тебя. Мы ведь увидимся в конце концов, на радость нам обоим. Пиши мне и прощай, прощай. Пойду к милым моему сердцу холстам.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, 15 января 1928 г.

Федерико!

Пишу в постели — отлеживаюсь после двухдневной лихорадки, зверски небрит и страшно хорош собой.

Служба скоро кончается, наконец-то начну писать, чтобы выставляться в Париже, благо техникой я владею и могу сделать кое-что настоящее. Должен же я уловить поэзию и радость.

С неделю назад был в Кадакесе — вкушал преогромную рыбью голову с перцем (перчиком!) и оливковым маслом. Кадакес стал еще каменнее — чистая геология! Оливы растут, как механизмы, прямо из голых плит, мир зубодробительно реален, дым столбом стоит над очагом и недвижим, как пробка. Рыбья голова выписана четко и подробно, в стиле Мантеньи, а оливковое масло золотится под зимним солнцем в лучших традициях Тинторетто. Добавь сюда хлеб — тихие хлебные крошечки (на двух или трех расположились стрелки — часовая и минутная). Все переплетеньица на холщовой скатерти видны под лупой ясного зимнего воздуха. Энрикет время от времени разражается конечной истиной; из дыры на башмаке у него торчит большой палец и стынет, как вода в стакане. Ресницы великолепны; морщины и складочки также меня полностью удовлетворили. Женщины тащат вязанки хвороста; в профиль все они, как одна, похожи на Энрикета. Тени их тянутся ко мне и цепляются за рукав.

Мы с отцом взялись за перепланировку дома — он станет куда правильнее и веселее, когда уберем этот темный коридор и сделаем окна во всю стену. Ты же знаешь, какая для меня радость жить здесь.

ФОТОГРАФИЯ!(1)

ВОТ ЧТО СКАЖУ Я ПОЭТАМ: Я люблю деревья в цвету за их поразительное сходство с дохлыми ослами. Но на акварельках деревья в цвету нисколько не похожи на деревья в цвету, потому что не похожи на дохлых ослов.

Ни одна тварь не сравнится в жесткости с голубкой. И ни одно существо так не склонно к нежности, как бегемот.

Я прочел Поля Валери, а также сочинение Поля Судея Пикаса(2) о достижениях этого идиота. В Поле Валери обнаружились все признаки тухлятины — весь букет. Не знаю ничего зануднее, чем его интеллектуальная поэзия... От этого сброда надо отмежеваться. А Жид — и то, «если зерно умрет»(3) — может быть, обретет силу и четкость рисунка, крайне вычурного и крайне абсурдного, каковой меня, впрочем, нисколько не интересует. Жид — та же зануда, яйца выеденного не стоит и по сути своей — куплетист. Что бы он там ни плел, вызвать здоровое ответное душевное движение он не может. Одним словом, дерьмо.

Шлю тебе самый нежный привет —

твой Дали.

Всем поэтам поэт — ПИКАССО. А стихослагатели — не поэты.

Лучшие из поэтов или рисуют, или снимают кино — Бестер Китон, Гарри Лангдон.

Кокто со своими миленькими вещицами невыносим.

Радиге лучше Пруста, но тоже никуда не годен.

Фотография! Кино! Вот где рождается поэтический механизм.

Состоится ауто да фе: Лорка — когда очистится, подобно оливковому маслу, и достигнет ясности — станет первым поэтом.

Гомес де ла Серна — мастер грядущей обыденной речи. Он занимателен и простодушен.

Лежит оливка спокойно — чудо, скачет — тоже чудо.

(1) Фотографии как новому способу видения мира посвящено эссе Дали «Фотография — свободное творчество духа», опубликованное в «Л'Амик де лез Артс» в сентябре 1927 г. Дали разделяет свойственное футуризму восхищение техническим совершенством прибора, с которым не может сравниться человеческий глаз, но главное, по его мнению, в другом: аппарат отключает механизм психологической защиты, всегда бессознательно свойственный взгляду; он беспощадно объективен, и оттого мир на фотографии кажется ирреальным и побуждает к новому освоению путем свободного ассоциирования.

(2) Имеется в виду книга Поля Судея Пикаса «Поль Валери», вышедшая в Париже в 1927 г.

(3) Дали цитирует Евангелие от Иоанна, 12, 24: «Если пшеничное зерно, падши в землю... умрет, то принесет много плода».

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, июль-август 1928 г.

Тебе - христианскому смерчу - необходимо мое язычество. Тогда, в Мадриде, тебя занесло туда, куда тебе нельзя заноситься. Я заберу тебя и вылечу морем. Придет зима, и мы затеплим огонек. Бедные звери продрогнут. А ты вспомнишь наконец, что ты творец не чепухи, а чудес, и заживем втроем с фотоаппаратом.

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, начало сентября 1928 г.

Дорогой Федерико!

Я спокойно перечел твою книгу(1) и должен сообщить тебе свое мнение. Понятно, что оно и в малой мере не совпадает с рассуждениями маститых тухляков, которые уже высказались (Андренио(2) и прочие). Но думаю, что мои соображения касательно поэзии — а они становятся все определеннее — представляют для тебя некоторый интерес.

I. По-моему, лучшее в книге — конец, мученичество Святой Олальи; частично инцест («тигриные вздохи лета»). Здесь костумбризм(3) сведен к минимуму, равно как и сюжетность (если сравнивать с остальным). А хуже всего — так мне кажется — история о том, как некий тип сводил ее к реке.

Красота — итог духовной системы ценностей — здесь искажена допотопной чувствительностью.

Что же до ручного архангела «на башне старинной» и «Сан-Габриэля», то сегодня, когда я приемлю в искусстве лишь то, что рождено яростью, я нахожу для них только одно определение — это своего рода безнравственность, причем уже изрядно замусоленная французами (Кокто и прочими адептами пакостной, ни на что не годной французской манеры).

II. Твои стихи — плоть от плоти традиции: я и сейчас убежден, что поэтическая их сущность так мощна, что не допускает соперничества — ни в прошлом, ни в настоящем, но!! Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать. Ты связан этим старьем, хотя, наверное, считаешь иные свои находки дерзкими и все чаще допускаешь элементы иррационального. Но я тебе говорю: ты топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные и раболепные общие места.

Я убежден, что сегодня поэзия должна освободиться от всех искусственных построений, навязанных ей разумом, и открыть истинный, реальный смысл всякой вещи.

Ведь, посуди сам, нельзя обнаружить никакой связи между пчелиным ульем и танцующей парой, если не считать той, что связывает личинку — еще не бабочку! — с Сатурном, не говоря уж о том, что, если вникнуть поглубже, мы не обнаружим никакой разницы между пчелиным ульем и плясунами.

А стрелки часов (не придирайся к примерам, не имеющим прямого касательства к поэзии) обретают достоинство только тогда, когда перестают сообщать, который час, прекращают бег по кругу, презрев задание, произвольно навязанное им человеческим разумом, и покидают циферблат, дабы расположиться там, где у сухарика полагается быть причинному месту.

Ты же катишься по наезженной колее, антипоэтичной по своей сути. Поминаешь всадника, полагая, что он взгромоздился на коня и пустил его в галоп, а это еще вопрос, кто кого пустил. Ведь может статься, что поводья — не что иное, как отростки рук, а пушок на ухе всадника куда резвее коня, намертво прикрученного к земле. Ну, и так далее. Попробуй, соотнеси эту скачку с тем, что ты сделал с жандармерией.

Жандарм не тянет на поэтическую реалию, но может сойти за колоритную, забавную маску, если как следует обыграть жандармскую повадку, все эти острия, что из него торчат, амуницию, портупею, ремни и ремешочки, которыми порастает мундир...

А у тебя? Тухлятина, да и только. Что у тебя жандарм? И то, и се, и всякая мистика. Антипоэзия!

Предвзятое восприятие.

Нужно отринуть условности, освободиться от того, что сконструировал разум. И тогда всякая вещица заиграет по-своему, в согласии со своей истинной сущностью, и сама решит, в какую сторону отбрасывать тень. Но не исключено, что тени вовсе не будет. Что тогда? Слова растеряли смысл.

Ужас — другая материя, уводящая от эстетики поэтического познания; ведь лирика обретается в том же пространстве (с небольшими отклонениями), которое освоено разумным восприятием.

В «Газете» скоро будет статья о тебе(4). В ней я изложил примерно то же, что и здесь, и, кроме того, говорю о том, сколь важно обнаружить неоспоримую объективную данность, не пользуясь никакими искусственными способами (то есть теми, что идут от искусства), неукоснительно следуя аналитическим путем.

Ну да оставим это. Я и так постоянно говорю об этом не только в письмах, но и в пространных статьях (весьма дельных).

Федерикито, в твоей книге, которую повсюду таскаю с собой и читаю, я узнаю тебя в каждой фразе — в каждой строчке твоя повадка, твой склад души и тела, «два зрачка твоих малых»(5), твои волосы, твой страх смерти и твое завещание — «если умру я..»(6), — твои таинства, сотканные — в полном соответствии с астрологией — из махоньких глупых загадок, твоя рука, протянутая всему выводку и тем озерам, что колышут слюну на косматых планетах.

Я люблю в твоей книге все, что в ней от тебя — не похожего на того, что изо всех сил лепят тухляки. Смуглый чернокудрый цыган, дитя природы, душа нараспашку и все такое прочее — эдакий Лорка во вкусе Нестора, живописная личность, не имеющая ничего общего с тобой, фикция, примерещившаяся воспаленному воображению обитателей свинюшника, именуемого Искусством, они ведь не видят ни волосочка, ни костяка, ни растекшихся форм, а все это сегодня носится в воздухе!

Это на тебя, коротколапого звереныша с махонькими коготками, кидается смерть и леденит тебе бок, это она норовит вскарабкаться к тебе на плечи, это ее я видел — и вкусил ее — у тебя за спиной, когда ты выскальзывал у себя из рук... но то были не руки, а сбившийся в складки рисунок ковра в Рези...

Люблю тебя и твой могучий язык, который держит книгу, и верю, что наступит день — и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов, бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство, и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут, — за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов и не снилась.

Прощай. Верю в твое вдохновение, в твой пот, в твое роковое предназначение.

Этой зимой я позову тебя в пустоту(7). Сам я обретаюсь здесь уже какое-то время и неплохо ориентируюсь.

Наконец-то я начал разбираться в скульптуре, кое-что понял в истинной ясности и отдалился от всякой Эстетики.

Обнимаю.

Дали.

Сюрреализм — один из способов бегства, одна из форм освобождения(8).
И в освобождении — суть.
Мой путь лежит в стороне от сюрреализма, но и в нем есть жизнь. Как видишь, мое суждение о сюрреализме переменилось. И я рад, что теперь думаю иначе, чем прошлым летом. Как, однако, развернулся, а?

Речь идет о «Цыганском Романсеро». Изложенное здесь мнение Дали о книге местами дословно совпадает с отзывом о ней Бунюэля, известным нам по его письму X. Бельо от 14 сентября 1928 г. Приводим его: «...скажу тебе откровенно, что книга романсов, на мой взгляд (и не только на мой — отойди на десять шагов от Севильи, уже видно), крайне плоха. В этих изысканных стихах как раз столько атрибутов современности (без которых никакой стих сегодня не обходится), сколько нужно, чтобы прийтись по душе всяким Андренио и Баэсам, а также выводку севильских извращенцев. И ничего — ровно ничего общего — эти стихи не имеют с настоящей, тончайшей, великой поэзией, которая рождается сегодня у нас в изрядном количестве. /.../
Конечно, у Федерико есть драматическая напряженность — на потребу любителям трагедий во вкусе фламенко, есть дух старинного романса — на радость тем, кто держится за него уже который век, и даже есть великолепные, новаторские образы, но их мало, а главное, они работают на сюжет, от которого меня тошнит, как от пресловутой голландской простыни, перемазанной женской кровью. Отныне я предпочитаю Альберти со всеми его лирическими нелепостями. Например, такими:
Татарача, тататера.
Барабача Платко тира
Путупунтун тупутун
Перриан план план план,
патаплан.

Ведь есть у нас тончайшая поэзия, безо всякой испанщины! Есть настоящая поэтическая элита: во-первых, Ларреа, затем Гарфиас (у него, правда, худо с воображением, а то как бы он разошелся, перепади ему хоть сколько-нибудь от фантазии Федерико!), Уидобро, в какой-то мере этот шут Херардо Диего; прочие же, сказать по правде, меня не впечатляют, равно как и те, что с «Побережья».
Поразительна предвзятость Бунюэля, как, впрочем, и его проницательность — ведь, по сути дела, убийственны и образец «тончайшей поэзии» Альберти, и фраза о недостатке фантазии у Педро Гарфиаса. Бунюэль и злится, и балагурит, но в глубине души знает истинную цену Лорке, хотя возносит тех, кто в ту пору примыкал к различного рода -измам: испанцев Хуана Ларреа (1895— 1980) и Херардо Диего де Сен-дойя (1896—1987) и чилийца Висенте Уидобро (1893—1948).

Письмо Дали, по крайней мере большая его часть, действительно написано с чужого голоса и звучит резко, но не стоит считать его ни поводом, ни причиной разрыва. Это продолжение спора, причем основные аргументы Дали были к тому времени хорошо известны Лорке, хотя, конечно, многое из сказанного о книге могло показаться обидным. Но если и так, Лорка об этом умолчал: в письме С. Гашу он сообщает, что «Дали затевает любопытную поэтическую дуэль», — и только (см. с. 298 настоящего издания). Вообще же отношение Дали к «Романсеро» не столь однозначно, как может показаться по письму. Ему принадлежит также отзыв о «Сомнамбулическом романсе», который автор счел наивысшей похвалой: «Кажется, что сюжет здесь есть, а на самом деле его нет!» Именно потому, что Дали в этом случае безошибочно угадал замысел — слить традицию повествовательного романса с лирической — и оценил итог, Лорка безоговорочно поверил его сокрушительной оценке «Неверной жены», которую с тех пор больше никогда не читал публично. Возможно, Лорка видел и пародийную копию Дали одного из офортов Гойи, к названию которого «Он ее волочет» Дали, издеваясь над романсом, приписал: «...к реке, надеясь, что она невинна»!
(2) Кроме восторженной рецензии Андренио в одной из барселонских газет, Дали, несомненно, читал не менее восторженные отзывы также известных литераторов X. Чабаса и Р. Баэсы в мадридских газетах.
(3) Костумбризм (отисп. сostumbrе) — быто- и нравописательная литература испанского романтизма.
(4) Никакой статьи о «Романсеро» в «Ла Гасета Литерариа» Дали не опубликовал. Однако все приведенные здесь примеры иллюстрируют теорию, изложенную в его статьях, написанных в это же время и вскоре опубликованных в «Л'Амик де лез Артс». Прежде всего это относится к эссе «Реальность и надреальность».
(5) Строка из «Романса обреченного» Ф. Гарсиа Лорки.
(6) Строка из романса «Погибший от любви».
(7) Образ зияния, пустоты станет одним из центральных образов книги «Поэт в Нью-Йорке».

Федерико - Ане Марии Дали

Милая Ана Мария!
До меня дошли слухи, что твой брат насовсем уехал во Францию, и всякие другие известия, которым я, естественно, не поверил. Сальвадор так и не прислал рисунки для моих книжек, хотя обещал, но я было подумал, что речь идет просто о путешествии, коротком путешествии в соседнюю страну, а теперь не знаю, что и думать. Скажи мне правду - развей этот туман!
Дома у нас все очень расстроены - от Пакито уже больше двух месяцев нет никаких известий (он в Париже). Я много работаю. В новой книжке я посвятил тебе песню, не знаю, понравится ли (мне она кажется одной из лучших)1. [Речь идет о “Песне дерева”]
Напиши мне, а если брат все же не уехал, скажи ему, пусть не валяет дурака — мне очень нужны рисунки. Я очень хочу его увидеть. Скажи ему: мне очень надо его видеть.
Передай привет отцу и друзьям. Прощай, Ана Мария.
С нежностью –

Твой друг Федерико

Гранада, ул. Касино, 31.

Федерико – Сальвадору Дали

Гранада, весна 1930 г.

Любезный друг мой Сальвадор! Сколько же времени мы не виделись? Мне так хочется с тобою поговорить, ужасно не хватает наших долгих бесед. Помнишь Кадакес – ночь, лодку?
Я прожил совершенно невероятный год в Нью-Йорке, и теперь даже не знаю, о чем же рассказать тебе в первую очередь. Но в прежде всего имей в виду: к январю у меня появится приличная сумма денег, и как только она появится - в любой момент приглашаю тебя поехать в Нью-Йорк со мной. Там вполне можно провести с полгода, а затем ты вернешься в свой Париж или, если захочешь, поедем со мной в Москву?..

У меня намечается выставка в Нью-Йорке, я уже подыскал помещение, а вокруг собралась толпа приятелей-идиотов, миллионеров и дамочек, которые охотно покупают современную живопись (что могло бы обеспечить нам очень комфортную зиму). Тебе ли не знать, насколько я приятен в общении! Думаю, что это окажется небесполезным и что чудесная душа твоя прозрит то, что никогда еще не видывал этот город, совершенно новый и во всем - в облике своем и грезах своих - противоположный возрожденному гнилому парижскому романтизму.

Сгораю от желания узнать твои новости. Пришли мне фотографии и расскажи, чтó ты написал.
Я много работал, и работа принесла мне радость. Очень хочу показать тебе свои новые вещи, в частности, небольшой киносценарий, который я сделал вместе с одним поэтом из Нью-Йорка. Премьера состоится по моем возвращении в чудесном кинотеатре на 8-й улице, где проходят премьеры всех русских и немецких лент. Очень хочу поговорить с тобой. Я слишком долго был отлучен от твоей дружбы. Скажи, что ты обо всем этом думаешь. Напиши мне длинное письмо. Прощай. Всегда твой,

Дата добавления: 2015-07-02